2
2
Когда-то сначала на библиографические карточки, а с при обретением компьютера в разрастающиеся файлы я стал заносить сведения обо всех действующих ныне русских (русскоязычных) поэтах, прозаиках, драматургах, эссеистах, критиках и литературоведах. Так собрались два несуразно огромных тома под общим названием «Новая Россия: мир литературы», где безо всякого отбора размещены биобиблиографические данные о восемнадцати, примерно, тысячах нынешних сочинителей (М., 2003). Спустя время вышли, уже с отбором, пять увесистых томиков, объединенных в проект «Русская литература сегодня» (М., 2005–2008). Можно бы, казалось, и остановиться. Но привычка свыше нам дана, и вот уже много лет каждое мое утро начинается с того, что, взяв чашку кофе и сигареты, я сажусь к компьютеру — с тем чтобы внести в него новости вчерашнего дня: имена, книги, публикации, тезоименитства и т. д. Кто-то умер, кто-то премию получил, кого-то перевели на бангладешский язык — дня без новостей не бывает, и в этом смысле я, наверное, самый осведомленный в литературных делах человек.
Что одновременно и льстит, и повергает в ужас: к числу пишущих каждый год прибавляется как минимум по тысяче, а всех, известно же, не переброешь. Труд мартышкин и он же сизифов, ибо, по совести говоря, девяносто процентов из написанного и изданного никаким вкладом в собственно литературу не является. И возникли (возникают) эти девяносто процентов либо из желания обессмертить себя, единственного и неповторимого (классическому «Здесь был Вася!!!» нет переводу), либо из соображений психотерапии (написал, и будто гора с плеч свалилась), либо потому, что с выходом на пенсию или с переездом в чужую страну образовался досуг, который надо же чем-то заполнить. «Писать начала от полной безнадеги, т. к. ничего другого в новой стране делать не умела, а времени было много», — признается входящая даже уже и в моду русская писательница из Франции, и это та самая мотивация, которая испокон века порождала как агрессивных графоманов, так и вполне себе симпатичных дилетантов. И место им было, конечно, на периферии собственно литературы, в ее тени, открываясь лишь узким (у каждого своя) референтным группам и многотерпеливым редакторам, четко усвоившим святое правило: автора обласкать, но рукопись вернуть.
Ситуация революционно переменилась в последние десятилетия — с исчезновением предварительной цензуры (и, увы, редактуры), с появлением интернета и такого ранее россиянам незнакомого денежного инструмента, как грант. Теперь каждый из недавних лишенцев и лишенок может издать себя хоть собранием сочинений, получить свою порцию хулы и похвалы от ко всему готовых интернет-френдов, напечататься ну пусть даже и не в «Знамени», но в одном из журналов-новоделов, оторвать лауреатский диплом или значок на одном из бесчисленных фестивалей, конкурсов и турниров.
Все по Ортеге-и-Гассету: эпоха дискриминации графоманов и дилетантов по эстетическому принципу завершилась, массы восстали и, разумеется, победили, что, говорят, в условиях демократии неизбежно, но ужасно для людей, привыкших отличать Пушкина от Пупкина. В образовавшуюся брешь хлынули уже не только охотники живописать свое босоногое детство или скрещивать кровь с любовью, но и фигуры вполне статусные, лучше нас чующие, куда там самоновейший тренд заворачивает: диджеи и телеведущие, рублевские дивы и политики, профессиональные филологи и бизнесмены. Причем благодаря медийной привлекательности шансы быть раскупленными и прочтенными у них зачастую повыше, чем у лауреатов «Русского Букера» или «Большой книги». И хотя собственно литературный уровень подавляющего большинства этих книг — околоноля, ничто не препятствует газетным и глянцевым книжным журналистам называть их мейнстримом.
Очевидные для всех еще недавно границы между художественной самодеятельностью и художественной литературой размылись. То, что понималось как храм и/или мастерская, куда не пускали непосвященных, превратилось в торжище, где мануфактурный ситец успешно соперничает с парчой ручной выделки, а уцелевшие мастера с подмастерь ями жмутся друг к другу невдалеке от отхожего места.
Их (нас) винят в клановости, в тусовочности, и, казалось бы, небезосновательно. Инстинкт самообороны и от такого уже привычного зла, как массовая литература, и от паралитературы, как зла, еще только входящего в силу, действительно предписывает профессиональным писателям держаться сообща, в своей среде вырабатывая и критерии оценки, и способы презентации текстов, которые в этой среде понимаются как качественные. Идейные и эстетические разногласия в ситуации лесного пожара кажутся уже менее принципиальными, чем соображения межгрупповой, внутрицеховой солидарности. Первыми это почувствовали критики, еще в начале 90-х создавшие Академию русской современной словесности, для того чтобы отделить себя от журналистов и паражурналистов, «тоже» пишущих о литературе, но пишущих, на наш взгляд, бестолково, без знания контекста — в общем, непрофессионально. Вступить в эту академию можно было лишь по приглашению, играющему роль патента если не на благородство, то хотя бы на профессиональную дееспособность.
Те из «тоже» пишущих о литературе, кого в этот тесный круг не пригласили, взъярились, разумеется, мгновенно, на всякий академический чих отвечая усмешкой горькою обманутого сына над промотавшимся отцом. Но распалась (или, скажем корректнее, приостановила свою деятельность) гильдия профессиональных критиков не в силу этих нападок. И даже не в силу того, что было прекращено финансирование премии Аполлона Григорьева и других академических проектов. Все проще: оказалось, что согласья нету и в самих товарищах-академиках. И согласья отнюдь не во взглядах, а в правилах поведения и правилах приличия. Из которых иным нашим коллегам хотелось непременно выломиться, обрушив весь гнев, весь сарказм, все неприятие как раз не на внешние по отношению к качественной литературе угрозы, а на социально близких авторов и эстетически близкую литературу.
После «Упраздненного театра» Булата Окуджавы, после «Генерала и его армии» Георгия Владимова нет, наверное, ни одной достойной книги, ни одного достойного писателя и ни одного достойного премиального решения, которые не постарались бы опорочить. Причем не извне, а как раз изнутри вот этой нашей с вами будто бы единой тусовки, из нашего истончающегося читающего сословия. Видимо, и в самом деле, «чем уже круг, тем сильнее чувства в этом кругу», как меланхолически заметил недавно Дмитрий Быков, и чувства отчего-то именно недобрые. Легко воспроизводящиеся в бессчетном уже множестве случаев, позволяя представить историю литературы последних десятилетий как историю внутрикорпоративных разборок и скандалов, а их участников заподозрить в наклонностях едва ли не суицидальных.
Вот свежий пример.
«В 2001–2005 годах, — пишет о своем поколении Роман Сенчин, — образовалась общность молодых людей, радующихся общению друг с другом, приветствующих первые публикации друг друга, друг друга обогащающих энергией и идеями… Сегодня, спустя каких-нибудь пять лет, почти все из этого поколения “новых писателей” друг с другом перессорились, наверняка надолго, если не навсегда, порвали отношения. Энергия сменилась агрессией, заинтересованность в критике — обидой на критиков. (…) К сожалению, среди нового поколения писателей склочников становится все больше и больше. И почему — непонятно. Энергию, что ли, больше не на что тратить?»
И вот, вообразите себе, смотрит на эту воронью слободку ни в чем не повинный сторонний человек. Который, всего-то навсего, хотел бы, чтобы его навели на правильные (они же нужные, они же самолучшие, достойные) книги. И что он понимает? То, что доверять нельзя никому. И то, что универсальных критериев тоже нет, как нет и признанной — специалистами признанной, экспертами — иерархии талантов и дарований.
«В этой ситуации, — процитирую Бориса Херсонского, — шансы найти читателя у графомана не меньшие, чем у серьезного литератора».
А может быть, и большие, и не только благодаря тому, что паралитература в своем глянцевом изводе пиарится лучше, то есть напористее, изобретательнее, затратнее, чем книги баловней «Русского Букера» и «Большой книги». Дело в том, что у словесной самодеятельности в большинстве случаев есть ресурс, который профессиональными писателями либо давно уже утерян, либо высокомерно отброшен, — ресурс искренности, задушевности, доходчивости и непременной, во что бы то ни стало, позитивности. «Книга безумно легкая… как пироженое безе, да и эндорфинчики в мозгу пообразовывались!» — пишет об одном из таких сочинений милая, по-видимому, девушка из ЖЖ-комьюнити «Что читать», и маловероятно, что после безе ей глянутся «Журавли и карлики» или «Каменный мост».
Что ж, придется признать: в условиях, когда предложение изобильно, а критики почти исключительно заняты братоубийственными войнами, эта милая девушка и все эти милые девушки для собственно литературы уже потеряны. А они ведь к ней тянулись…
И по-прежнему тянутся. Но — я вновь возвращаюсь к размышлениям Бориса Херсонского — попробуем сравнить
«великолепный оркестр и просто — оркестр средней руки. Многие ли слушатели всерьез способны отличить среднее исполнение незнакомой вещи от гениального?»
И многие ли — продолжу сравнение — на Тютчевских утренниках в Урюпинске или в Осло способны отличить стихи самого Федора Ивановича от читающихся тут же, вперемежку, стихов организаторов такого праздника?
Им, организаторам, бессребреникам-энтузиастам, вечное наше спасибо. За то, что как грибы растут по всей планете самодеятельные музеи общенациональных и местных классиков, за то, что не захиревают окончательно библиотеки, за то, что обычные, нормальные люди получают шанс сделать свой досуг культурным. Или околокультурным.
Но — вот он, парадокс — то, что для культуры как для социальной институции, безусловно, хорошо, далеко не так хорошо для литературы как рода искусства.
Ее удел в этих условиях — либо замыкаться от непосвященных, от необращенных в тесном кругу, подобном секте, либо растворяться, как соль, в заболоченном океане книг, книжечек и книжиц, которые — перефразирую Гоголя, — вышли же, а значит, сидят же где-нибудь и их читатели.
Воля ваша, но по мне и первый, и второй вариант одинаково ужасны.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.