ДНЕВНИКИ КРУГА Л.Н. Толстого

ДНЕВНИКИ КРУГА

Л.Н. Толстого

Ведение дневников было одной из устойчивых традиций культурного слоя русского дворянства на протяжении всего XIX столетия. Если письмо было элементом культуры общения и литературной образованности, то дневник охватывал более широкую сферу духовной жизни.

Предназначение дневника было настолько многообразным, что его границы простирались от потребностей психики переходного возраста до хранилища семейных преданий.

Дневники часто служили первыми литературными опытами, в которых проявлялась творческая самостоятельность авторов. Многие известные деятели дворянской культуры начинали свой творческий путь с дневников. Среди знаменитых дворянских родов можно назвать десятки фамилий, которые на протяжении жизни нескольких поколений поддерживали семейную традицию ведения дневников: симбирские Тургеневы, Аксаковы, Герцены, орловские Тургеневы, Мухановы, Бакунины, Романовы (великие князья) и др.

Совершенно исключительное место в рамках этой традиции занимают дневники рода Толстых. В сущности это не просто традиция, а целый пласт или направление в отечественной письменной культуре. Она охватывает период времени более чем в сто лет. Кроме протяженности исторической дистанции, толстовская дневниковая традиция включает в себя небывалое количество ее продолжателей. Причем к ним относятся не только члены семьи или дальние родственники, но и люди кровно не связанные с родом, но духовно настолько близкие, что порой они воспринимались в качестве прямых продолжателей и наследников духовного опыта.

Центром этого обширного круга, его духовным солнцем был Л.Н. Толстой, вокруг которого сформировались «планеты», «спутники» и «астероиды», годами и десятилетиями питавшиеся неиссякаемой энергией центра и обогащавшие всю систему своими исканиями, находками или просто добросовестным трудом регистраторов.

Начало дневниковой традиции в семействе Толстых было положено матерью писателя Марией Николаевной Толстой, которая начала вести дневник еще в девичестве. Первые записи в нем были сделаны в 1810 г. во время поездки с отцом из Москвы в Петербург. Работа над дневником была продолжена уже замужней женщиной в 1826 г., и назывался этот дневник «Журналом поведения Николеньки». В него молодая мать ежедневно вносила свои наблюдения над поведением старшего сына.

Завершила семейную традицию старшая дочь писателя Татьяна Львовна Толстая-Сухотина в 1930-е годы.

Колоссальная литературная летопись, над которой трудились три поколения Толстых и их духовных наследников составляет несколько десятков увесистых томов. В ней запечатлена такая богатая история духа, которую без преувеличения можно сопоставить с отдельными разделами гегелевской «Феноменологии».

Среди дневников круга Л. Толстого (за вычетом дневника самого писателя) выделяются три большие группы. К первой мы отнесем дневники членов семьи писателя – его жены Софьи Андреевны, дочерей Татьяны, Марии и Александры, а также племянницы (дочери младшей сестры Толстого Марии Николаевны) В.В. Нагорновой. Их мы выделяем как наиболее значительные образцы жанра. Дневник средней, любимой дочери писателя Марии Львовны не сохранился. Он был уничтожен после ее смерти ее мужем Н.Л. Оболенским.

Вторую группу составляют дневники приближенных писателя и близких семейству Толстых людей: секретарей H.H. Гусева и В.Ф. Булгакова, домашнего врача Д.П. Маковицкого, пианиста А.Б. Гольденвейзера. Все они вели свои записи с единственной целью – оставить для потомков правдивое описание личности великого писателя, его жизни в домашнем кругу.

И, наконец, третью, более пеструю группу образуют дневники сподвижников Толстого, толстовцев и людей, разделявших его взгляды и пытавшихся проводить в жизнь христианские, этические и педагогические идеи учителя. К этому разряду, например, принадлежит дневник толстовца Н.Д. Ильина или помещицы З.М. Гагиной, открывшей в своем рязанском имении школу и ведшей интенсивную переписку с писателем. Вместе с письмами она посылала Толстому копии записей своего дневника.

При всех различиях в таланте, возрасте, близости к писателю или даже в глубине понимания духовных основ его творчества перечисленных авторов сближает интерес к личности Толстого и стремление как можно выразительнее передать свои впечатления от своего общения или знакомства с ним. Диапазон этих впечатлений простирается от любовно-критических записей за сорок восемь лет совместной жизни в дневнике С. А. Толстой до записок, сделанных в десятимесячный срок юным студентом В.Ф. Булгаковым, последним секретарем автора «Войны и мира».

Естественно, что далеко не каждый писавший по свежим впечатлениям от общения с Толстым мог хорошо разбираться в его личности. Этому могли препятствовать и недостаток жизненного опыта, и уровень культуры, и, наконец, – как ни странно это звучит – знание произведений Толстого. К примеру, его любимый и самый преданный секретарь H.H. Гусев, заняв при писателе столь ответственную должность, на тот момент не читал ни «Войну и мир», ни «Анну Каренину» и знал о своем великом патроне только по его религиозно-этическим и антивоенным статьям.

Дневники круга Толстого представляют интерес не только тем, что в них более или менее детально воссоздается образ великого писателя. Многие из них примечательны сами по себе как образцовые произведения дневниковой прозы, оставившие глубокий след в истории жанра. Всегда следует помнить, что ближайшее окружение писателя составляли люди одаренные и творчески активные. Некоторые из них были Личностями с большой буквы и безотносительно к Толстому вошли в историю отечественной культуры (например, пианист и педагог А.Б. Гольденвейзер). Поэтому дневники этих авторов могут быть рассмотрены самостоятельно, с позиций основных жанровых закономерностей.

Для анализа нами выбраны четыре дневника по принципу кровнородственной и духовной близости их авторов к личности Толстого. Но, как было отмечено, данный принцип не является определяющим для исследования жанрового своеобразия дневника.

СОФЬЯ АНДРЕЕВНА ТОЛСТАЯ (1844–1919). Самый совершенный в художественном отношении дневник принадлежит жене писателя[51]. И это не удивительно, так как Софья Андреевна была человеком разносторонних дарований, а ее природный литературный талант совершенствовался параллельно многолетней редакционной работе над произведениями Льва Николаевича.

Вести дневник Толстая начала с 11 лет и до замужества имела солидный опыт в этом жанре. Собственная семейная традиция, жизненная потребность и личные душевные качества сформировали ее оригинальную летопись до знакомства с ранними опытами в этом жанре ее жениха. Ее дневник возник и в дальнейшем писался независимо от литературных влияний мужа-писателя. В этом – отличие ее журнала от других дневников круга Толстого.

На функциональное своеобразие дневника Толстой оказали влияние два жизненных обстоятельства: рано пробудившаяся духовная жизнь и замужество.

Духовная направленность интересов и интенсивная внутренняя жизнь уже в раннем юношеском возрасте требовали эстетически емкой формы выражения. Привычка общаться в тесном домашнем кругу, в условиях замкнутого быта дворянской усадьбы крепостной эпохи ограничивала возможности культурных контактов, разнообразных форм творческого общения. Духовная жизнь поневоле уходила вглубь и искала подходящие рамки для свободного протекания. Для развивающейся и творческой личности в стадии ее формирования дневник оказался незаменимым средством материализации внутренних порывов. Начатый на стадии индивидуации, дневник Сонечки Берс вобрал в себя еще не дифференцированные способности и отразил поиски своего, оригинального творческого пути. Развившиеся позднее музыкальное, художественное, литературное и педагогическое дарования представлены в ранних тетрадях журнала в сгустке бурлящей и выплескивающейся наружу жизненной энергии: «15 июня 1860 г. Я вовсе не радуюсь <возвращению> домой <…> Напротив, мне бы хотелось уехать куда-нибудь подальше <…> Мне было так хорошо, так отрадно, так весело, но не долго длилось все это, теперь стало так тяжело жить на свете! <…> Что делать, как действовать? Не знаю и кидаюсь во все стороны, как птица в клетке <…> Протяни мне кто-нибудь руку, дай совет, сообразный моему положению, я охотно прислушаюсь» (т. 1, с. 474).

Раннее пробуждение духовной жизни сказалось и в том, что юная Сонечка Берс быстро и легко освободилась от родительского влияния. Дневник был одним из этапов приобретения психологической самостоятельности. В нем не зафиксированы сколько-нибудь значительные факты, подтверждающие тесную связь с родителями.

Скороспелая независимость подготовила фазу индивидуации, начало которой совпало с замужеством. Все противоречия этого этапа, соединившие в себе две психологические линии развития, нашли отражение в дневнике. С началом семейной жизни функция дневника преобразуется. Если ранее он был журналом откровений девической души, то теперь дневник становится хранилищем событий формирующегося нового мира. Не оправдались надежды на то, что свой душевный мир можно будет спроецировать на душевный мир мужа – друга и наставника.

Хотя вначале возвращение в дневнику осознается как дань девической привычке, подсознательно Софья Андреевна ощущает, что новый журнал будет служить не продолжением старого, а средством формирования автономной сферы сознания: «Опять дневник, скучно, что повторение прежних привычек, которые я все оставила с тех пор, как вышла замуж. Бывало, я писала, когда тяжело, и теперь, верно, оттого же. Эти две недели я с ним, мужем, мне так казалось, была в простых отношениях, по крайней мере, мне легко было. Он был мой дневник, мне нечего было скрывать от него. <…> И стала я сегодня вдруг чувствовать, он и я делаемся как-то больше и больше сами по себе, что я начну создавать себе свой печальный мир, а он свой – недоверчивый, деловой» (т. 1, с. 370– 38).

Сложности начального этапа супружеской жизни совпали с противоречиями периода индивидуации. И дневник в таких условиях был естественной формой выражения душевных конфликтов. Правда, процесс понимался односторонне как приобретение супружеского опыта. Но на самом деле, как мы знаем по другим дневникам, ведшимся в этом возрасте, Толстая переживала фазу психологического самоосуществления. Дневник дает этому убедительное доказательство: «Так все стало серьезно, а впечатления девичьи живы, расстаться еще трудно, а воротиться нельзя. Вот так-то через несколько лет я создам себе женский, серьезный мир и буду его любить еще больше, потому что тут будет муж, дети. Которых больше любишь, чем родителей и братьев. А пока не установилось. Качаюсь между прожитым и настоящим с будущим. Муж меня слишком любит, чтобы уметь сразу дать направление, да и трудно, – сама выработаюсь <…>» (т. 1, с. 42).

Ко второй половине 1860-х годов завершается формирование автономной духовной сферы и соответствующей ей формы дневника. Функция дневника определяется как разговор с собой, но не по причине отсутствия проницательного и сочувствующего собеседника. Она выражает потребность в объективации тех переживаний, которые не принято высказывать вслух даже духовно близким людям.

В характерологическом плане продолжение дневника по завершении индивидуации было делом натур, у которых одна из дифференцированных психических функций требовала регулярной исповеди. Но традиционные церковные и светско-бытовые формы последней не подходили по причине специфических содержаний сознания. Мыслительный материал, его этические содержания не соответствовали ни патерналистскому характеру института религиозной исповеди, ни его семейно-родственному аналогу. Исповедовать подобные содержания можно было только перед самим собой. «Я так часто бываю одна с своими мыслями, – признавалась Толстая в дневнике 1865 г., – что невольно является потребность писать журнал. Мне иногда тяжело, а нынче так кажется хорошо жить с своими мыслями одной и никому ничего не говорить» (т. 1, с. 68); «26 января 1902 г. Не знаю, зачем я пишу. Это беседа моей души с самой собой» (т. 2, с. 43).

В содержательном отношении такая исповедь могла включать в себя как положительные, так и отрицательные материалы. Не в этом было ее главное предназначение. Суть в том, что дневник давал направленность и выход накопившейся психической энергии в виде объективированных чувств, эмоций, переживаний. Разговор с самой собой в дневнике был своего рода психоанализом, который помогал безболезненно преодолевать многие душевные конфликты, не давая им дойти до невротической стадии: «Осталась одна, и так я целый день крепилась не задумываться и не оставаться сама с собой наедине, что вечером, теперь, все прорвалось в потребности сосредоточиться и выплакаться и выписаться в журнале <…>» (т. 1, с. 66). И эта функция дневника сохранялась на протяжении 55 лет его ведения.

Таким образом, мы видим, что дневниковая летопись Толстой охватывает три жизненные стадии: время до замужества, этап индивидуации, совпавший со временем становления семейных отношений, и последующий период зрелой сознательной жизни. Каждую из них дневник отразил в специфическом отношении, сохраняя неизменной психологическую основу: хронологические рамки дневника почти полностью соответствуют стадиям роста сознания, фазам психического развития человека и отражают общеродовую тенденцию, закрепленную в большом числе образцов дневниковой прозы XIX в.

В основе пространственно-временной структуры дневника Толстой лежит субъективно-психологическое понимание времени. Для нее время всегда было и оставалось мерой личностных измерений, реже – семейных и никогда – континуально-исторических. Аналогичным образом понимала она и пространство.

Подобное понимание не было обусловлено исключительно индивидуально-психологическими особенностями. На нем лежит печать воспитания и образа жизни жены писателя.

Своеобразие хронотопа дневника определяет противоречие между широтой культурного кругозора Толстой и узостью физически освоенного ею пространства. Большую часть жизни, за исключением восьми лет, прожитых зимой в доме в Хамовниках, Софья Андреевна провела в Ясной Поляне, изредка выезжая в Москву на симфонические концерты и музыкально-драматические спектакли. Еще реже, в деловых целях, посещала столицу. На склоне лет она с горечью признавалась в дневнике, что ее географический кругозор крайне узок: «<…> я никогда нигде не была, ни за границей, ни по России» (т. 1, с. 435).

Правда, значительную роль в формировании дневникового хронотопа играют психологический характер автора и типология дневника. Однако в истории жанра встречаются примеры, когда его изначальная форма менялась в зависимости от динамики внешней жизни повествователя. Так, дневник Н.И. Тургенева зафиксировал принципиальную смену пространственно-временной парадигмы в 1820-е годы: от психологического времени дневников 1800–1810-х годов, под влиянием многочисленных путешествий, впечатлений и перемен мест, он перешел к локально-континуальному временному измерению. Расширившийся географический горизонт естественным образом вместил увеличившееся культурное время – пространство.

У Толстой подобные изменения не наблюдаются ни в малой степени даже во время ее пребывания в Гаспре в 1902 г. Крымские впечатления не входят в повествование вследствие выработавшегося творческого принципа пространственно-временной организации событий.

Едва заметные изменения в этой области намечаются по мере того как старшие дети, обзаведшиеся своими семьями, начинают уходить из родного дома. В круг описанных дневных событий понемногу входят факты их самостоятельной домашней жизни, а с ними расширяется и пространство: Телятинки, Кочеты, Козловка. Но это обстоятельство не оказало существенного влияния на устоявшуюся структуру хронотопа.

Время и пространство являются формами автономного внутреннего мира Толстой, который сложился в ее сознании в 1860-е годы. Вместе с другими элементами этого мира они проецируются на события текущей жизни, зафиксированные в дневнике.

В поздних тетрадях время представляется как итог прожитого, вне пространственной конкретности. Оно измеряется нравственно-психологическими понятиями: «Вечер у Колокольцевых. Какой трагизм в материнстве! Эта нежность к маленьким <…> потом это напряженное внимание и уход, чтобы вырастить здоровых детей; потом старание образовать их, горе, волнение <…> и потом отчаяние, упреки, грубость со стороны детей, и какое-то отчаяние, что вся жизнь, вся молодость, все труды напрасны» (1, с. 380) (курсив мой. – O.E.).

Попытку преодолеть условность дневникового времени и пространства представляют собой так называемые «Ежедневники», которые Толстая вела с 1905 г. параллельно дневникам. Эта разновидность записей аналогична той, которую Толстой делал в своем дневнике под заголовком «Думал». Объективно-физическое время – пространство здесь противопоставлено автономному следованию событий душевной жизни. Их несоответствие как бы устанавливается фактически.

Усложнить способ ведения дневника Толстую, как и самого писателя, заставили возрастные изменения в психике, осложненные духовным одиночеством каждого из супругов. Все труднее оказывалось совмещать в одной записи внутренние переживания, текущие в своих временных рамках, с событиями объективного мира. В молодом сознании эти две автономные сферы соприкасались по той причине, что впереди была еще большая жизненная перспектива, и мир, несмотря на все противоречия, воспринимался целостно. Во второй половине жизни душевный мир оказался ценнее и предпочтительнее мирских забот, семейной жизни.

Для Толстой рубежом в этом отношении стала смерть младшего сына Ванечки. Только через два года после этого события она возобновила ведение дневника. И именно тогда появляется первый намек на переход к новой системе временных координат: «Буду писать строго одни факты, а когда буду расположена, – опишу и эти промежуточные два года моей столь значительной, по внутреннему ее содержанию, жизни» (1, с. 239).

Окончательное формирование новой структуры дневника, а с ней и дуальной системы хронотопа приходится на начало 1900-х годов. В связи с изменением обязанностей и забот, вызванным отделением детей, поворот в сторону душевного мира завершается: «Внешние события меня утомили, – признается Толстая в записи под 27 марта 1901 г., – и опять очи мои обратились внутрь моей душевной жизни <…>» (2, с. 17). А с появлением «Ежедневников» время начинает идти самостоятельно в двух параллельных измерениях. Лишь смерть писателя останавливает психологическое время дневника.

Образный мир дневника Толстой можно подразделить на четыре группы. В центре его, конечно же, находится сама Софья Андреевна с ее повседневными бытовыми и духовными заботами, раздумьями, переживаниями и надеждами. Личность С. А. Толстой настолько масштабна и глубока, что заслоняет собой все остальные фигуры, упоминающиеся в дневнике, включая самого Л.Н. Толстого. Своеобразие дневникового образа Толстой в том, что она в нем светится не отраженным светом своего великого спутника жизни, а представляет собой пусть и менее значительную, но тем не менее яркую звезду.

Второе место по значимости занимает образ Толстого. Он не сходит со страниц дневника даже после ухода из жизни писателя. Воспоминания о нем продолжают наполнять летопись Софьи Андреевны. Третью группу составляют образы детей, значимость которых усиливается по мере их взросления. И, наконец, четвертую группу образуют многочисленные родственники, друзья дома и знакомые Толстых. Именно в образах этой группы наиболее наглядно раскрывается принцип изображения Толстой человека.

Сущность этого принципа заключается в том, что Толстая изначально ценила в человеке два качества – духовность и талант. Одаренность, и, наоборот, люди ординарные, пусть и положительные, ничем не примечательные оставляли ее равнодушной: «<…> приехал сосед, В.Ю. Фере, смоленский вице-губернатор, старый знакомый <…> Человек хороший, добродушный, любит музыку <…> но человек обыкновенный» (2, с. 172); «Е.Ф. Юнге – умная, талантливая, всем интересующаяся женщина» (1, с. 446). Данный принцип является определяющим в оценке всех «персонажей» дневника – от автора, членов семьи до случайных посетителей Ясной Поляны.

Жизненная драма Толстой раскрывается в дневнике как противоречие между порывом к возвышенной духовной жизни и вынужденной привязанностью к миру материальных забот, которые под старость воспринимаются как непосильная ноша, не давшая развернуться в полную мощь богатым природным дарованиям.

В этом отношении структура образа автора проходит два этапа развития. На первом, который совпадает с периодом замужества и приблизительно пятнадцати лет супружеской жизни, дневниковый образ Софьи Андреевны дается в соотношении с Толстым по методу контраста. Величие мужа становится критерием самооценки, как правило заниженной: «Я ужасно стала робеть перед мужем <…> Мне кажется <…> что я для него глупа (старая моя песнь) <…>» (1, с. 58); «Чувствую, что он – жизнь, сила; а я только червяк <…>» (1, с. 69); «Все больше хочется гнуться от своего ничтожества <…>» (1, с. 76); «Что бы я была без этой постоянной опоры честной, любимой всеми силами, с самыми лучшими и ясными взглядами на все?» (1, с. 87).

По мере приобретения жизненного опыта и относительной самостоятельности, в основном в своем узком житейском кругу, у Толстой меняется и самооценка, а с ней и общая структура образа. Негативистская тенденция, свойственная прежнему психологическому автопортрету, сменяется элементами драматизма. Сначала эта черта проступает как недовольство собой, но не в форме контрастного противопоставления, как в ранних тетрадях, а как трезвая оценка особенностей собственного темперамента, природных задатков: «У меня такая натура, которая требует или деятельности, или впечатлений, иначе я сгорю» (1, с. 226).

В более поздних дневниках самокритика вытесняется чувством сожаления о неосуществленных желаниях, неудовлетворенных интересах. Структура образа вбирает в себя конфликт между прозаическим бытом и возвышенными духовными потребностями: «<…> проходят дни в болтовне <…> в мелких делах, раздаче лекарств, денег, забот о еде, хозяйстве, дел по книгам и имениям, – без мысли, без чтения, без искусства, без настоящего дела <…>» (1, с. 396).

Впоследствии эта тенденция усиливается с перенесением акцента на нравственную сторону конфликта. Толстой суть жизненной драмы видится в непонимании ее душевных переживаний близкими людьми. А ее добродетели представляются ей самой как свойства, зависящие от естества или имеющие рассудочный характер. Чувства, так высоко ценимые хозяйкой Ясной Поляны, как будто и не принадлежат ей: «На душе уныло, одиноко, никто меня не любит. Видно, недостойна. Во мне много страстности, непосредственной жалости к людям, – но тоже мало доброты. Лучшее, что во мне есть – это чувство долга и материнства» (2, с. 117).

В последней тетради, где подводится своеобразный жизненный итог, к уже знакомым чертам душевного облика Толстой добавляется почти зримая выразительность. Образ дается на фоне природы, которая усиливает впечатление гармонии между одухотворенностью и портретной достоверностью (молодость души – моложавая внешность – природа). За трогательной сентиментальностью признаний, однако, скрывается глубокий внутренний драматизм, который выражается в эстетически сдержанной форме, напоминающей возвышенную красоту женских образов русской литературной классики: «<…> мне 66 лет, и все та же энергия, обостренная впечатлительность, страстность и – люди говорят – моложавость <…> Встала утомленная бессонницей, пошла ходить по парку. Прелестно везде: старые аллеи всяких деревьев, полевые вновь зацветшие цветы <…> тишина, одиночество, – одна с богом <…> Молилась о смирении, о том, чтобы перестать с помощью бога страдать душевно» (2, с. 184).

Второе по значению место в дневнике, естественно, занимает образ Л.Н. Толстого. На образе мужа лежит печать семейных отношений, семейной и человеческой драмы супругов. С первых дней замужней жизни Толстая осознавала масштабность личности своего спутника жизни и всецело была поглощена его интересами. Воссоздавая в дневнике образ Льва Николаевича, Софья Андреевна понимала всю меру ответственности – не смешать великого человека с близким человеком: «Меня упрекают многие, что я не пишу своего журнала и записок, так как судьба поставила меня в столкновение с таким знаменитым человеком, как Лев Николаевич. Но как трудно отрешиться от личного отношения к нему, как трудно быть беспристрастной <…>» (1, с. 118).

Говоря о журнале и записках, Толстая подразумевала не тот дневник, в котором она делала данную запись. Упреки близких и знакомых касались особого дневника, который, по их мнению, должен быть летописью жизни великого писателя Толстого. И Софья Андреевна, поступив безусловно мудрее, не стала вести эту отдельную работу, наподобие записок Д.П. Маковицкого[52]. В обычном дневнике она запечатлевала писателя таким, каким он ей виделся в разных ситуациях их долгой совместной жизни, не отстраненно, а порой пристрастно, «необъективно». Такой Л. Толстой оказался для последующих поколений интереснее и ближе того Толстого, который был описан «со стороны», на заранее заготовленных листках, бесстрастно и стенографически точно.

Образ Толстого на страницах дневника Софьи Андреевны соткан из так и не разрешенного до конца противоречия между безграничной любовью к нему и непреходящим ощущением недостаточного внимания и ответного чувства с его стороны. Многие записи, посвященные отношениям двух супругов, наполнены излияниями нежных чувств, переходящими в упреки по его адресу: «Левочка, христианин, от тебя видела больше осуждения, чем любви и жалости. А вся история только от моей беспредельной любви к нему» (1, с. 238); «Сорок лет прожили вместе, и чем бы и как я ни жила, смело могу сказать, что Левочка был всегда, во всем на первом плане и самый любимый» (2, с. 82); «<…> какое-то тяжелое к нему чувство за то, что он поработил всю мою жизнь и никогда ни обо мне, ни о детях не особенно заботился, а, главное, продолжает порабощать меня <…>» (1, с. 286); «Мы легко живем врозь <…> Но мне нелегко без друга, без человека, который бы интересовался моей жизнью, с которым бы можно жить душой вместе. А Лев Николаевич жил со мной вместе телом и любил меня только плотской любовью. Эта сторона стала отживать, и вместе с этим отживает желание жить не разлучаясь» (1, с. 311).

Неразрешимое взаимными усилиями в течение многих лет противоречие в конце жизни Толстая пытается преодолеть посредством религии. Эта область психического становится единственным утешением, посредством которого она надеется обрести душевный покой, восстановить (хотя бы по видимости) равновесие в отношениях. Конечной идеальной целью ее упований является целостный образ любимого человека, о котором она тосковала последние десятилетия и который хранился в ее памяти с первых лет совместной жизни: «Молилась и о том, чтобы бог вернул мне перед нашей смертью любовь мужа. Я верю, что я вымолю эту любовь, сколько слез и веры я кладу в свои молитвы» (2, с. 184).

Итак, образ Л. Толстого создается не средствами описания или анализа, принятыми обычно в классических дневниках (которые в малой мере тоже имеются у Толстой), а путем воссоздания динамики отношений, изменчивости и противоречивости чувств. Устойчивые формы этих отношений создают стабильную образную структуру. Ее основополагающие свойства остаются константными на всем повествовательном пространстве дневника.

Что касается степени истинности этого образа, то, во-первых, не вызывают сомнений искренность и проницательность, с которыми Софья Андреевна изображает в дневнике черты любимого человека. Установка на интимность жанра предохраняла хозяйку Ясной Поляны от излишней боязни за суд современников и потомков и помогала избежать той «отстраненной объективности», которая сглаживает шероховатости в отношениях ради хрестоматийной «чистоты» образа.

Во-вторых, образ Толстого в дневнике его жены в общих чертах (а кое-где и в деталях) воссоздает известный по многочисленным источникам (в том числе по личным дневникам писателя) противоречивый психологический портрет автора «Крейцеровой сонаты». Субъективность (не субъективизм) восприятий и оценок Толстого не искажают, а усиливают основные контуры и штрихи образа.

Образы восьмерых детей Толстой в целом имеют сходные с другими «персонажами» дневника структуру. Все они рассматриваются в свете той системы ценностей, которую Софья Андреевна применяла к другим людям. Главными из них являются духовные интересы и природные дарования личности. Правда, отсутствие яркой выраженности этих качеств не лишает того или иного ребенка материнской любви, но в смысле человеческого идеала они всегда были предпочтительными для супруги Л. Толстого: «Совсем мои дети не такие, какими бы мы желали их <видеть>: я хотела от них образование, сознание долга и утонченные эстетические вкусы» (1, с. 290).

Толстая прощала многие недостатки тех детей, в которых видела искру таланта, скрытые, но нереализованные потенции. Так, она искренне ценила музыкальные способности Сергея, испытывала смешанное чувство любви – жалости к средним сыновьям Илье и Льву за богатство их натур, но «непутевую» и нескладную жизнь. Это противоречие между задатками и их реализацией находило отражение в структуре дневникового образа: «Сережа все жалок, очень. Много музыкой занимается и сочинил прекрасный романс <…>» (1, с. 379); «Невыносимо тяжело пережила я сегодня отъезд и разлуку с Левой <…> Какой он на все талантливый и какой хороший нрав! А несчастлив и неуравновешен» (2, с. 440).

Воплощением родительского идеала Софьи Андреевны был младший, рано умерший сын Иван (Ванечка). В его образе соединились представления Толстой о высшей духовности, о нравственном совершенстве. Но образ этого ребенка в дневнике идеализирован в том смысле, что он скорее воплощал в представлении матери неземной идеал, далекий от реализации в условиях обычной человеческой жизни: «<…> бестелесный, худенький, он весь был душа: чуткий, нежный, любящий. Это был тончайший, духовный материал, конечно, не для земной жизни» (1, с. 305).

На противоположном полюсе находилась младшая дочь Толстых Саша, которая выступает в дневнике как воплощение бездуховности и грубой материальной силы. С ней у Софьи Андреевны отношения всю жизнь были напряженными, порой доходящими до конфликтов. Это было связано не только с крутым нравом дочери, но и с теми представлениями о возвышенной, духовной жизни, которые она пронесла через всю жизнь и которые служили для нее мерилом человеческой ценности. Душевного и духовного начал Толстая не видела у своей младшей дочери с детских лет и до конца своей жизни: «Рождение Саши, ей 13 лет <…> Она груба, дика, упряма и измучила меня, оскорбляя всякую минуту все мои лучшие, человеческие чувства» (1, с. 250); «Саша <…> весь день хохочет, толста, красна и груба всем» (1, с. 266); «Какое грубое создание. Просто непонятно, как можно так оскорблять мать <…> И какое страшное и злое было при этом лицо» (2, с. 155); «Приезжала Саша, толстая, красная, как всегда упорная, скрытная, несговорчивая и недобрая» (2, с. 337).

Другие образы дневника имеют ту же идейно-смысловую структуру. Их оценка зависит от изначальной аксиологической установки, в которой центральное место принадлежит духовно-творческому началу. Его Толстая противопоставляет всему материальному, физическому, «плотскому», бездуховному, тому, что граничит с пошлостью и нравственным уродством: «<…> все те привязанности к мужу и другим лицам в моей жизни всегда были сильнее в области душевной, художественной и умственной <…> <Л.Д.> Урусова я полюбила за тот мир философии, в который он меня ввел <…> Впервые открылась мне с ним эта область высокого человеческого мышления <…> К Сергею Ивановичу <Танееву> я привязалась тоже посредством <…> его удивительного, музыкального таланта. То благородство, серьезность и чистота, которая в его музыке, очевидно, истекает из его души» (1, с. 305).

Нельзя не упомянуть в этой связи о многочисленных «толстовцах», образы которых периодически возникают на страницах дневника Толстой. Самым запоминающимся и мрачным из них, безусловно, является В.Г. Чертков. К нему Толстая испытывала патологическую неприязнь, так как видела в нем главного виновника семейной драмы, злодея, отнявшего у нее любимого человека. Тем не менее данный образ нетипичен с точки зрения исходной системы ценностей. В нем слишком много субъективного, наболевшего, желчного, по-достоевски надрывного. Он карикатурен и по всем меркам не укладывается в схему Толстой.

Другое дело «сподвижники» и последователи Толстого. В их оценке Софьей Андреевной также преобладает девальвирующая тенденция. Однако почти всегда, делая запись в дневнике об их посещении Ясной Поляны, Толстая придерживается «схемы», стремясь встроить каждую новую фигуру в систему своих ценностей. Поскольку толстовцы, при всех индивидуальных отличиях, в конечном счете представляют один тип, Софья Андреевна присваивает им родовое прозвище «темных». Тем самым она противопоставляет их «идеалы» примитивного, докультурного быта свету разума, красоты и цивилизованной жизни: «Приехали темные: глупый Попов, восточный, ленивый, слабый человек, и глупый толстый Хохлов из купцов <…> Жалкое отродье человеческого общества, говоруны без дела, лентяи без образования» (1, с. 133).

Так структура человеческого образа в дневнике Толстой подчиняется главной, но строго выдержанной последовательности, в которой нашли отражение духовные идеалы автора.

Типологию дневника определили характер и образ жизни Софьи Андреевны. На страницах дневника нашла отражение та двойная жизнь, которую многие годы вела супруга писателя. Противоречия между возвышенными духовными устремлениями и повседневной «прозой» жизни вылились в типологический дуализм. Толстая неоднократно признавалась в этом и считала дневник своеобразной формой психокатарзиса, высвобождавшего нереализованную духовную энергию: «Мои дневники – это искренний крик сердца и правдивые описания всего, что у нас происходит» (2, с. 219); «Не знаю, зачем я пишу, это беседа моей души с самой собой» (2, с. 43).

Дуальная форма дневника возникла не сразу. Дневники первых лет замужества представляют собой классический интровертивный образец. В них интерес к внутреннему миру преобладает над описанием событий внешней жизни. Это было обусловлено не только складом характера, но и узким кругом жизнедеятельности молодой хозяйки Ясной Поляны. Записи 1860-х годов отражают размышления Софьи Андреевны о взаимоотношениях с Львом Николаевичем, но о самих отношениях в их повседневном проявлении говорится редко и скупо. Так же как медленно зрели неразрешимые противоречия между супругами, постепенно складывалась и типологическая форма дневника.

Примечательно, что дневник Толстого эволюционировал в том же направлении, правда, с большим временным интервалом. Когда у Софьи Андреевны, параллельно ее «двойной» жизни, окончательно сформировался тип дневника (наподобие его поэтического предшественника – «Двойной жизни» К.К. Павловой), Лев Николаевич выработал в 1880-е годы аналогичную по содержанию (но несколько иную – логически и графически более отчетливую) типологию ведения записей (делал – думал). Будучи оба интровертами, Софья Андреевна и Лев Николаевич с юных лет жили интенсивной внутренней жизнью. Они всегда тяготились внешними условными формами и воспринимали их как долг (Толстая) или как наказание (Толстой). Поэтому изначальная интровертивная установка их дневников деформируется внешними условиями. Они вынужденно принимают жизненный гнет и так же вынужденно перестраивают ракурс изображения.

У Толстой типология дневника приобретает осциллирующий характер. Изображение внешнего мира плавно перетекает в описание дум и нравственных переживаний. Граница между экстравертивным и интровертивным изображениями не проведена так отчетливо, как у Льва Николаевича: «Живу вяло и лениво, хотя внешне жизнь полна» (1, с. 274); «<…> целый мир новой жизни во мне, и мне никого и ничего не нужно для развлечения» (1, с. 318); «А его <Л.Н.> злобный, молчаливый протест вызывает и во мне протест и желание оградить и создать свой душевный мир, свои занятия и свои отношения» (1, с. 329); «Три вечера были проведены так разнообразно, что, при кажущейся ровной моей семейной жизни, удивляешься, как значительно переживаешь внутреннюю жизнь» (1, с. 366); «Внешние события меня утомили, и опять очи мои обратились внутрь моей душевной жизни; но и там – и нерадостно, и неспокойно» (2, с. 17).

С типологией соотносится и жанровое содержание дневника Толстой. Семейно-бытовая тематика органически переходит в размышления о прожитом, в психологический анализ душевных переживаний. И опять ранние тетради (1860-х годов) в этом отношении гораздо более насыщены «психологией». В них сказывается и девическая привязанность к сфере идеального, и конфликты души, вызванные непониманием со стороны мужа ее сердечных устремлений. Наклонность к созерцательности, периодически проявлявшаяся у Софьи Андреевны, соответствовала образу мыслей, настроенности на самоанализ: «Целый день <…> все копаюсь в своих мыслях, любуюсь и чувствую природу <…>» (1, с. 69).

По мере того как с ростом семьи усложнялась внешняя жизнь, события дня, отраженные в дневнике, приобретали все более предметный смысл. Отвлеченные рассуждения, переживаемые эмоции, чувства к детям и мужу становятся как бы аккомпанементом к главным делам и заботам. Но обытовления содержания в обычном понимании этого слова не происходит. Дневниковые записи остаются в области нравственно-психологического анализа. Толстой всегда была чужда сухая стенографичность. Она даже не стремилась рассказать в полном объеме о важнейших событиях, побудивших ее задуматься или вызвавших сильное волнение. В дневнике о них говорится намеком, в лучшем случае передается результат. Толстая не в состоянии была в дневнике погружаться в бытовую сферу, несмотря на то что часто день ее был полностью посвящен житейским делам. Содержательное своеобразие дневника Толстой состоит в его интеллектуально-нравственной направленности. Семейный быт изображается не на уровне описательности, а на уровне нравственно-психологической интерпретации.

Из обзора жанрового содержания вырисовывается принцип отбора материала, который использовала Толстая. Сама она так сформулировала свой метод: «<…> я пишу только правдивые факты в своем дневнике» (2, с. 200). Фактами для нее были события душевной и повседневной обыденной жизни. Однако далеко не все события дня попадали на страницы дневника.

Будучи женой великого человека, она с первых дней замужества осознавала масштабность той личности, с которой ей предстояло быть вместе долгие годы. Но сама Софья Андреевна тоже была человеком незаурядным. И в дневнике ее роль не сводилась к повествованию о ежедневной жизни писателя. Лев Николаевич не попал в фокус ее летописи. Привыкшая с отрочества к самостоятельной духовной жизни, Толстая не изменяет своей привычке и оставляет в дневнике автономной область собственного бытия. Толстой здесь находится на втором плане.

С годами у Софьи Андреевны обостряется сознание ценности своей личности. Со страниц дневника исчезает самодевальвирующая тенденция. Внутренний мир раскрывается все полнее. Усиление значимости бытовых фактов в жизни не ведет автоматически к усилению аналогичного материала на страницах дневника. В подневных записях он дается пропорционально фактам душевной жизни. Каждое событие сопровождается описанием того психологического состояния, которое оно вызвало: «Ходила навестить Сергея Ивановича <Танеева> <…> говорили о музыке, о Бетховене <…> Как всегда, осталось от свидания с Сергеем Ивановичем спокойное, удовлетворенное и хорошее чувство» (1, с. 310).

В дневнике Толстой дается не перечень событий дня («внешних» или «внутренних»), а воспроизводится состояние автора, проживающего эти события. Т. е. описывается жизненная ситуация, в которой то или иное событие дается не отвлеченно, а в единстве его протекания и переживания субъектом повествования.

Л. Толстой делил в поздних дневниках подневную запись на две части: делал – думал. Проводилось это, с одной стороны, затем, чтобы противопоставить духовную жизнь материальной; с другой – такая форма объективно отражала патологические изменения в психике писателя (прогрессирующий невроз).

У Толстой, несмотря на многолетнюю «двойную жизнь» «души» и «тела», сохраняется целостность бытия в его физическом и психическом проявлениях. Такая целостность поддерживалась семейной функцией Софьи Андреевны – хозяйки, матери, жены, обеспечивающей жизнедеятельность большого и сложного механизма Ясной Поляны. Быт, ежедневные житейские заботы препятствовали распаду двух дифференцированных сфер существования – духовной и материальной. Такое единство и отражено в дневниковой записи, несмотря на известную автономность этих образований. В жизни они были скреплены волевым началом – понятием долга, в дневнике – единством эстетического сознания, воспринимающего жизнь органически.

T.Л. СУХОТИНА (ТОЛСТАЯ) принадлежала к третьему поколению летописцев рода Толстых. Ее дневник охватывает 54 года жизни и по времени занимает третье место среди других дневников круга Л. Толстого[53].

Журнал старшей дочери писателя имеет две особенности. Значительная его часть (22 года) приходится на период после смерти отца. В своем дневнике Сухотина еще в большей степени, чем мать, пишет о личной жизни и меньше касается жизни Л. Толстого. Тем не менее, она так же, как и остальные члены семьи, родственники и близкие, в своей летописи вращается в орбите дневникового творчества, питается письменной культурой круга Толстого. К моменту начала ведения дневника в этом кругу уже существовало семейное правило – доверять чтение своих журналов близким или старшим. Такой способ знакомства с жанром помогал быстро овладеть приемами и навыками дневникового письма. Сухотина без труда усвоила как типологические основы, так и литературные принципы дневника.

Наиболее отчетливо дочь писателя понимала психологическую функцию своей летописи. Имея отнюдь не рациональный склад характера, она осознавала эту функцию интуитивно, испытывая облегчение после выражения наболевшего на страницах журнала. Катартическое начало прослеживается в тетрадях разных лет еще последовательнее, чем у ее матери: «<…> пишешь его <дневник> в самые дурные, грустные минуты, когда чувствуешь себя одинокой и некому жаловаться. Тогда хоть на бумагу, но надо облегчить себя от своего грустного настроения, и это удается, – сейчас же успокаиваешься» (с. 175); «Но, выливши эти помои на бумагу, я как будто освободилась от них. Как мне сейчас уже в сердце легче» (с. 335).

Начальный этап ведения дневника Сухотиной напоминает опыты ее матери. Рано пробудившаяся духовная жизнь в окружающей ее атмосфере интеллектуальных и нравственных поисков обратила подростка Таню Толстую к проблеме самосознания. Обнаружив в себе массу недостатков, девочка принялась за дневник как средство измерения духовного роста. Она фиксирует в нем свой меняющийся внутренний облик (а иногда и внешний), определяет положительные сдвиги в характере и поведении: «С тех пор как я перестала писать дневник, я очень переменилась: я стала совсем большой; в ином я к лучшему переменилась, а в ином и к худшему» (с. 23); «На днях читала свой дневник 1878 года, и мне так стало жалко, что я до этого не писала и потом бросила, что я решилась опять начать. Мне грустно делается, когда я думаю, что мое детство прошло <…>» (с. 26); «Я знала, что в Москве я не так часто буду писать свой дневник, и мне это жалко, потому что кажется, что это для меня очень полезно: я стала за последний год гораздо серьезнее и стала более здраво смотреть на жизнь, чем прежде» (с. 60).

Период констатации подобных фактов подготавливал начавшийся вскоре процесс индивидуации, который, если следовать дневниковым записям, растянулся до 25 лет. Ему были свойственны все те признаки, которые мы наблюдаем у других авторов, в том числе у родителей юной Тани Толстой. К ним относятся: критика собственных недостатков, порой граничащая с девальвирующей тенденцией; составление свода правил, под который нередко отводятся отдельные тетради; составление жизненного плана; выбор авторитетного наставника или нравственного путеводителя из числа старших или литературно-философских знаменитостей. У Сухотиной данные процессы имели свою особенность в том, что в лице отца у нее был источник, соединяющий в себе многое из «катехизиса» жизненных истин и правил. В дневнике эта линия также намечается: «Еще мне нужно (по гадкому чувству нужно) admiration <восхищение> и ласки: я к ним слишком привыкла <…> вообще я недовольна и одинока. Это гадко и неблагодарно» (с. 60); «Странно, что всегда подделываешься под тон каждого человека, когда с ним разговариваешь <…> Как это гадко! Надо записать в мою книгу правил» (с. 29); «Сегодня я <…> все думала о том, как надо жить <…> Прежде я думала, что, придя к известным убеждениям, надо что-то необыкновенное предпринять: все раздать, пойти непременно в избу, никогда не дотронуться до копейки» (с. 144); «Сколько морали я пишу для себя <…> Еще правило мне хочется усвоить себе, это – не осуждать других» (с. 186).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.