М. М. Достоевский «Гроза». Драма в 5-ти действиях А.Н. Островского

М. М. Достоевский «Гроза». Драма в 5-ти действиях А.Н. Островского

<…> Для этой чистой, незапятнанной натуры¹ доступна одна только светлая сторона вещей; подчиняясь всему окружающему, находя все законным, она умела из мизерной² жизни провинциального городка создать свой собственный мирок. Она верит всем бредням странниц, верит в нечистую силу и особенно боится ее. Эта сила в воображении ее украсилась всеми преданиями, всеми народными рассказами. Десять тысяч церемоний, так деспотически властвующих в городке, где живет она, нисколько не смущают ее. Она выросла среди них и исполняет их свято. Там только, где они насилуют ее открытую и прямую душу, там она возмущается против них. Она не станет например, как ни уговаривай ее, выть по уехавшем муже, для того только, чтобы люди видели, как она его любит. «Не к чему! Да я не умею. Что народ-то смешить!» – отвечает она на слова свекрови, что, дескать, хорошая жена, проводивши мужа-то, часа полтора воет, лежит на крыльце. Малейшее отклонение от прямого пути она считает тяжким грехом. Ад со всеми своими ужасами, со всей своей огненной поэзией настолько же занимает ее воображение, как и рай с его радостями. Но не приписывайте ее чистоты и добродетели одному религиозному направлению ума. Чистота эта в ней врожденная. Без нее она, как и тысячи других, вошла бы в разные сделки и договоры с своею совестью и посредством разных пожертвований, эпитимий³, лишних постов и поклонов, прекрасно ужилась бы и с адом и с раем, как бы ни был ужасен один, неподкупен другой.

А между тем, лукавый⁴ или жизнь смущает ее и вводит в соблазн. Горькая участь, которую она терпит в доме от свекрови, ничтожество мужа, который хотя и любит ее, но неспособен заставить ее полюбить себя, принуждают ее оглянуться вокруг себя, выйти из поэтического мира, отодвинувшегося от нее и стоящего теперь перед нею уже как воспоминание. В прекрасной сцене первого действия с Варварой она с прелестным простодушием рассказывает ей состояние души своей. Ей только показалось, что Варвара выразила к ней сочувствие, и она сейчас же выкладывает перед нею все сокровища своего сердца. Эту черту русского характера откровенничать перед первым встречным, чрезвычайно удобную для драматической формы, вы встретите в каждом произведении г. Островского, Если Катерина в этой сцене еще не признается ей в любви к Борису, племяннику одного превзбалмошного купца Дикого, то потому только, что она еще сама не подозревает этой любви в себе. А между тем она уже любит и, раз уверившись в этом, отдается своей любви почти без борьбы и с полным сознанием греха. Катерина женщина пылкая, женщина первых впечатлений и порывов, женщина жизни. Она очень хорошо знает, что падет, лишь только муж уедет в Москву, что ей не совладать с своим сердцем, и она заранее ищет средств и обороны против искушения– Когда муж отказывается взять ее с собою, она просит его, на коленях просит, чтоб он взял с нее какую-нибудь клятву страшную, «чтоб не смела я, – говорит она – без тебя ни под каким видом ни говорить ни с кем чужим, ни видеться, чтоб и думать я не смела ни о ком, кроме тебя,. Чтоб не видать мне ни отца, ни матери! Умереть мне без покаяния, если я…»

Не улыбайтесь! Она сдержала бы свою клятву. В этих словах виден весь характер. Она слабая женщина, хотя и пылкая и страстная. Все, что она говорит с Варварой о своей прыти, есть не что иное, как милое хвастовство с ее стороны, хвастовство натуры, не знающей ни жизни, ни настоящих своих сил. Удержать ее от падения может одна только религия, понимаемая ею, как и всеми нашими простолюдинами, весьма узко и вещественно. В искупительные жертвы своей клятвы она даст самые дорогие блага – своих родителей, свою надежду не умереть без покаяния. Но муж не взял с нее этой клятвы, приняв, вероятно, ее желание за бабью блажь, и она пала.

Лукавый, мучивший ее соблазном, любит такие натуры. Они очень податливы на любовные искушения и мало с ним борются, как будто заранее знают, что им не побороть врага. Они заранее знают, что не перенесут своего падения, что за днями восторгов потянутся длинные годы слез и раскаяния, и что лучшее, чем может закончиться их горькая жизнь, будут высокие монастырские стены, или долгие и искренние странствия по разным богомольням, если только не омут какой-нибудь реки или дно ближайшего пруда. И все-таки падают.

У избранных натур есть свой фатум⁵. Только он не вне их; они носят его в собственном сердце. Когда она приходит на первое свидание с Борисом, она с первых слов осыпает его упреками за то, что он погубил ее.

«Зачем ты пришел, погубитель мой? – говорит она. – Ведь я замужем, ведь мне с мужем жить до гробовой доски, до гробовой доски. – Ведь, что я себе готовлю? Где мне место-то, знаешь ли?

– Успокойтесь, сядьте.

– … Ну, как же ты не загубил меня, коли я, бросивши дом ночью иду к тебе.

– Ваша воля была на то.

– Нет у меня воли. Кабы была у меня своя воля, не пошла бы я к тебе. (Поднимает глаза и смотрит на Бориса. Небольшое молчание.) Твоя теперь воля надо мной, разве ты не видишь! (Кидается к нему на шею.)

Далее, когда на нее опять находят грустные мысли, и Борис, утешая ее тем, что никто не узнает про их любовь, говорит ей: «Неужели же я тебя не пожалею!», она отвечает:

– Э! Что меня жалеть, никто не виноват, – сама на то пошла. Не жалей, губи меня, пусть все знают, пусть все видят, что я делаю. Коли я для тебя гpexa не побоялась, побоюсь ли я людского суда? Говорят, даже легче бывает, когда за какой-нибудь грех здесь, на земле, натерпишься.

Опять виден весь характер. Опять русские мотивы. Она с каким-то сладострастием, с какою-то удалью думает уже о той минуте, когда все узнают об ее падении и мечтает о сладости всенародно казниться за свой поступок. Какой же после этого деспотизм мог иметь влияние на подобную натуру? Будь она окружена самыми добрыми людьми, она, совершив свой грех, точно так же казнилась бы и тосковала. Не было бы, может быть, самоубийства, но жизнь ее все-таки была бы разбита. Такие женщины-простолюдинки, какую нам дает автор, не делают уступок ни общественному суду, ни требованиям молодости, ни даже всеисцеляющему времени. Если б она была женщина развитая, она нашла бы оправдание любви своей и в жажде человека изведать счастье на земле, и в своей горькой доле и, наконец, в законности, в которую она сама облекла бы любовь свою. Все эти высшие соображения совершенно чужды для Катерины. То, что на обыкновенном языке называется проступком, в ее понятии есть тяжкий, смертный грех, достойный всех мук ада.

<…>

Данный текст является ознакомительным фрагментом.