ФОФАНОВ Константин Михайлович 18(30).V.1862, Петербург — 17(30).V.1911, Петербург

ФОФАНОВ

Константин Михайлович

18(30).V.1862, Петербург — 17(30).V.1911, Петербург

После смерти Фофанова его горячий поклонник Игорь Северянин воскликнул:

Погасли пламенные похороны

Поэта, спящего в мечте…

Да озарится имя Фофанова

В земной пустыне и тщете!..

Не озарилось. Фофанов так и остался в тени Серебряного века, более поэтом XIX века, нежели XX.

Звезды ясные, звезды прекрасные

Нашептали цветам сказки чудные;

Лепестки улыбнулись атласные,

Задрожали листы изумрудные…

Слишком все просто и слишком однозначно, без подтекста и второго плана. Серебристы писали иначе. И поэтому Фофанов разошелся с литературными искусниками и аристократами, считая, что они «разрушают» дело Пушкина своим кривляньем.

Прочь, князья уродства,

Душен ваш бесчувственный огонь… —

писал Фофанов в стихотворении «Декадентам».

Константин Фофанов родился в семье мелкого купца, достаточного образования не получил. Рано увлекшись чтением, пристрастился к поэзии и в 13-летнем возрасте начал писать стихи, чему не находил сочувствия в семье. Порвал с родными и ушел из дома, став поэтом-профессионалом. Впервые его стихи «Из библейских мотивов» появились в газете «Русский еврей» от 8 июля 1881 года. С этого момента начал печататься регулярно. В 1887 году вышла первая книга стихотворений, на которую откликнулся Чехов в письме к Григоровичу: «Из поэтов начинает выделяться Фофанов. Он действительно талантлив».

Первая книга стихов Фофанова выдвигалась даже на соискание Пушкинской премии. В 1889 году вышла вторая книга, в 1892 году — третья «Тени и тайны», лучшая из всех фофановских книг. Последующие сборники («Иллюзии», «После Голгофы») были значительно слабее в художественном отношении. Как отмечал Брюсов, «прекрасные стихотворения у Фофанова чередуются с совершенно ничтожными».

Разбирая творчество Фофанова, Игорь Северянин писал: «Творчество Фофанова полярно: с одной стороны, жалкая посредственность, с другой — талант, граничащий с гением:

Скорей в постелю, поэтесса…

и:

Я сердце свое захотел обмануть,

А сердце меня обмануло… —

написано одним и тем же автором! Этому поверить трудно, однако это так…» И далее Северянин упрекает Фофанова в «вопиющей небрежности, необдуманной наскорости». Но всю эту недоработанность Северянин прощает Фофанову за его удивительную талантливость, за особую пленительность строк, таких, как эти:

Быть может, тебя навестить я приду

Усталой признательной тенью

Весною, когда в монастырском саду

Запахнет миндальной сиренью?

Или других строк:

Едва-едва забрезжило весной,

Навстречу вешних дней мы выставили рамы,

В соседней комнате несмелою рукой

Моя сестра разучивала гаммы.

Духами веяло с подержанных страниц, —

И усики свинцово-серой пыли

В лучах заката реяли и плыли,

Как бледный рой усталых танцовщиц…

Фофанов жил как бы в «двух мирах», о чем он недвусмысленно признавался:

Блуждая в мире лжи и прозы,

Люблю я тайны божества:

И гармонические грезы,

И музыкальные слова.

Люблю, устав от дум заботы,

От пыток будничных минут,

Уйти в лазоревые гроты

Моих фантазий и причуд…

А пока Фофанов старался укрыться в «лазоревом гроте» —

Столица бредила в чаду своей тоски,

Гоняясь за куплей и продажей;

Общественных карет болтливые звонки

Мешались с лязгом экипажей…

И эти жуткие автомобили — порождение грохочущей цивилизации —

Мелькают, как птицы, моторы

И пыль по дороге кружат,

И слепнут прохожего взоры,

И кажется, камни дрожат…

Представьте, в каком ужасе пребывал Фофанов, этот человек природы, а отнюдь не городской жизни, как ему было неуютно, тоскливо, противно:

Мы при свечах болтали долго

О том, что мир порабощен

Кошмаром мелочного торга,

Что чудных снов не видит он…

А Фофанову хотелось иного — сна наяву:

Дорогая моя! если б встретиться нам

В звучном празднике юного мая

И сиренью дышать, и внимать соловьям,

Мир любви и страстей обнимая, —

О, как счастлив бы стал я любовью твоей,

Сколько грез в моем сердце усталом

Этот май — баловник, этот май — чародей

Разбудил бы своим опахалом!

Однако и с «дорого?й» у Фофанова не получилось так, как хотелось: солнечно и беззаботно. Еще будучи гимназисткой, Лидия Тупылева пришла к Фофанову и попросила его написать стихи ей в альбом. Позднее эта Лидия, выпускница Смольного института, стала женой поэта и «подарила» ему 11 детей, из которых двое умерли в раннем возрасте. Большая семья плюс постоянные болезни, которые одолевали Фофанова, плюс неравномерность литературных заработков, и отсюда тихое отчаянье:

Мой друг, у нашего порога

Стучится бледная нужда…

Нужда до такой степени, что однажды поэт пытался дать объявление для газеты: «Желаю получить место швейцара, дворника или полового».

Ну, и, конечно, пагубное пристрастие к алкоголю. В «Медальоне», посвященном Фофанову, Северянин писал:

Он, суеверный в сумерки влюбленный,

Вином и вдохновеньем распаленный,

Вливал в стихи свой скорбный виноград.

Константин Фофанов шел по стопам Аполлона Григорьева, да и других русских поэтов, загубленных вином. Ужасно было и то, что и жена была подвержена этому недугу и было непонятно, кто на кого дурно влиял — Фофанов на жену или жена на Фофанова?.. «Фофанов был обаятельным, мягким, добрым, ласковым и сердечным человеком, очень нравственным, религиозным и даже застенчивым по-детски», — вспоминает Северянин. Но в пьяных загулах был Фофанов, конечно, иным.

За две недели до смерти Фофанова Игорь Северянин с другом поэта посетили Фофанова: «Застали мы его в постели, как всегда без гроша в доме. Он жаловался на боли в левом боку, кашлял, но был весел и оживлен, по обыкновению много шутил и развлекал нас остротами и эпиграммами преимущественно на высочайших особ. Он потребовал, чтобы жена распорядилась послать за водкой, и, несмотря на наши протесты и на доводы о вреде вина во время болезни, водка все же была добыта, и мы вынуждены были, скрепя сердце, выпить с ним несколько рюмок…»

Фофанов умер в больнице от воспаления легких при общей истощенности организма, да еще при психическом заболевании, в возрасте 49 лет. Очевидно, сам Фофанов чувствовал свой приближающийся конец и поэтому написал траурную «Элегию»:

Мои надгробные цветы

Должны быть розовой окраски:

Не все я выплакал мечты,

Не все поведал миру сказки.

Не до?пил я любовных снов

Благоуханную отраву,

И не допел своих стихов,

И не донес к сединам славу…

Так считал Фофанов и делал вывод: «И пал я жертвой суеты…» Тут с поэтом можно поспорить. Не суеты. Просто он не попал в ногу со временем. Блок, Бальмонт, Белый и другие поэты Серебряного века отвечали на запросы своей эпохи, а Фофанов, этот «настоящий, прирожденный поэт „божией милостью“» (как написал о нем в некрологе Брюсов) не смог быть созвучным своему времени.

И еще. Некая литературная ирония. Северянин сокрушался в свое время, что читающая публика поставила Надсона выше Фофанова, что-де Надсон со своим общественным беспокойством и тревогой «пришелся по вкусу и был принят целиком. Какое могло быть дело публике до жалкого однообразия его размеров, вопиющего убожества затасканных глагольных рифм, маринованных метафор и консервированных эпитетов? Самое главное было налицо: „тоска по иному“, все остальное не замечали, не хотели замечать и замечать не умели…». Напротив, у Фофанова, по мнению Северинина, был богатейший поэтический арсенал средств выражения, но публика не носила Фофанова на руках. Ирония еще и в том, что в 1998 году в Петербурге, в серии «Библиотека поэзии» Семен Надсон и Константин Фофанов вышли под одной обложкой, в одной книге. Игорь Северянин бы ужаснулся…

Игорь Северянин всегда восторгался Фофановым и посвятил ему несколько своих поэз. Вот одна из них:

Возьмите Фофанова в руки

И с ним идите в вешний сад.

Томленье ваше, скуку, муки

Его напевы исцелят.

Себя самих не понимая,

Вы вдруг заискритесь, как «Мумм»,

Под «Майский шум» поэта мая

И под зеленый майский шум…

Остается только расшифровать, что «Мумм» — это сорт густого пива, в дореволюционные годы весьма популярного. Так что —

Берите Фофанова в руки

И с ним бегите в вешний сад!