ЭРЕНБУРГ Илья Григорьевич 14(26).I.1891, Киев — 31.VIII.1967, Москва

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ЭРЕНБУРГ

Илья Григорьевич

14(26).I.1891, Киев — 31.VIII.1967, Москва

Жизнь и творчество Эренбурга можно разделить на два периода: юность — поэт Серебряного века, зрелость — советский писатель, прозаик и публицист. Польский писатель Ярослав Ивашкевич писал про Эренбурга: «Считая себя поэтом, он разменял — ибо считал это своим гражданским долгом — золотые цимбалы на пращу, которой разил филистимлян: как внешних врагов своей родины, так и внутренних, что стоило ему большого труда и больших жертв». Однако стихи писать не бросал и на закате лет подвел как бы итог всей жизни:

Я с теми, кто дурацки борется,

Прет на рожон, да впереди,

Кто не забыл, как свищет молодость,

Кто жизнь продрог, а не продрых;

И хоть хлебал, да все не солоно,

Кто так не вышел из игры.

Да, он был игроком по натуре. Следователь, который вел его дело, назвал Эренбурга «юношей с темпераментом».

Илья Григорьевич Эренбург прожил феерическую по числу событий и их накалу жизнь. «Моя жизнь протекала в двух городах — в Москве и Париже. Но я никогда не мог забыть, что Киев — моя родина…», — признавался Эренбург.

Из Киева семья Эренбурга в 1896 году перебралась в Москву. «Я рос в буржуазной еврейской семье. Мать моя дорожила многими традициями: она выросла в религиозной семье… Рос я в Москве, играл с русскими детьми… Мне не привелось в Москве моего детства и юности столкнуться с юдофобством… антисемитизма в те времена интеллигенты стыдились, как дурной болезни…» — так писал Эренбург в первой книге своих мемуаров.

«Еще подростком меня привлекала справедливость. Человеку, если он не находится в состоянии богатого и всесильного борова, свойственно связывать личное счастье со счастьем соседей, своего народа, человечеством. Это не риторика, — утверждал Эренбург, — а естественное чувство человека, не заплывшего жиром и не ослепленного манией своего величия…»

Революционные идеи овладели юным Эренбургом, и он стал сочинять политические прокламации, «переполненные пафосом шестнадцатилетнего неофита». В январе 1908 года он был арестован и отсидел пять месяцев в тюрьме.

Как скучно в «одиночке», вечер длинный,

А книги нет.

Но я мужчина,

И мне семнадцать лет.

Я, «Марсельезу» напевая,

Ложусь лицом к стене,

Но отдаленный гул трамвая

Напоминает мне,

Что есть Остоженка, и в переулке

Наш дом,

И кофе с молоком, и булки,

И мама за столом…

Хорош революционер, тоскующий о маме!.. По освобождении из тюрьмы Эренбург решил отправиться за границу. «„Только в Париж“, — сказал я родителям. Мать плакала: ей хотелось, чтобы я поехал в Германию и поступил в школу; в Париже много соблазнов, роковых женщин, там мальчик может свихнуться… Я уезжал с тяжелым сердцем и с еще более тяжелым чемоданом: туда я положил любимые книги. На мне было зимнее пальто, меховая шапка, ботики».

7 декабря 1908 года Эренбург приехал в Париж. И началась парижская жизнь, в которой политика переплеталась с поэзией и, конечно, с любовью. «Илья Лохматый» называл Эренбурга Ленин. Правая пресса писала: «Русские студенты не учатся, не работают. Они даже не обедают как следует. Они только пьют чай и комментируют Маркса!»

Однако политика вынуждена была отступить перед поэзией. Эренбург ходил по Парижу оборванный и голодный и сочинял стихи.

Тебя, Париж, я жду ночами,

Как сутенер приходишь ты…

В Париже Эренбург прожил немало — 8 лет. Там же, во французской столице вышли первые его сборники стихов: «Стихи» (1910), «Одуванчики» (1912), «Будни» (1913). Второй сборник «Я живу» вышел в Петербурге в 1911 году. Одним из первых откликнулся Валерий Брюсов: «Среди молодых разве одному Гумилеву уступает он (Эренбург) в умении построить строфу, извлечь эффект из рифмы, из сочетания звуков… Пока И. Эренбурга тешат образы средневековья, культ католицизма, сочетание религиозности с чувственностью, но эти старые темы он пересказывает изящно и красиво».

Темы и мотивы первого сборника были навеяны поездкой в бельгийский город Брюгге, где побывал Эренбург с юной женой Катей Шмидт. «Я написал полсотни стихотворений о красоте исчезающего мира, о рыцарях и Прекрасных Дамах, о Марии Стюарт, об Изабелле Оранской, о мадоннах Мемлинга, о брюггских монахинях…»

В одежде гордого сеньора

На сцецу выхода я ждал,

Но по ошибке режиссера

На пять столетий опоздал.

Влача тяжелые доспехи

И замедляя ровный шаг,

Я прохожу при громком смехе

Забавы жаждущих зевак.

Теперь бы, предлагая даме

Свой меч рукою осенить,

Умчаться с верными слугами

На швабов ужас наводить.

А после с строгим капелланом

Благодарить Святую Мать

И перед мрачным Ватиканом

Покорно голову склонять…

Но — «как жалобно сверкают латы при электрических огнях…» — говорится далее в стихотворении. А в воспоминаниях Эренбург продолжал: «Мне действительно тогда казалось, что я создан, скорее, для крестовых походов, нежели для Высшей школы социальных наук. Стихи получались изысканные; мне теперь неловко их перечитывать, но писал я их искренне».

В парижском кафе «Ротонда» Эренбург встречался с поэтами Гийомом Аполлинером, Жаном Кокто, художниками Леже, Вламинком, Пикассо, Модильяни, Ривера, Шагалом, Сутиным, Ларионовым, Гончаровой и многими другими, кто прославил XX век. Встречался Эренбург и с русскими поэтами — Бальмонтом, Волошиным…

Летом 1917 года Эренбург вернулся в Россию. Выступал на поэтических вечерах вместе с Буниным, Ходасевичем и Маяковским. Затем уехал в Киев, где выпустил сборник «Молитвы о России».

Детям скажете: «Осенью

Тысяча девятьсот семнадцатого года

Мы ее распяли!»

Далее был вихрь разных событий: жизнь в Коктебеле, бегство от войск Врангеля, возвращение в Москву, тюрьма ВЧК, работа в Наркомпросе. Весной 1921 года Эренбург получает заграничный паспорт и уезжает в Европу «писать роман». Застряв в бельгийской деревушке близ Остенде, Эренбург написал за 28 дней (!) роман, принесший ему европейскую известность, — «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников». Хулио Хуренито многие критики рассматривают как предтечу булгаковского Воланда. «На шпагу поочередно нанизывает Эренбург империалистическую войну, мораль, религию, социализм, государство — всякое…» — так отозвался о романе Евгений Замятин.

Негативный отклик можно найти в дневниковой записи Корнея Чуковского от 1 апреля 1923 года: «Вчера купил себе в подарок Илью Эренбурга „Хулио Хуренито“ — и прочитал сегодня страниц 82. Не плохо, но и не очень хорошо: французский скептицизм сквозь еврейскую иронию с русским нигилизмом в придачу. Бульварная философия — не без ловких — в литературном отношении слов».

Это Чуковский написал, как говорится, в стол, для себя, а официальная критика возмутилась романом (нападки на социализм!), и свыше 30 лет он не переиздавался, а из собрания сочинений Эренбурга в 9-ти томах (1962–1967) глава о «великом инквизиторе» была выброшена целиком.

Далее книги Эренбурга пошли потоком: «Трест Д.Е» (1923), «Жизнь и гибель Николая Курбова» (1923) — о карьеристах в органах ЧК, «Любовь Жанны Ней» (1924), «Рвач» (1925). В 1928 году в Париже вышел роман «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца», который был опубликован в СССР лишь в 1989 году, да и то в журнале «Звезда». В романе прозвучала впервые пророческая фраза — «Лес рубят — щепки летят», которой впоследствии многие оправдывали вал репрессий.

Эренбург жил то в России, то на Западе, и везде много путешествовал: «…я быстро изнашивал ботинки, покупал не шкафы, а чемоданы — так вот сложилась моя жизнь…»

Эренбург участвовал в антифашистских писательских конгрессах, в качестве корреспондента побывал на фронтах Испании и прославился своими военными репортажами. Антифашистской теме был посвящен и роман «Падение Парижа» (1941), за который он получил Сталинскую премию. Во время Отечественной войны Эренбург написал почти две тысячи пламенных статей. Это был почти солдатский подвиг. Собранная вместе с Василием Гроссманом «Черная книга» о злодеяниях фашистов против евреев, однако, свет не увидела: набор рассыпали…

Еще одну Сталинскую премию Эренбург получил за роман «Буря» (1947). Любимчик Сталина? О, не так все просто. «Я не любил Сталина, — признавался Эренбург, — но долго верил в него, и я его боялся…» В 1949 году писателя перестали печатать, и каждую ночь он ждал звонка в дверь и ареста. Но… пронесло. Пронесло в 30-м, не взяли в 40-е годы. Один молодой человек задал Эренбургу интересующий многих вопрос: «Скажите, как случилось, что вы уцелели?» На этот вопрос Эренбург ответил в своих мемуарах: «Не знаю. Будь я человеком религиозным, я, наверное, сказал бы, что пути господни неисповедимы, когда судьба человека напоминала не шахматную партию, а лотерею».

Оппоненты Эренбурга начисто отвергали теорию случайной лотереи, они запустили термин «искусство выживания», мастером которого якобы был писатель. Да, Эренбург служил режиму, был в числе немногих советских неофициальных миротворцев, но одновременно подкалывал и подкусывал социализм, на большее у него не хватало смелости. Подчас он приспосабливался и мимикрировал, недаром в романе «Летом 1925 года» он говорил: «Мои годы напоминают водевиль с переодеваниями». Но он никогда не был трубачом власти. Не случайно вышедшую на Западе монографию о писателе гарвардский стипендиат Джошуа Рубинштейн назвал «Запутанная лояльность». Я бы еще добавил: затуманенная…

Было в жизни мало резеды,

Много крови, пепла и беды, —

писал Эренбург. Не следует забывать, что у Эренбурга был еще один «грех»: он был евреем. Еврей, интеллигент, западник — гремучее сочетание для России. Его происхождение не раз ставили в вину Илье Григорьевичу.

Дико воет Эренбург,

Одобряет Инбер дичь его.

Ни Москва, ни Петербург

Не заменят им Бердичева —

вот только один из перлов отечественных патриотов, но были высказывания и похлеще.

Эренбург отвечал своим критикам и недругам так: «Меня связывают с евреями рвы, где гитлеровцы закапывали в земле старух и младенцев, в прошлом реки крови… Выступая по радио в день моего 70-летия, я сказал читателям, что я — еврей, пока будет существовать на свете хотя бы один антисемит». В 1944 году на эту тему Эренбург написал очень печальные строки:

За то, что зной полуденной Эсфири,

Как горечь померанца, как мечту,

Мы сохранили и в холодном мире,

Где птицы застывали на лету,

За то, что нами говорит тревога,

За то, что с нами водится луна,

За то, что есть петлистая дорога

И что слеза не в меру солона,

Что наших девушек отличен волос,

Не те глаза и выговор не тот, —

Нас больше нет. Остался только холод.

Трава кусается, и камень жжет.

Борис Слуцкий утверждал, что Эренбург «был почти счастливый человек. Он жил, как хотел „почти“. Делал, что хотел (почти). Писал, что хотел (почти). Говорил — это уже без „почти“, — что хотел. Сделал и написал очень много. КПД его, по нынешним литературным временам, очень велик».

Выходит, удачник из удачников? Да, власть иногда его ласкала (был короткий ласковый период). Но сколько на него навешивали ярлыков, от «попутчика» до «врага». Можно вспомнить и определение Гитлера: «Эренбург — сталинский придворный лакей». А уж свои отечественные никогда не стеснялись: «Эренбургу пора понять, что он ест русский хлеб, а не парижские каштаны». Собратья по перу отрицали стиль Эренбурга, ругали за подражание французам, выделяя в его романах «одну публицистику» и т. д. То есть Эренбург стилистически не совпадал с советскими писателями и уж совсем не годился на роль барабанщика и горниста.

«В чем же были правы критики? — задавал вопрос писатель и отвечал так: — Да в том, что по своему складу я вижу не только хорошее, но и дурное. Правы и в том, что я склонен к иронии». Стиль Эренбурга — это сочетание иронии и сентиментальности, облеченное в четкие фразы и украшенное взрывчатыми афоризмами.

Европеец по характеру и мироощущению, Эренбург в конце 40-х годов ходил в «безродных космополитах». Во времена Хрущева Эренбурга склоняли за защиту абстракционизма и формализма. А он тем не менее и не собирался меняться!

Не был я учеником примерным

И не стал с годами безупречным.

Из апостолов Фома Неверный

Кажется мне самым безупречным.

Жизнь он мерил собственною меркой.

Были у него свои скрижали…

В 1954 году, после смерти Сталина, появилась знаковая повесть Эренбурга «Оттепель». Первая антикультовая книга. Фенологическому понятию «оттепель» писатель придал общественно-политический смысл. А затем вышли воспоминания «Люди, годы, жизнь» (1960–1965), вернувшие читателю вычеркнутые и запрещенные имена Марины Цветаевой, Осипа Мандельштама и многих других изгнанных и расстрелянных. По существу, в этих воспоминаниях Эренбург предстал неким литературным Колумбом, открывшим неведомые доселе острова и земли, после чего горизонт российской литературы распахнулся и засверкал новыми яркими красками.

Корней Чуковский высказался о мемуарах Эренбурга следующим образом: «хороши своим великолепным благородством». Анна Ахматова осталась недовольна: «…О Толстом все наврано: Алексей Николаевич был лютый антисемит и Эренбурга терпеть не мог. Обо мне: у меня стены не пустые, и я отлично знала, кто такой Модильяни. Обо всех вранье». Любые мемуары — опасный жанр: всегда кто-то останется недовольным. В свое время досталось и Георгию Иванову за его «Петербургские зимы»: мол, много нафантазировал и исказил. Но это частности. Главное, воспоминания Эренбурга стали вехой в истории отечественной культуры.

В одном из последних интервью Эренбург скромно сказал о себе, что он — «потребитель искусства». Он любил искусство. Он обожал его, и в этом обожании он был истинным сыном Серебряного века. Обожатель искусства и творец искусства.

Прошу не для себя, для тех,

Кто жил в крови, кто дольше всех

Не слышал ни любви, ни скрипок,

Ни роз не видел, ни зеркал,

Под кем и пол в сенях не скрипнул,

Кого и сон не окликал.

. . . . . . . . .

Прощу до слез, до безрассудства,

Дойдя, войдя и перейдя,

Немного смутного искусства

За легким пологом дождя.

Илья Эренбург умер в конце лета 1967 года, в возрасте 76 лет. Как сказал драматург Леонид Зорин, с Эренбургом ушел от нас «осенний европеизм с его обаянием, с его усталостью, его готовностью быть лояльным…».

В одном из сонетов Эренбург писал, что в принципе все ничтожно «в этот век ракет», непреложно одно: искусство и его свет, «одно пятно, стихов одна строка». И концовка:

Все нарушал, искусства не нарушу.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.