ФЛОРЕНСКИЙ Павел Александрович, отец Павел 9(21).I.1882, Евлах, Азербайджан, бывшая Елизаветопольская губерния — 8.XII.1937, в заключении
ФЛОРЕНСКИЙ
Павел Александрович,
отец Павел
9(21).I.1882, Евлах, Азербайджан, бывшая Елизаветопольская губерния — 8.XII.1937, в заключении
В одной из ранних своих работ «Гамлет» Павел Флоренский отмечал, что «Гамлет безволен в отношении для другого и не безволен в себе и для себя». Гамлетовский вопрос «Быть или не быть?» Флоренский разрешил решительно и бесповоротно, отвергнув эмиграцию и решив остаться в России. Как говорил Сергей Булгаков 11 апреля в Париже в Православном институте: «Можно сказать: что жизнь ему как бы предлагала выбор между Соловками и Парижем, но он избрал… родину, хотя то были и Соловки, он восхотел до конца разделить судьбу со своим народом. Отец Павел органически не мог и не хотел стать эмигрантом в смысле вольного или невольного отрыва от родины, и сам он и судьба его есть слава и величие России, хотя вместе с тем и величайшее ее преступление».
Павел Флоренский, гениальный математик, выдающийся философ, богослов, литератор, химик, инженер, этот «русский Леонардо» не был не только оценен новой властью России, но и безжалостно раздавлен и растоптан в свои 55 лет.
«Вся моя жизнь, — писал Флоренский весной 1934 года начальнику строительства БАМЛАГа ОГПУ, — была посвящена научной и философской работе, причем я никогда не знал ни отдыха, ни развлечений, ни удовольствий. На это служение человечеству шли не только все время и все силы, но и большая часть моего небольшого заработка — покупка книг, фотографирование, переписка и т. д. В результате, достигнув возраста 52 лет, я собрал материалы, которые подлежат обработке и должны дать ценные результаты, т. к. моя библиотека была не просто собранием книг, а подбором к определенным темам, уже обдуманным. Можно сказать, что сочинения были уже наполовину готовы, но хранились в виде книжных сводок, ключ к которым известен мне одному… Но труд всей жизни в настоящее время пропал, так как все мои книги, материалы, черновые и более или менее обработанные рукописи взяты по распоряжению ОГПУ… Уничтожение результатов работы моей жизни для меня гораздо хуже физической смерти».
Бездушная машина репрессий, естественно, никак не отреагировала на боль Флоренского, для власти он был не «русский Леонардо», а всего лишь «контрик» и «попик», а стало быть, надо раздавить гадину. И раздавили… Но что об этом говорить, все равно никто из большевистских злодеев так и не покаялся за свои многочисленные злодеяния. Перейдем лучше к биографии Павла Флоренского.
Отец Флоренского был инженер-путеец и строил дороги в Закавказье, поэтому детство Павла прошло в основном в Тифлисе и Батуми. Со стороны отца в нем текла русская кровь костромичей, а «со стороны матери, — писал Флоренский, — во мне течет кровь хеттеев, потому что армяне имеют в себе довольно большой % крови фригийских хеттеев. Фригия, то есть классическое место культов Кибелы и других подобных богинь…». И далее: «…во мне костромская кровь подмешена африканскою, ибо я чувствую ее в себе, хотя часто и стараюсь забыть о том. Вот, дорогой Василий Васильевич, — обращался Флоренский к Розанову, — моя антиномия Костромы и Карфагена и колебание: между сидением под общипанною березою и бешеною скачкою в знойной пустыне на арабском коне» (10 августа 1909).
Необычное восприятие самого себя, не правда ли? Но у гениальных людей все необычно. Вот как, к примеру, Флоренский читал книги: «…всегда и раньше читал я очень много, и притом почти одним просмотром, выхватывая из книги все то, что мне было действительно полезно, так что дальнейшее внимательное чтение той же книги редко давало еще что-нибудь питательное…»
Летом 1899 года 17-летнему Флоренскому было видение, точнее, какой-то призыв свыше, который неожиданно его разбудил и заставил выйти во двор: «Я стоял во дворе, залитом лунным светом. Над огромными акациями, прямо в зените, висел серебряный диск луны, совсем небольшой и до жуткости отчетливый. Казалось, он падает на голову, и от него хотелось скрыться в тень, но властная сила удерживала меня на месте. Мне было жутко оставаться в потоках лунного серебра, но я не смел и вернуться в комнату. Мало-помалу я стал приходить в себя. Тут-то и произошло то, ради чего был я вызван наружу. В воздухе раздался совершенно отчетливый и громкий голос, назвавший дважды мое имя: „Павел! Павел!“ — и больше ничего. Это не было — ни укоризна, ни просьба, ни гнев, ни даже нежность, а именно зов, — в мажорном ладе, без каких-либо косвенных оттенков. Он выражал прямо и точно именно и только то, что хотел выразить — призыв…»
Призыв к особой миссии на земле? Возможно, Флоренский именно так и понял этот зов, ибо вся его дальнейшая жизнь — это служение людям.
В 1900 году Флоренский поступил на физико-математический факультет Московского университета. Окончил его и отверг предложение остаться в университете, а поступил в Московскую духовную академию. «Мои занятия математикой и физикой привели меня к признанию формальной возможности теоретических основ общечеловеческого религиозного миросозерцания» — так объяснял свою позицию Флоренский. Он стал доцентом Духовной академии и даже подумывал о монашестве, но епископ Антоний отговорил его от этого пути. В 1911 году Флоренский был рукоположен в диаконы, а на следующий день — в сан священника: вместо Павла Александровича Флоренского миру явился отец Павел. Однако Флоренский не стал традиционным священником. Как отмечал Сергей Булгаков, «при всей своей церковности и литургичности он оставался совершенно свободен и от ханжества, и от стильного „поповства“, умея интересоваться вещами по существу. Поэтому же он не находил себе настоящего места и в академической среде с особой ее атмосферой».
В 1910 году Флоренский вступил в брак с Анной Гиацинтовой, и их семья (в семье было пятеро детей) стала одним из духовных центров отца Павла.
Следует вспомнить и ранний эпизод из жизни Флоренского. В 1906 году он публично выступил за отмену смертного приговора лейтенанту Шмидту, после чего был арестован и провел три месяца в Бутырской тюрьме.
С 1912 года по май 1917 года Флоренский возглавлял журнал «Богословский вестник». Он был одержим идеей «произвести синтез церковной и светской культуры, вполне соединиться с церковью, но без каких-нибудь компромиссов, честно, воспринять все положительное учение Церкви и научно-философское мировоззрение вместе с искусством…» — так он писал в одном из писем после окончания университета.
В 1914 году Флоренский защитил магистерскую диссертацию и в этом же году вышла его книга «Столп и утверждение истины. Опыт православной теодиции», в которой он стремился «показать церковность в разных сферах и на разных глубинах». Книга вызвала разноречивые отклики. Одним это казалось религиозным «модернизмом», другим — церковной «реакционностью». «Стилизованным православием» назвал книгу Николай Бердяев. И тогда же появилось прозвище Флоренского: «Фанатик с лицом Савонаролы». Иеромонах Иннокентий Просвирин рассказывал, как помогла ему книга «Столп и утверждение истины» сносить побои и издевательства в армии, где он был белой вороной уже потому, что был верующим и носил нательный крест… Так что «Столп» кому был родным, а кому чужим.
Обратимся непосредственно к личности Павла Флоренского. По воспоминаниям Сергея Булгакова, «извне он был скорее нежного и хрупкого сложения, однако обладал большой выносливостью и трудоспособностью, отчасти достигнутой и огромной аскетической тренировкой…».
«Когда о. Павел где-либо появлялся, он естественно привлекал к себе внимание… — отмечал далее Булгаков. — В его лице было нечто восточное и нерусское (мать его была армянка). Мне духовно в нем виделся более всего древний эллин, а вместе еще и египтянин; обе духовные стихии он в себе носил, будучи их как бы живым откровением. В его облике, в профиле, в отражении лица, в губах и носе было нечто от образов Леонардо да Винчи, что всегда поражало, но вместе и… Гоголя… И при этой внешности, мимо которой нельзя пройти, ее не заметив, в ней не было ничего вызывающего, аррогантного. Это же было и в голосе, и в речи: в нем всегда просилось на уста шекспировское слово: у него был нежный, тихий голос, большая прелесть. Однако в этом голосе звучала и твердость металла, когда это требовалось. Вообще самое основное впечатление от о. Павла было силы себя знающей и собой владеющей. И этой силой была некая первозданность гениальной личности, которой дана самобытность и самодовлеемость, при полной простоте, естественности и всяческом отсутствии внутренней и внешней позы, которая всегда есть претензия внутренней немощи…»
Василий Розанов был на 26 лет старше Флоренского, но выделял его среди самых близких. «С болью о себе думаю: „Вот этот сумеет сохранить“», — писал Розанов. И еще: «Это Паскаль нашего времени. Паскаль нашей России, который есть, в сущности, вождь всего московского молодого славянофильства и под воздействием которого находится множество умов и сердец в Москве и Посаде, да и в Петербурге. Кроме колоссального образования и начитанности, горит самым энтузиазмом к истине. Знаете, мне порою кажется, что он — святой; до того необыкновенен его дух, до того исключителен…»
Неизбежно выступает тема: Флоренский и революция. И тут на первый план вышла «оригинальность» Флоренского. Как отмечал Сергей Булгаков: «Он оставался внутренне свободным от государства, от которого ни до, ни после революции он ничего не искал, одинаково чуждый всякого раболепства, как перед начальством вверху, так и снизу. Можно сказать, не боясь парадокса, что о. Павел прошел через нашу катастрофическую эпоху, духовно как бы ее не заметив, словно не обратив внимания на внешнюю ее революционность. Это равнодушие выражалось и в его лояльности „повиновению всякой власти“, парадоксальном „священнокнутии“. Однако при этом нужно знать всю подлинную меру его свободолюбия, которое одинаково умело не только повиноваться, но и не подчиняться, конечно, в том, что являлось для него существенным и главным».
Как писал внук Флоренского игумен Андроник: «Флоренский был одним из первых среди лиц духовного звания, кто, служа Церкви, стал работать в советских учреждениях. Никогда при этом он не изменил ни своим убеждениям, ни священному сану, записав себе в назидании в 1920 г.: „Из убеждений своих ничем никогда не поступаться. Помни, уступка ведет за собою новую уступку, и так — до бесконечности“. До тех пор, пока это было возможно, то есть до 1929 года, Флоренский во всех советских учреждениях работал, не снимая подрясника, тем самым открыто свидетельствуя, что он священник. Это странное сочетание советского учреждения и „ученого попа“ более всего и поражало в 20-е годы». («Литературная газета», 30 ноября 1988).
С 1918 года Флоренский работал в Комиссии по охране памятников искусства и старины Троице-Сергиевой лавры. Еще на московском заводе «Карболит», в Главэлектро, создает первую в СССР лабораторию испытания материалов, издает книгу «Диэлектрики и их техническое применение», одним из первых начинает пропаганду синтетических пластмасс, для «Технической энциклопедии» пишет 127 статей. Но и это не все: преподает во ВХУТЕМАСе искусство Средневековья, однако из училища был изгнан, не без легендарной фразы Маяковского: «Во ВХУТЕМАСе — Флоренский в рясе». Ах, в рясе — долой! Кто там шагает левой?!.
В 1922 году выходит книга Флоренского «Мнимости в геометрии», где он открыто говорит о реальности, замкнутости, конечности окружающего нас Космоса и спорит с самим Эйнштейном. Книга была встречена в штыки. Не нравилось советским критикам и определение Флоренского, что «человек есть сумма Мира, сокращенный конспект его… Мир есть раскрытие Человека, макрокосм его». И ни слова при этом об учении Маркса — Энгельса — Ленина! Научный вызов!..
В мае 1928 года ОГПУ провело массовую операцию в Сергиевом Посаде и арестовало более 80 человек — священников, монахов, медсестер, торговцев, крестьян, среди них и Павла Флоренского. Газеты улюлюкали: «Гнездо черносотенцев под Москвой!», «Троице-Сергиева лавра — убежище бывших князей, фабрикантов и жандармов!» Однако в июне, после отсидки в Бутырках, Флоренского освободили без права проживания в Москве и других городах и выслали на проживание в Нижний Новгород. Потом Флоренский вернулся в Москву (за него ходатайствовала Екатерина Пешкова), получив 5 лет относительно спокойной жизни, хотя сам он писал: «Был в ссылке, вернулся на каторгу». Каторга — это напряженная работа, осложненная постоянной травлей ученого. Ругали за неверное истолкование теории относительности в его книге «Мнимости в геометрии», за описание электроинтегратора — аналога современных вычислительных машин, и еще за многое другое. Так что свобода и покой были весьма относительными.
Второй арест последовал 25 февраля 1933 года. «Поп-профессор, по политическим убеждениям — крайне правый монархист» — такая характеристика дана в документе на арест. Дело вел и «шил» некто Шупейко, уполномоченный ОГПУ по Московской области. А вменялось Флоренскому участие в контрреволюционной организации «Партия Возрождения России». Сначала Флоренский отрицал какую-либо вину за собой, потом вдруг (и почему это вдруг?!) оклеветал самого себя и сделал признание: «Сознавая свои преступления перед Советской властью и партией, настоящим выражаю глубокое раскаяние в преступном вхождении в организацию национал-фашистского центра…»
И еще одно раскрытие «тайны»: «Я, Флоренский Павел Александрович, профессор, специалист по электротехническому материаловедению, по складу своих политических воззрений романтик Средневековья примерно XIV века…»
«Фашиста» и «романтика» 26 июля осудила «тройка» по статье 58, пункты 10 и 11, на десять лет исправительно-трудовых лагерей. Флоренского отправили на Дальний Восток в концлагерь возле города Свободный (как насмешка истории!), откуда его перевели на мерзлотоведческую станцию в городе Сковородино. В картотеке заключенного Флоренского значились особые приметы:
1. Рост В-среднего
2. Телосложение среднее
3. Цвет волос т/русые
4. Цвет глаз серые
5. Нос большой
6. Пр. приметы нет
В заключении Павел Флоренский составляет удивительную для своего положения рукопись — «Предполагаемое государственное устройство в будущем». Он думает не о себе, он думает о России.
1 сентября 1934 года отец Павел отправлен со спецконвоем в Соловецкий лагерь особого назначения (СЛОН), где он работает на лагерном заводе йодной промышленности, то есть реализует собственную идею добычи йода из морских водорослей, сам конструирует для этого приборы и обучает рабочих изобретенной им технологии.
Из Соловецкого лагеря в разные периоды разрешали писать от одного до четырех писем в месяц, причем их сдавали незапечатанными, чтобы не утруждать контролеров раскрытием конвертов.
В сентябре 1935 года Флоренский писал жене: «…Последнее время нет-нет, а выглянет солнце, правда, лишь на время и большею частью светящее жидким северным светом. И дождит не сплошь, а временами и слабо. По виду из окна можно подумать, что находишься в Италии или Швейцарии…»
В другом письме: «Крепко целую тебя, моя дорогая, не унывай».
Сам он пытался не унывать, но иногда не мог сдерживаться: «Дело моей жизни разрушено, и я никогда не смогу и, кроме того, не захочу возобновлять труд всех 50 лет. Не захочу, потому что я работал не для себя и не для своих выгод, и если человечество, ради которого я не знал личной жизни, сочло возможным начисто уничтожить то, что было сделано для него и ждало только последних завершительных обработок, то тем хуже для человечества, пусть-ка попробуют сделать сами то, что разрушили… Конечно, по частям и исподволь сделанное мною будет сделано другими, но на это требуется время, силы, деньги и — случай. Итак, разрушением сделанного в науке и философии люди наказали сами себя, так что? мне беспокоиться о себе…» (10 ноября 1936).
Своим детям Флоренский писал историко-просветительские письма, пытаясь оставаться хоть эпистолярно их наставником. Из письма к дочери Оле: «…Под гениальностью, в отличие от талантливости, я разумею способность видеть мир по новому и воплощать свои совершенно новые аспекты мира. Талантливость же есть способность работать по открытым гениями аспектам и применять их. В жизни я встречал 3 человека, за которыми признал гениальность: Розанов, Белый, Вяч. Иванов…»
Лагерные цензоры проверяли письма, специальные агенты подслушивали разговоры. Из донесения стукача: «Флоренский и Брянцев говорят о Германии, о политике Гитлера, что политика Гитлера очень схожа с политикой СССР…»
Летом 1937 года Соловецкий лагерь особого назначения был реорганизован в Соловецкую тюрьму особого назначения. 25 ноября того же 1937 года Флоренский был вторично осужден особой тройкой УНВД по Ленинградской области и получил приговор: расстрел. В списке смертников Флоренский шел под номером 190. Расстреляли Павла Александровича 8 декабря 1937 года, хотя долгое время считалось, что он умер 15 ноября 1943 года.
В одном из последних писем 13 февраля 1937 года Флоренский писал: «…Ясно, свет устроен так, что давать миру можно не иначе, как расплачиваясь за это страданиями и гонением. Чем бескорыстнее дар, тем жестче гонения и тем суровее страдания».
Среди прочих серьезных увлечений Павла Флоренского было собирание фольклора, к которому он относился как к народоведению. Приведем одну лишь частушку из собрания Флоренского:
Стой, машина! Стой, вагон!
Пошлю милому поклон…
Я с поклоном подошла, —
машина свистнула-пошла.
И, как говорят в народе, все дела…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.