Владикавказ
Владикавказ
«В начале 20-го года я бросил звание с отличием и писал». (Михаил Булгаков, «Автобиография», 1924.)
Среди записей П. С. Попова, сделанных со слов Булгакова в конце 20-х годов, такая: «Пережил душевный перелом 15 февраля 1920 года, когда навсегда бросил медицину и отдался литературе».
Булгаков дорожил датами своей литературной биографии, они были полны для него смысла, в черновых тетрадях романа «Мастер и Маргарита» часто проставлены месяц и число, когда создавалась пли переписывалась какая-нибудь глава, страница…
В начале 1920 года Михаил Булгаков во Владикавказе.
В феврале в городе промозглый туман и настороженная тишина. Последние недели перед окончательным разгромом белых на Северном Кавказе. Уже взят Первой Конной Ростов. Вот-вот в скованных морозами Сальских степях начнется общее и победное наступление через Маныч. Владикавказские газеты публикуют выразительные объявления о том, как по сходной цене можно выехать на юг, в Тифлис…
Мне известны только два факта литературной биографии Булгакова, датируемые февралем 1920 года.
6 или 7 февраля (по старому стилю) в местной газете он опубликовал прозаический фрагмент. Не известны ни заглавие, ни жанр этого фрагмента. Булгаков вырезал ножницами для ногтей три прямоугольных кусочка из газеты и год спустя послал их сестрам в Киев. Эти кусочки сохранились (ныне хранятся в отделе рукописей Библиотеки имени Ленина), текст их имеет отношение к будущему роману «Белая гвардия» и к будущей пьесе «Дни Турбиных».
Перестрелка на улицах города… Милый, родной, конечно же киевский дом… И Коля, тот самый Коля, который потом пройдет перед нами Николкой в романе «Белая гвардия» и выйдет к рампе в «Днях Турбиных» со своей гитарой, и даже песня его в этом отрывке та же, знакомая нам по «Белой гвардии» и по «Дням Турбиных»:
Здравствуйте, дачники,
Здравствуйте, дачницы,
Съемки у нас уж давно начались…
На обороте этих прямоугольных клочков газеты — рекламные объявления, по которым можно датировать номер и даже установить название газеты. Во Владикавказе выходило не так уж много газет. Судя по шрифтам и характеру объявлений, это «Кавказская газета». Но самый экземпляр «Кавказской газеты», несмотря на упорные розыски в библиотеках и архивах страны, мне найти не удалось.
Другой факт датируется 15 февраля (по старому стилю). В этот день во Владикавказе начала выходить «ежедневная, беспартийная, политическая», но главным образом литературная газета «Кавказ». Первая страница ее была украшена рядом звонких московских и петербургских имен. В числе сотрудников газеты назван Михаил Булгаков.
Неизвестно, успел ли Булгаков что-нибудь в этой газете опубликовать. Через две недели его свалил возвратный тиф. Он плавал в жестоком жару, чередовались недели беспамятства и просветлений, и несколько раз Татьяна Николаевна, боясь, что он до утра не доживет, бежала за врачом в ночь, замирая от ужаса перед каждой тенью, которая могла оказаться вооруженным человеком.
Булгаков не видел, как белые в панике оставляли Владикавказ, бросая пушки и броневики, как в притихший город без боя входили повстанческие отряды Гикало, Такоева и Мордовцева. Несколько дней власть во Владикавказе принадлежала Временному революционному комитету. Потом было торжественное вступление в город XI армии во главе с Орджоникидзе, Кировым и Василенко. Когда Булгаков поднялся, во Владикавказе была советская власть и весна — в полном разгаре.
Первые дни мира. Первые дни восстановленной после гражданской войны советской власти в Северной Осетии. Нет хлеба. Бандитизм. Крестьяне боятся выезжать на поля — вернешься без лошади. Да и вообще хорошо, если вернешься. Городское хозяйство Владикавказа запущено. Случаи холеры — каждый день.
По дорогам Осетии бредут дети — маленькие живые скелеты с натянутой на косточки кожей. Тысячи беспризорных сирот, которых не только нечем — не из чего накормить. Приходится облагать горожан «вещевой повинностью» (каждый служащий должен сдать тарелку — можно глубокую, можно мелкую — либо одну металлическую ложку). Детей надо учить — создавать первую в истории Осетии систему народного образования. И одновременно — сразу же — разворачивается наступление на неграмотность. И пропаганда классической мировой и русской культуры. И организация театра…
Владикавказскому ревкому очень нужны люди. Михаил Булгаков — на бледном после болезни лице его лихорадочной и веселой жаждой деятельности горят глаза — получает назначение в подотдел искусств. Заведующим литературной секцией. «Лито».
Был невероятно яркий, сухой и солнечный апрель. Булгаков неуверенно вышагивает с палочкой, голова после тифа обрита. Татьяна Николаевна, Тася, слева осторожно придерживает его за локоть… В автобиографических и гротескных, в иронических до вымысла, до фантастичности и вместе с тем беззащитно искренних «Записках на манжетах» (1922):
«Солнце! За колесами пролеток пыльные облака… В гулком здании входят, выходят… В комнате на четвертом этаже два шкафа с оторванными дверцами; колченогие столы… С креста снятый сидит в самом центре писатель и из хаоса лепит подотдел. Тео. Изо. Сизые актерские лица лезут на него. И денег требуют…» (Заведующим подотделом искусств — «завподиском» — стал писатель Юрий Слезкин.)
«После возвратного — мертвая зыбь. Пошатывает и тошнит. Но я заведую. Зав. Лито. Осваиваюсь.
— Завподиск. Наробраз. Литколлегия».
Жизнь налаживается. Голодная, неустроенная, пронзительно светлая. Во Владикавказе начинают выходить газеты — на русском языке и на осетинском. На здании городского театра натягивается красное полотнище: «Первый советский театр». 1 мая, через месяц после установления советской власти в городе, этот театр торжественно открыт — бесплатным спектаклем для рабочих и красноармейцев.
Новых пьес еще нет. Издающийся во Владикавказе «Театральный бюллетень» (№ 1 от 18 мая 1920 года) сетует: «Ни «Королевского брадобрея» Луначарского, ни «Стеньки Разина», ни других современных пьес найти в городе не удалось». Новые, советские пьесы для этого театра напишет Михаил Булгаков. А пока ставят в этот праздничный вечер «Зеленого попугая» австрийского драматурга Шницлера, действие пьесы происходит в Париже в день взятия Бастилии — 14 июля 1789 года. При открытии и закрытии вечера исполняется «Интернационал», крупно и дважды обозначенный в программе.
А вступительное слово произносит заведующий литературной секцией подотдела искусств, названный в программе кратко: «писатель т. Булгаков».
(Возможно, что-то знали о нем во Владикавказе такое, чего мы не знаем. Для нас «писатель Булгаков» все-таки начинается позже: и «Записки юного врача», и «Необыкновенные приключения доктора», и «Записки на манжетах» на страницах этой книги цитируются в редакциях и публикациях 1922–1923 и 1925–1926 годов, самое раннее дошедшее до нас в неприкосновенности его произведение — фельетон «Неделя просвещения» — написано в 1921 году, почти через год после того, как эта первомайская программка назвала «товарища Булгакова» писателем…)
В литературную секцию приходят люди.
«Поэтесса пришла. Черный берет. Юбка на боку застегнута и чулки винтом. Стихи принесла.
Та, та, там, там.
В сердце бьется динамо снаряд.
Та, та, там.
— Стишки — ничего. Мы их… того… как это… в концерте прочитаем.
Глаза у поэтессы радостные. Ничего — барышня. Но почему чулки не подвяжет?» («Записки на манжетах»)
Литературная секция ничего не готовит к печати: нет бумаги. Даже газета выходит то на четырех, то всего лишь на двух полосах, и формат ее не всегда одинаков. Но концерты — почти каждый день. Концерты после митингов, концерты после воскресников. Вечера симфонической музыки, литературные вечера. И непременно с лекциями, с докладами, с так называемыми «вступительными словами» — о Пушкине и Чехове, о Гайдне, Бахе, Моцарте, Григе, о текущей литературе и новостях искусства…
Организация лекций — обязанность заведующего лито. Владикавказская газета «Коммунист» сохранила документ административной деятельности Булгакова — объявление в номере от 28 апреля 1920 года:
«В подотделе искусств.
Литературная секция подотдела искусств приглашает тт. лекторов для чтения вступительных слов об искусстве на концертах и спектаклях, устраиваемых подотделом искусств…»
Размах у заведующего литературной секцией был большой, и далее сообщалось, что приглашаются также «товарищи мастера поэзии и прозы», желающие читать «курсы лекций по истории и теории литературы, о новых путях в творчестве, теории поэзии и т. д.» и что заведующий литературной секцией принимает ежедневно, кроме воскресений, от 11 до 12 часов по общегосударственному времени.
То ли «мастера поэзии и прозы» путали часы и приходили не по общегосударственному времени, то ли по какой-нибудь другой причине, но «вступительные слова» Булгаков чаще всего читает сам. Выступают и другие работники подотдела искусств, среди них — адвокат по профессии и страстный любитель литературы владикавказский старожил Б. Р. Беме.
Концерты подотдела искусств пользуются неизменным успехом и бурно и пристрастно обсуждаются на последней странице газеты «Коммунист».
В газете работают очень молодые и преданные революции люди. Они считают, что в открывающемся перед ними невиданно новом мире — некоторые из них воевали за этот мир — невиданно новым будет все — и музыка, и стихи. Борьба за совершенно новую — пролетарскую — культуру представляется им партийным, революционным долгом. Они еще не знают, как беспощадно и иронично относится В. И. Ленин к идее особой, пролетарской культуры, якобы возникающей независимо от культуры прошлого. Они пишут громкие, но очень слабые стихи, организуют лекции о революционном творчестве, о пролетарской культуре и о футуризме, местную литературную студию называют «цехом поэтов» и обличают «либеральные мечтишки» ораторов подотдела искусств «о приобщении пролетариата к буржуазному искусству». Выражения при этом употребляются самые сильные. Особенно достается А. С. Пушкину, а заодно «цепляющимся за хвост революции» приверженцам Пушкина — Булгакову и Беме. «Адвокат Беме, — с возмущением пишет критик в номере от 20 апреля 1920 года, — даже после социалистического переворота не преминул использовать для своей речи бесславное пушкинское: «Увижу ли народ освобожденный и рабство падшее…» Знают Пушкина эти критики плохо, цитируют более чем приблизительно.
Нападки на собственную персону Булгаков принимает с иронией. Время от времени отвечает. На той же последней странице газеты появляется его «Письмо в редакцию», в котором он уличает «в абсолютной музыкальной безграмотности» одного из своих критиков. Или другое письмо — с просьбой не путать его, Михаила Булгакова, с неким автором из этой же газеты, подписавшимся однажды буквами М. Б.
Но спор о Пушкине кончиться миром не может. То, что Булгаков некоторое время молчит, только предвещает грозу. В июне объявляется диспут о Пушкине. И на диспуте этом Булгаков выступил.
В «Записках на манжетах» некоторые подробности диспута он запечатлел. «Докладчик рвал на Пушкине белые штаны. Когда же, освежив стаканом воды пересохшее горло, он предложил в заключение Пушкина выкинуть в печку, я улыбнулся». (Этот последний тезис доклада в газетном отчете изложен так: «И мы с спокойным сердцем бросаем в революционный огонь его полное собрание сочинений, уповая на то, что если там есть крупинки золота, то они не сгорят в общем костре с хламом, а останутся». — «Коммунист», 1920, 3 июля.) «Улыбнулся загадочно, черт меня возьми! Улыбка не воробей?
— Выступайте оппонентом?
— Не хочется!
— У вас нет гражданского мужества.
— Вот как? Хорошо, я выступлю!
И я выступил, чтобы меня черти взяли! Три дня и три ночи готовился. Сидел у открытого окна, у лампы с красным абажуром. На коленях у меня лежала книга, написанная человеком с огненными глазами.
…Ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем бессмертным ума…
Говорил он:
Клевету приемли равнодушно.
Нет, не равнодушно! Нет. Я им покажу!.. И показал!»
Темноватое здание бывшего летнего театра стало ристалищем. Шаткий столик на сцене. Вместо графина бутылка с кипяченой водой. Молодым критикам Булгаков казался маститым и очень солидным — ему двадцать девять лет. Его старенький серый костюм аккуратнейше отутюжен. Это привычка, и это вызов. Волосы тщательно расчесаны на пробор. Он сдержан и подчеркнуто интеллигентен. Только светлые глаза насмешливы и непримиримы. Он настораживает, как будет настораживать всегда. Он возбуждает в людях желание яростно спорить, и это качество останется у него на всю жизнь — и в характере, и в сочинениях.
«Было в цехе смятение. Докладчик лежал на обеих лопатках. В глазах публики читал я безмолвное, веселое:
— Дожми его! Дожми!»
Владикавказский критик, о котором Булгаков писал так: «Возненавидел меня молодой человек с первого взгляда. Дебоширит на страницах газеты (4 полоса, 4 колонка). Про меня пишет. И про Пушкина. Больше ни про что. Пушкина больше, чем меня, ненавидит!» — немедленно опубликовал о диспуте газетный отчет, в котором назвал Булгакова «бывшим литератором», а немного времени спустя, в августе того же года, еще один, подробный, обстоятельный, во владикавказском же журнале «Творчество» (1920, № 3).
Увы, несмотря на заверения критика, что «тезисы» Булгакова он приводит «дословно», стиль его журнального отчета так безграмотен и вульгарен, к тому же усугубленный очень плохой корректурой (или отсутствием корректуры), что восстановить выступление Булгакова почти невозможно.
Видно, впрочем, что Булгаков говорил о революционности Пушкина (это особенно возмутило его противника, но Булгаков был упорен: «Революционер духа» — назывался его доклад о Пушкине, прочитанный им несколько месяцев спустя, осенью того же года). Говорил о ненависти Пушкина к тирании и связывал имя поэта с декабристами. Говорил о солнечности пушкинского гения, о глубочайшем гуманизме творчества Пушкина, о ненависти поэта к насилию…
В то владикавказское лето Булгаков пишет свои первые пьесы и в его жизнь впервые по-настоящему близко — профессионально — входит театр.
Надо сказать, что Владикавказ был городом театральных традиций и местный театр был известным в России провинциальным театром. В 1920–1921 годах антрепризу держал преданный своему делу антрепренер Марк Иванович Сагайдачный, и труппа была им подобрана хорошо, в ней были известные, были и перспективные имена.
6 и 8 июня 1920 года, через месяц с небольшим после открытия «Первого советского театра», была показана одноактная комедия Михаила Булгакова «Самооборона». Тема ее была совсем свежа: отряды «самообороны», составлявшиеся из горожан для самозащиты от разнообразных банд эпохи гражданской войны, были еще в памяти у всех. В центре комедии находился «обыватель Иванов», полагаю, как-то перекликающийся с возникшим позже, в «Белой гвардии», образом Василия Ивановича Лисовича, «Василисы», и исполнял эту главную роль сам Марк Иванович Сагайдачный.
Осенью 1920 года на сцене «Первого советского театра» была поставлена четырехактная драма Михаила Булгакова «Братья Турбины».
Был огромный успех. Пьеса шла с «треском успеха», по выражению Булгакова, не меньше четырех раз. «В театре орали: «Автора!» и хлопали, хлопали… — писал драматург близким. — Когда меня вызвали после второго акта, я выходил со смутным чувством… Смутно глядел на загримированные лица актеров, на гремящий зал. И думал: «А ведь это моя мечта исполнилась… но как уродливо: вместо московской сцены сцена провинциальная, вместо драмы об Алеше Турбине, которую я лелеял, наспех сделанная, незрелая вещь…»[28]
В спектакле были заняты популярнейшие актеры Владикавказского театра — Федоров, Богословский, Демюр. В роли Алексея Васильевича Турбина (именно так, как в «Белой гвардии» и в пьесе «Дни Турбиных», звали героя) выступил Павел Николаевич Поль, впоследствии один из организаторов и ведущих артистов Московского театра сатиры.
* * *
«Братья Турбины» шли, и, следовательно, были афиши. «Прилагаю одну из бесчисленных моих афиш», — писал Булгаков в цитированном выше письме из Владикавказа, в феврале 1921 года.
«Это лето я все время выступал с эстрад с рассказами и лекциями», — писал он в том же письме… И, следовательно, снова должны были быть афиши.
Афиши «Братьев Турбиных»… Афиши литературных вечеров, на которых выступал Булгаков… В архиве писателя их нет. Но афиши не рукопись и существовали, надо думать, не в единственном экземпляре?
Я попробовала искать на месте событий — в бывшем Владикавказе (теперь это город Орджоникидзе, столица Северо-Осетинской АССР). Не нашла. Ни в республиканском архиве, ни в краеведческом музее… Не нашла в коллекции городского театра… В коллекции Северо-Осетинского НИИ… В республиканской библиотеке… Снова — в который раз — вернулась к неисчерпаемым фондам ЦГАЛИ СССР (Центрального государственного архива литературы и искусства) в Москве.
Отсюда, собственно, надо было начинать: в ЦГАЛИ имеется фонд Юрия Слезкина. Во Владикавказе в 1920 году Юрий Слезкин и Михаил Булгаков были близко знакомы. В «Записках на манжетах», в той части, где изображен Владикавказ, Слезкин запечатлен тепло. Потом встречались в Москве в 1921—1924-м. Был Слезкин старше Булгакова, беллетристом, притом весьма известным, стал до революции…
В описи фонда Юрия Слезкина (опись фонда — это составленный архивариусом в самых общих чертах перечень имеющихся в фонде «единиц хранения» — папок, рукописей и дел) мелькнули знакомые слова: «Первый советский театр». Этого было достаточно, чтобы я выписала все, что хоть как-то могло касаться Владикавказа.
И вот в числе рукописей, писем, газетных вырезок и документов передо мной легли папки, полные театральных афиш и программ. Они принадлежали ЦГАЛИ уже двадцать лет, но до этого дня не выдавались ни разу — их не спрашивали ни разу. Волнующе пахло газетной пылью и старой известкой (одну из афиш Слезкин снял со стены, вместе с слоем побелки). Запах путешествия во времени…
Слезкин коллекционировал только те афиши и программы, в которых упоминалось его, Слезкина, имя. И конечно же не только владикавказские. Но владикавказских оказалось немало. И имя Булгакова замелькало на многих листах.
…Сложенная вчетверо (столько лет сложенная вчетверо), на сгибах искрошившаяся насквозь, афиша литературного вечера «Карусель».
На афише не указан год, только число и месяц. Но год можно установить по дате и дню недели: 25 августа выпало на среду именно в 1920 году. На афише не назван город. Но это Владикавказ: «Второй советский театр «Гигант»… Был во Владикавказе и «Второй», и именно в помещении бывшего кинотеатра «Гигант», его пытались превратить в оперный театр, но вот, оказывается, зал использовали и под литературные вечера.
Выступают и местные, и приезжие литераторы — Рюрик Ивнев, Юрий Слезкин, Константин Гатуев (это, по-видимому, о нем в «Записках на манжетах»: «Косвенно входил смелый, с орлиным лицом и огромным револьвером на поясе»). И Михаил Булгаков выступает дважды — с докладом-статьей «Литературные итоги» и отдельно с информацией по искусству.
…Программа «Вечер чеховского юмора» 14 октября 1920 года. «Вступительное слово «Чеховский юмор» прочтет М. А. Булгаков». (В «Записках на манжетах»: «Подотдельский декоратор нарисовал Антона Павловича Чехова с кривым носом и в таком чудовищном пенсне, что издали казалось, будто Чехов в автомобильных очках… Я читал вступительную статью «О чеховском юморе»… В театре — яблоку негде упасть. Временами я терялся. Видел сотни расплывчатых лиц, громоздившихся до купола…»)
…Программа вечера «А. С. Пушкин» 26 октября 1920 года. Снова имя Михаила Булгакова. (Внизу программы слова: «Администратор Филь». Так, может быть, администратор Филя в «Театральном романе» не полностью принадлежит Художественному театру?)
По привычке осторожно укладывая и пересчитывая листы, прежде чем расписаться, я еще раз просматриваю каждый. С лицевой стороны. И с оборотной. Может быть, что-нибудь упущено? Иногда на свет… Имя Булгакова сверкнуло на обороте слезкинской афиши…
Во Владикавказе катастрофически не хватало бумаги. Случалось, афиши печатали на чистой стороне оставшихся в типографии деникинских воззваний — все равно заклеится. А уж на обороте своих, почему-либо не попавших в расклейку афиш…
На обороте сбереженной Слезкиным афиши была другая. Более ранняя. Подотдел искусств и «Первый советский театр» объявляли об открытии зимнего драматического сезона 16 октября 1920 года комедией Гоголя «Ревизор». А на 21 октября — четверг — была объявлена премьера пьесы Булгакова «Братья Турбины».
Пьеса, оказывается, имела подзаголовок: «Пробил час».
* * *
Было ли что-нибудь общее между этим произведением и прославленной драмой «Дни Турбиных», шесть лет спустя поставленной во МХАТе и вошедшей в историю советского театра?
Пути создания мхатовского спектакля подробнейше известны, и можно с уверенностью сказать, что пьеса 1926 года была другая пьеса и герой ее был другой, хотя звали его так же — Алексей Васильевич Турбин. Но какая-то связь между этими произведениями существовала, сокровенная, образная связь. Она, вероятно, шла через роман «Белая гвардия», написанный в 1923–1924 годах, по времени — между этими двумя пьесами.
Текста «Братьев Турбиных», увы, нет. Свой экземпляр Булгаков уничтожил в 1923 году, в разгар работы над «Белой гвардией». И все-таки о пьесе известно не так уж мало. Афиша «Братьев Турбиных» не единственный найденный материальный след пьесы. Существуют письма Булгакова к родным, старая рецензия во владикавказской газете, несколько строк в дневнике Юрия Слезкина, написанные, правда, лет двенадцать спустя после события. И есть программка спектакля с перечнем действующих лиц и исполнителей.
Вот что восстановимо сейчас в содержании этой пьесы.
Самое имя Алексея Васильевича Турбина для Булгакова давно было связано с представлением о герое, субъективно ему близком, пожалуй, в какой-то степени даже автобиографическом (фамилия Турбины принадлежала его предкам со стороны матери). В замыслах Булгакова это имя появилось задолго до его владикавказской пьесы.
Действие «Братьев Турбиных» начиналось в доме Алексея. Может быть, в том самом киевском доме, который так обстоятельно описал в «Белой гвардии» Михаил Булгаков. И люди в этом доме жили почти те же, что и в «Белой гвардии». Только, пожалуй, более юные и еще больше похожие на Булгаковых и их друзей.
В перечне действующих лиц — Турбин-старший, Алексей. Его брат, младший Турбин, Вася, студент. Их сестра Леля, ученица консерватории.
Как и образ Елены в «Белой гвардии», этот образ, по-видимому, был связан с Варей Булгаковой: ученицей Киевской консерватории по классу рояля была Варя. Имя «Леля» в семье Булгаковых было уменьшительным от «Елена», это то же самое имя, под которым выведена героиня, кстати прекрасно аккомпанирующая на пианино, в «Белой гвардии» и в «Днях Турбиных».
В пьесе «Братья Турбины» жива мать Турбиных, и зовут ее так же, как покойную мать в «Белой гвардии», — Анна Владимировна.
Не странность ли в составе действующих лиц: горничная Алексея Турбина, горничная Анны Владимировны Турбиной? Пожалуй, для семьи Турбиных, если они действительно были похожи на Булгаковых, двух горничных многовато. Но, может быть, это означает, что герои живут на два дома — дом Алексея Турбина и дом Анны Владимировны? Ведь Булгаковы и жили на два дома — с 1913 года, когда Михаил Булгаков, женившись, оставил материнский кров; в 1918 году он в старое гнездо вернулся, но оттуда к этому времени ушла, выйдя замуж второй раз, мать…
Другие смутно знакомые имена, за которыми угадываются образы юности писателя, Киева, дома…
Саша Бурчинский, скрипач. (Не Саша ли Гдешинский с его скрипкой просматривался в этом персонаже?) Женское имя — Кэт Рында. Ее брат, Женя Рында, скульптор. (Художником и, кажется, именно скульптором был один из братьев Татьяны Николаевны, носившей старинную дворянскую фамилию Лаппа.)
Ряд мужских имен без пояснений… Слишком много мужских имен для драмы о семье и о любви. «Братья Турбины» и не были драмой о любви, хотя любовный мотив здесь, вероятно, был. Вошла ли сюда история замужества рыжей Елены? Или на главном месте оказалась история любви Алексея Турбина и Кэт Рында? Пылкая и счастливая любовь к юной Татьяне Лаппа, бывшая потрясением в студенческой юности Михаила Булгакова, не отразилась ни в одном из его зрелых произведений. Но, может быть, он отдал ей дань в произведениях ранних?
«Братья Турбины», конечно, были не любовной, а социальной драмой. Как, впрочем, все значительные произведения Михаила Булгакова. Подзаголовок пьесы — «Пробил час» — говорит о проблеме выбора, проблеме решения, вставшей перед героем (или перед героями) в час гражданских, революционных потрясений.
Ю. Слезкин записал, что действие «Братьев Турбиных» происходило в революционные дни 1905 года. Один из братьев (младший, надо думать?) был революционером…
О том, что действие пьесы происходило в период «революционной весны 1905 года», говорит и рецензия во владикавказской газете («Коммунист», 4 декабря 1920 года). Рецензент старый знакомый. Тот самый, которого Булгаков уличил в «абсолютной музыкальной безграмотности». Тот самый: «Пушкина больше, чем меня, ненавидит». Мог ли он думать, что полвека спустя литературоведы будут с волнением склоняться над коричневыми от времени листами газет с его бездарнейшими, с его драгоценными рецензиями на первые пьесы Булгакова, ища среди трухи нелепых и бранных слов крупинки фактов…
Рецензия подтверждает, что кроме героев из мелкобуржуазной среды в «Братьях Турбиных» были выведены революционеры. Правда, рецензент раздраженно назвал их «революционерами» (в кавычках). В первом акте пьесы шел спор о революции и об искусстве и кто-то из персонажей говорил о «черни», о «разъяренных Митьках и Ваньках». Эти слова рецензента потрясли, и негодование против них заняло большую часть его маленькой рецензии. «Мы заявляем, — писал критик, — что если встретим такую подлую усмешку к «чумазым», к «черни» в самых гениальных страницах мирового творчества, мы их с яростью вырвем, искромсаем на клочья».
Увы, гнев рецензента ни о чем не говорит. Всего лишь через несколько лет пьеса с похожим названием — «Дни Турбиных» — пойдет на сцене Художественного театра, первая в Художественном театре советская пьеса о гражданской войне, первая для молодого поколения мхатовцев пьеса, пронизанная самой жгучей современностью, — и в первом акте ее герои будут произносить не менее резкие вещи, а в целом пьеса будет утверждать победу и торжество революции.
Вслед за «Братьями Турбиными» Михаил Булгаков написал комедию «Глиняные женихи» (писал сестре: «Комиссия, слушавшая ее, хохотала в продолжение всех трех актов»). Потом — в начале 1921 года — трехактную пьесу «Парижские коммунары».
Был в «Парижских коммунарах» многолюдный и торжественный первый акт, которому, по-видимому, было тесновато на очень уютной, но небольшой владикавказской сцене. Верный себе рецензент тотчас нашел, что акт этот сделан «неверно», что драматург не учел опыт Станиславского и Гордона Крэга… Мог ли он знать, что не только у Булгакова — у Станиславского было впереди это открытие — напряженные, обжигающие дыханием гражданской войны, массовые сцены «Дней Турбиных», новое слово на подмостках Художественного театра?
Эти пьесы мучительно не удовлетворяли Булгакова. Его самооценки в письмах к сестрам, к двоюродному брату Косте нервны и обостренно критичны («Рвань все: и «Турбины», и «Женихи», и эта пьеса. Все делаю наспех. Все. В душе моей печаль… С одной стороны, они шли с боем четыре раза, а с другой стороны — слабовато. Это не драма, а эпизод… Они чушь… Все эти пьесы… Все это хлам…»).
Думаю, и острота этих оценок, и порою отчаянные интонации во владикавказских письмах Булгакова были отражением царившего в его душе мучительного неравновесия между уже наполнявшим его ощущением огромности его таланта, его художественных возможностей и тем, что возможности свои он еще не мог — не умел — реализовать.
Успех владикавказских пьес не обманывал драматурга. И все-таки он глубоко, потрясено переживал этот успех («Вот досада с «Парижскими». Первый акт можно грандиозно поставить на большой сцене. Пойду завтра смотреть во втором акте моего мальчика Анатоля Шоннара. Изумительно его играет здесь молодая актриса Ларина. Мой Анатоль — мой отдых в моих нерадостных днях…»). Жаждал увидеть на сцене все написанное им. Был в отчаянии, когда «Глиняных женихов» не приняли к постановке; ему сразу же стало казаться, что именно «Женихи» — лучшее, единственное, «подлинное» его сочинение.
Пьесы свои посылал в Москву. Сначала «Самооборону» и «Братьев Турбиных» в только что созданный тогда при ТЕО Наркомпроса «Масткомдрам» — «Мастерскую коммунистической драматургии». Заведующим ТЕО Наркомпроса был Мейерхольд. Булгаков об этом знал, и на столь дальнем расстоянии ему казалось, что пьесы его прямехонько идут на рабочий стол заведующего ТЕО, так нуждавшегося в появлении новых, хотя бы и сырых, но современных, советских пьес. (Просил в письме двоюродного брата навести справку о своих пьесах у Мейерхольда: «Сделай умненько».)
Потом послал «Парижских коммунаров» — на конкурс, объявленный тем же ТЕО. Конкурс шел закрыто (под девизами), и свою пьесу, которую, надо думать, считал вполне современной и вполне революционной, Булгаков снабдил девизом: «Свободному богу искусства»…
Что было бы, если б эти пьесы действительно попали в руки Мейерхольда? В руки режиссера, который всего лишь через несколько лет — с середины 20-х годов — будет так сильно, так оскорбленно и тщетно жаждать сотрудничества с драматургом Булгаковым? Смог бы Мейерхольд распознать в них будущего острейшего и интереснейшего драматурга? Или сотрудничества не получилось бы все равно, потому что Мейерхольд был убежден в необходимости с авторским замыслом обращаться свободно, а Булгаков переделок своих произведений не терпел?
Все эти размышления, увы, умозрительны. Чудо не состоялось. Мейерхольд, занятый другими делами, в «Масткомдраме» бывал не часто и поступавших самотеком пьес не читал.
Поток пьес — зимой 1920–1921 года еще совсем небольшой — шел в литературную секцию «Масткомдрама». Считалось, что здесь отбирают лучшие. Даже не лучшие — просто хоть сколько-нибудь пригодные, потому что очень уж нужны были современные пьесы. Пригодными считались те, в которых была современная идея, актуальная тематика и которые представляли бы хоть малый интерес в художественном отношении. Последнее, впрочем, было даже не обязательно. Пьеса, признанная пригодной, шла в постановочную секцию, здесь ее переделывали, перекраивали, приспосабливали — коллективно, — чтобы потом поставить на сцене «Масткомдрама» и рекомендовать к распространению через ТЕО. Если судить по воспоминаниям работавшего тогда в «Масткомдраме» Игоря Нежного,[29] пьесы, выходившие из-под этого коллективного пера, весьма приблизительные не только в художественном, но и в идейном отношении, были еще слабее вполне, вероятно, слабых первых булгаковских пьес.
Как бы то ни было, ни «Самооборона», ни «Турбины» не вызвали у рецензентов «Масткомдрама» ни малейшего интереса. «Самооборону» кто-то даже назвал «вредной», очень смутив этим драматурга. К «Парижским коммунарам» отнеслись благосклоннее. 8 мая 1921 года владикавказская газета «Коммунист» с гордостью сообщила, что пьеса «Парижские коммунары» М. Булгакова, «заказанная подотделом искусств Терской области» и в первый раз поставленная «у нас во Владикавказе», «рассмотрена Масткомдрамой и ею же намечена к постановке в центре». Но тут Булгаков получил письмо от Надежды, которая о «Масткомдраме» писала так: «…Переделка пьес — основная работа этого милого учреждения, с которым я, кстати сказать, достаточно хорошо познакомилась: в результате моих переговоров о твоих вещах я поступила туда ученым секретарем литературного (= рецензентскому) отдела и пробыла там около трех недель до отъезда в Киев. И рецензии писала…»[30] Переделок он не хотел. Поэтому не стал возражать, когда Надежда приняла решение забрать и эту пьесу из «Масткомдрама».
Тем более что у Булгакова к этому времени были уже другие литературные планы.
* * *
«Самооборона». «Братья Турбины». «Глиняные женихи». «Парижские коммунары»… Но была еще одна, пятая владикавказская пьеса Михаила Булгакова — пьеса очень своеобразной судьбы и единственная из ранних пьес писателя дошедшая до нас в целости и сохранности. Называлась она «Сыновья муллы».
В «Записках на манжетах»:
«Помощник присяжного поверенного, из туземцев, научил меня. Он пришел ко мне, когда я молча сидел, положив голову на руки, и сказал:
— У меня тоже нет денег. Выход один — пьесу нужно написать. Из туземной жизни. Революционную. Продадим ее…
Я тупо посмотрел на него и ответил:
— Я не могу ничего написать из туземной жизни, ни революционного, ни контрреволюционного. Я не знаю их быта. И вообще я ничего не могу писать. Я устал, и кажется, у меня нет способности к литературе.
Он ответил:
— Вы говорите пустяки. Это от голоду. Будьте мужчиной. Быт — чепуха! Я насквозь знаю быт. Будем вместе писать. Деньги пополам.
С того вечера мы стали писать. У него была круглая, жаркая печка. Его жена развешивала белье на веревке в комнате, а затем давала нам винегрет с постным маслом и чай с сахарином. Он называл мне характерные имена, рассказывал обычаи, а я сочинял фабулу. Он тоже. И жена подсаживалась и давала советы. Тут же я убедился, что они оба гораздо более меня способны к литературе…»
Автобиографическая проза Булгакова гротескна. В этом ее прелесть. Историческая же или, если хотите, документальная сторона событий выглядела так.
1920–1921 годы на Северном Кавказе, первый мирный год после гражданской войны, — время бурного, стремительного расцвета национальных культур. Жажда театрального творчества колоссальна.
Газета «Горская беднота» 1 сентября 1920 года публикует статью, и заголовок статьи — как лозунг: «Нужно создать театр для горцев». «…Нужно создать для них Театр. Это первейшая задача работы в области искусств среди горских народов. Но как ее осуществить? При отсутствии письменности и своего драматического творчества задача эта труднейшая».
Во Владикавказе возникает Народная драматическая студия (М. Булгаков читает в ней лекции). Затем — в 1921 году — открывается Народный художественный институт с театральным факультетом. В газете «Коммунист» сообщение: «15 мая состоится торжественное заседание по случаю открытия института. Порядок дня:… выступление декана народного отделения М. А. Булгакова».
Создаются многочисленные национальные драматические кружки — на всех языках многонационального Владикавказа. Наиболее популярны — осетинская самодеятельная труппа Б. И. Тотрова (он талантливый артист и энтузиаст, еще до революции, преодолевая сопротивление царских властей, организовавший первые осетинские драматические кружки) и ингушский самодеятельный коллектив, возникший при ингушском отделе народного образования, находившемся тогда во Владикавказе.
У ингушского театра совсем никаких традиций. Даже таких слабых, как у осетинского. Не существует ингушской письменности. Только через два-три года З. Мальсагов предложит первый ингушский алфавит и одновременно напишет первую пьесу на ингушском языке. Пока они репетируют очень непрофессиональную, хотя и благородную по содержанию, пьесу, написанную по-русски еще до Октября. Михаил Булгаков проявляет к их начинанию большой интерес, бывает на репетициях, советует. Возобновляет свои дореволюционные спектакли Тотров. Новых пьес нет. 1921 год — и ни одной современной пьесы…
Тамара Тонтовна Мальсагова, ныне доцент университета в Грозном, историк, а тогда, в 1921 году, юная сотрудница ингушского отдела народного образования и одна из первых ингушских самодеятельных актрис, убеждена, что именно им, девушкам из ингушского наробраза, принадлежала инициатива привлечь Булгакова как драматурга.
— Булгаков диктовал мне тогда пьесу «Братья Турбины», — говорит Тамара Тонтовна, — и я предложила ему: «А вы напишите для нас пьесу!»
Впоследствии Булгаков утверждал, что написал эту пьесу за неделю. 15 мая 1921 года[31] она была поставлена на сцене «Первого советского театра». Как рассказывает Т. Т. Мальсагова — силами ингушского драматического кружка, с участием профессиональных актеров.
На сцене дом ингушского учителя — муллы Хассбота.
Два сына у муллы — белый офицер Магомет, только что вернувшийся с фронта, и революционер Идрис, студент.
Идрис скрывается в сакле отца от полиции, что не мешает ему непрерывно произносить зажигательные речи — перед его другом, подпольщиком Юсупом, перед отцом, перед братом, а главное, перед публикой — о бедственном положении народа, о бесправии женщины, о старых и мрачных обычаях и о приближающейся революции. «Что ты думаешь? — говорит он брату. — Что народу хорошо живется? Что он не знает, куда деваться от счастья и довольства?.. Ты видел нашу бедноту, которая живет хуже рабов? Наших женщин, которые тоже бессловесные рабыни? Всюду непроходимая темнота и невежество. Ты все это видел? Видел?»
Это была декларативная и очень наивная пьеса. Примитив, лубок? Может быть…
Известно, с каким успехом такие пьесы, декларативные и прямолинейные, как плакат, в первые революционные годы шли на подмостках красноармейских театров, на свежесколоченных сценах в селах и маленьких городах. Недостаток мастерства самодеятельные артисты возмещали энтузиазмом, а не искушенные в тонкостях театрального искусства зрители каждое слово свободы и правды принимали во всей его обнаженности и первозданной глубине.
В финале пьесы начальник участка является арестовать Идриса. Идрис произносит свою лучшую революционную речь, и так как больше ему на сцене делать нечего, как раз в этот момент входит его друг, подпольщик Юсуп и объявляет, что революция свершилась. Тут трудящиеся ингуши арестовывают злого начальника, стражники бросают оружие («Разве мы виноваты? Мы что? Вы нас пустите») и уходят со словами: «Покорнейше благодарим». Магомет, наконец прозрев, срывает свои погоны («Я тоже хочу быть свободным, как и вы»), и старый Хассбот, не одобрявший деятельности Идриса, признает свою ошибку:
«Идрис. Отец, отец. Теперь ты видишь, что я был прав, когда говорил об угнетении и рабстве? Ну что, скажи, преступник я?
Хассбот. Я вижу, вижу теперь, но я же не знал, что так будет».
Вряд ли еще когда-нибудь Булгаков был свидетелем такого полного и простодушного успеха своей пьесы. «В тумане тысячного дыхания сверкали кинжалы, газыри и глаза. Чеченцы, кабардинцы, ингуши, после того как в третьем акте геройские наездники ворвались и схватили пристава и стражников, кричали:
— Ва! Подлец! Так ему и надо!
И вслед за подотдельскими барышнями вызывали: «Автора!»
За кулисами пожимали руки.
— Пирикрасная пыеса! И приглашали в аул…»
Позже Булгаков с изумлением и иронией вспоминал эту свою пьесу. И в «Записках на манжетах», и в автобиографической гротескной «Богеме» не пожалел в ее адрес самых язвительных и жестоких слов.
И все-таки это была пьеса Булгакова. Он всегда оставался самим собой, даже тогда, когда ему казалось, что он изменяет себе. Сквозь громкие слова явственно пробивалась его затаенная мечта о мире и просвещении. Конфликт между сыновьями муллы и между муллой и его сыном-революционером, традиционный конфликт, на котором, казалось бы, построена пьеса, фактически так и не состоялся «Ты, значит, революцией занимаешься? — неодобрительно говорит Идрису Магомет. — Смотри, ты очень рискуешь. Все это может плохо кончиться для тебя». И это «для тебя» в реплике Магомета главное. «Спасибо тебе! — кричит сыну старый Хассбот, когда стражники являются арестовать Идриса. — Теперь я вижу, какой ты сын… Позор на мою седуюголову!» А сельскому старосте тут же шепчет: «А ты не мог предупредить, чтоб он успел скрыться! Хороший ты мне друг, нечего сказать».
У Булгакова брат не может пойти на брата и отец не отречется от сына. Ненависть между сыновьями муллы? Ненависть между Алексеем Турбиным и Николкой? Трещину социального конфликта будущий автор «Белой гвардии» и «Дней Турбиных» не мог провести через то, что еще долго будет казаться ему последним оплотом во всех бурях и потрясениях, — через интеллигентную семью…
…Но кто же был соавтор? Если был соавтор?..
В «Богеме» Булгаков пишет: «Пьеса прошла три раза (рекорд), и вызывали авторов. Гензулаев выходил и кланялся, приложив руку к ключице. И я выходил и делал гримасы, чтобы моего лица не узнали на фотографической карточке… Благодаря этим гримасам в городе расплылся слух, что я гениальный, но и сумасшедший в то же время человек…»
В зале владикавказского театра пятьсот мест. Сотни людей аплодировали спектаклю, а вот поди ж ты, никто не запомнил, кто же все-таки выходил раскланиваться вместе с Булгаковым. Предположения, впрочем, высказывались разные. Литературовед В. А. Чеботарева пишет: «Данные ведут к тому, что соавтором драматурга был Борис Робертович Беме».[32] Но данные к этому, пожалуй, не ведут. Фамилия Гензулаев придумана, не было во Владикавказе Гензулаева, но это явно придумано по кавказскому образцу, а Беме — звали его Борис Ричардович — был шотландцем по происхождению.
«Нет, не Беме, — говорит Татьяна Николаевна. — Но соавтор был. Из местных. Ингуш… Или осетин… Ингуш, кажется. Писали у нас дома. И у него тоже…»
«По-моему, соавтором Булгакова был некто Пензулаев, дагестанец по происхождению, юрист», — говорит Т. Т. Мальсагова. Но далее это имя никаких конкретных черт не обретает. Может быть, у Тамары Тонтовны оно возникло по созвучию с именем Гензулаева в давно известной ей «Богеме» Булгакова?
А литературовед X. В. Туркаев цитирует рукопись Т. С. Гойговой, работавшей в ингушском наробразе в начале 20-х годов: «Иногда вечерами к нам приходил Михаил Афанасьевич Булгаков и вроде бы в семейной обстановке писал свою пьесу «Сыновья муллы», время от времени консультируясь с Гойговым по отдельным моментам в обрисовке образов выведенных в пьесе лиц».[33] Может быть, Абдул-Гамид Гойгов, тогда, в 1920–1921 годах, молодой партийный и хозяйственный работник, впоследствии ингушский прозаик и драматург, был соавтором Михаила Булгакова?
Может быть, и Гойгов… Текст «Сыновей муллы» — единственный суфлерский экземпляр, плохо отпечатанный на колючей бумаге, — сохранился в архиве Гойговых и к вдове Михаила Булгакова, Елене Сергеевне Булгаковой, попал в 1960 году из рук Тамары Сослановны Гойговой.
Фамилия на этом экземпляре — на титульном листе, карандашом — только одна: Булгаков.
…В конце мая 1921 года Михаил Булгаков уехал из Владикавказа.
А «Сыновья муллы» продолжали жить своей собственной жизнью. Ингушская труппа несколько раз показала пьесу во Владикавказе, потом повезла ее в Грозный. Зрители бурно аплодировали и от возбуждения даже стреляли в потолок.
Б. И. Тотров перевел пьесу на осетинский язык. Он сократил ее, приспособив к возможностям осетинского народного театра, заменил слово «ингуши» словом «горцы» и придал осетинский оттенок именам. Позже этот перевод был опубликован в журнале «Фидиуаг» № 4 за 1930 год. В публикации «Фидиуага» автор тоже указан только один: Булгаков.
В переводе Тотрова пьеса стала осетинской народной драмой. Ее ставили самодеятельные кружки. В одном из таких кружков — уже в 1930 году, в Ардоне, — приклеив бороду конторским клеем, играл муллу юный Владимир Тхапсаев, будущий знаменитый Отелло и король Лир… Впрочем, народный артист СССР В. В. Тхапсаев уверял меня, что в Ардоне пьесу ставили в полном переводе того же Тотрова и что существовало отдельное издание этого полного перевода.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.