На плоту

На плоту

Ну а Гек Финн? Гек совсем другой — и по характеру, и по своим понятиям, и по воспитанию.

Впрочем, какое уж там воспитание! Вдове Дуглас, решившей усыновить Гека, потребовалось объяснять ему все с самого начала: зачем люди умываются, зачем, перемазавшись, надо переодеваться и почему в церкви нельзя ловить мух и жевать табак. У нее это не очень получалось. Гек любил лес, реку, бочки да дровяные сараи, где привык ночевать. А когда он всего этого лишился, то не соблазнили его ни обильные завтраки, ни нарядные костюмчики, ни заботливость вдовы, так причитавшей над «бедной заблудшей овечкой». Он предпочел бегство.

Совсем его доконала мисс Уотсон, любительница потолковать про райские кущи, где ходи себе с арфой да распевай день напролет. Уж от такого-то блаженства Гек и подавно готов был удрать при первом удобном случае. И все придирки, придирки… Разве с ними смирится его вольная душа?

Беда в том, что укрыться-то Геку негде. Родитель его — старый пьяница и сквернослов — прослышал про находку в пещере, так что, того и гляди, явится за денежками. Это для Гека с его простым и разумным представлением о вещах: «Быть богатым вовсе не такое уж веселое дело. Богатство — тоска и забота, тоска и забота… Только и думаешь; как бы скорей околеть». А для старика Финна, какой он ни забулдыга, деньги, да еще даром доставшиеся, разумеется, желанней всего в мире. И подвернувшегося случая поправить незавидные свои дела он не упустит, пусть даже придется выкрасть сына у вдовы и спрятать в глухой приречной чащобе.

У него в хибаре с земляным полом, заменяющей дом, ни умываться, ни наряжаться не надо. Только Геку от этого не легче. Вдова не давала ему проходу своими нежностями да причитаниями, мисс Уотсон — проповедями да сентенциями, а отец больше надеется на плетку да кулак. Но если разобраться, никому из них до Гека нет дела. Кто ищет утешения одинокой старости, кто рад лишний раз поупражняться в ханжеском благочестии. А папаше только бы выколотить за Гека хорошенькую сумму, чтобы потом всласть покуражиться в кабаке. Гек одинок и, собственно, никому не нужен.

Впрочем, и Гек никогда ни на кого не рассчитывал, зато и не зависел ни от кого. И сама жизнь выработала в нем трезвый, земной, мы бы сейчас сказали — реалистический взгляд на любые события и явления, хотя и страсть к приключениям, и любовь к игре остались у него не притупленными.

Если Том схож с Дон Кихотом, Гек гораздо больше напоминает Санчо Пансу — не верящего в высокую иллюзию, порой лукавого и насмешливого, когда его хозяин уж слишком самозабвенно отдается грезе, но преданного своему идальго беспредельно и раз за разом выручающего его в тяжкие минуты.

В жизни Том и Гек все время должны быть рядом, хотя они и очень разные. И особенно хорошо это видно в истории с освобождением беглого раба Джима. Когда Том прибыл к тете Салли и нежданно-негаданно встретил старого приятеля, которого числил погибшим, он знал, что Джим уже свободный человек: перед своей смертью мисс Уотсон, мучимая угрызениями совести, подписала соответствующую бумагу. Но пока что Джим, ставший жертвой низкого обмана, сидит под замком в сарайчике и ждет аукциона. А значит, можно устроить ему побег — только при том обязательном условии, чтобы все было так, как в книжках про Железную Маску и про авантюриста Казанову, вырвавшегося из венецианской темницы, куда его швырнула святая инквизиция. Чем эта затея кончилась, все, конечно, хорошо помнят: и как собрались в доме тети Салли полтора десятка окрестных фермеров, наэлектризованных подметными письмами от «неизвестного друга», и как Тому прострелили ногу, а Джим, помогавший выходить раненого, покорно дал себя связать и отвести обратно в сарай.

Но здесь всего интереснее детали интриги, которые многое говорят и о Геке, и о Томе. Сарайчик был старенький и непрочный, а Джима содержали без строгостей: никто не мешал юным похитителям просто отодрать доску, снять с ножки кровати цепь и отправиться вместе с пленником на все четыре стороны. Только Том Сойер ни за что бы не согласился сделать, как подсказывал здравый смысл. Без таинственности побег теряет для него всякий интерес. И чего только он не нагородил, увлекшись новой занимательной игрой!

Гек подчиняется этим прихотям приятеля, помогая морочить добряка дядю Сайласа и ловко заговаривая зубы неграм, пока Том не стащит несколько жестяных тарелок, на которых узник будет писать «записки» своим избавителям. Что ни говори, Том много читал, растет в нормальной семье, ходит в школу, так что ему виднее.

Но при этом Гек прекрасно сознает, что они играют, а надо бы заняться серьезным делом как следует. И когда фантазии Тома становятся уж слишком безудержными, он умеет остановить воспламенившегося своей идеей романтика. А думает он все об одном и том же: неужели Том не боится опозорить в глазах соседей и себя, и тетю Полли, совершая столь тяжкий грех, как содействие беглому невольнику? Для жителей рабовладельческих штатов вряд ли существовало преступление более непростительное. И в этом они были единодушны. Даже тетя Салли — такая приветливая, ласковая, сердечная — смотрит на негров, разумеется, только как на собственность, а собственность неприкосновенна. Геку надо объяснить ей, каким образом его не оказалось на пароходе, который ездил встречать дядя Сайлас, и он тут же выдумывает историю с взорвавшимся цилиндром, задержавшим его корабль на целый день. «Господи помилуй! Кого-нибудь ранило?» Убило негра. «Ну, это вам повезло; а то бывает, что и людей ранит». Из белых, конечно, так как негры не в счет, они не люди.

Под конец выясняется, что Том ничуть не рисковал своей репутацией: Джима уже отпустили на свободу и побег был только очередной романтической выдумкой маленького Дон Кихота. Но Гек-то ведь этого не знал. Зато он вполне отдавал себе отчет в том, на что идет, укрывая беглеца, а потом пытаясь его освободить. Для белого на невольничьем Юге, кем бы этот белый ни был, подобный поступок означал вызов всему незыблемому порядку вещей, посягательство на священные основы, отступничество от принципов, на которых держалась здесь жизнь. Решился бы или не решился на такое Том Сойер — гадать бессмысленно. Гек решился. И это самое важное в книге.

Написать о Геке Твен задумал сразу же после того, как были напечатаны «Приключения Тома Сойера». Взялся за работу, быстро придумал сюжет, и уже через полгода у него было готово шестнадцать глав — до той главы, в которой плот с Геком и Джимом проскакивает в тумане мимо устья реки Огайо, служившей рубежом свободных штатов, и рушится план на пароходе добраться по Огайо в места, куда работорговцы не совали носа. Теперь плот может плыть только на Юг, с каждой милей отдаляясь от границы между территорией, где нет рабства, и штатами, где оно узаконено. В этих штатах белые не просто могут, а обязаны охотиться на беглецов, как на диких зверей. Любая пристань, любой поселок оклеены здесь объявлениями о беглых рабах с точным описанием примет и обозначенной суммой вознаграждения за поимку.

Как же поступит в этой крайне сложной для него ситуации Гек Финн? На первой же остановке отправится к шерифу и положит в карман сотню-другую долларов, когда Джима закуют в цепи и возвратят мисс Уотсон? Другие, скорее всего, так бы и сделали, но для Гека это немыслимо. А если он решится укрывать Джима, прятаться с ним на пустынных островах и плыть ночью, вдохновляясь смутной надеждой, что плот кто-нибудь купит и на вырученные деньги можно будет приобрести два билета в свободные штаты, то тем самым он навсегда отрежет себе путь домой, в Санкт-Петербург, который ему этого никогда не простит. Способен ли подросток, который, как и все на Миссисипи, привык видеть в рабстве естественный, чуть ли не свыше ниспосланный закон, на такой подвиг, на такой переворот всех своих представлений? Вынесет ли подобное напряжение?

Допуская эту возможность, Твен, однако, еще не решал возникшей проблемы. Ведь получалось, что правота на стороне Гека, нарушившего заповедь, которую Санкт-Петербург почитал непоколебимой для всякого своего обитателя. А значит, заповедь была ложной, и весь распорядок жизни в Санкт-Петербурге основывался на лжи, на угнетении и насилии. Но еще в «Томе Сойере» родной городок Тома и Гека выглядел просто земным раем, и ни одна туча не омрачала небо над этой зеленой долиной, полной поэзии и тайны. А теперь выходило, что и это безоблачное небо, и этот бестревожный сон, в который погружен Санкт-Петербург, — лишь иллюзия, скрывающая горькую, суровую правду. И надо было коренным образом менять всю интонацию повествования, всю его окраску и тональность.

Рукопись книги о Геке была отложена — и надолго. Твен странствовал по Европе, писал смешные очерки, напоминающие «Простаков за границей», потом, в 1882 году, предпринял большую поездку по местам, где прошло его детство. Заброшенная повесть не давала ему покоя, он несколько раз возвращался к ней, но дело не ладилось. Писатель рвал испещренные поправками листы, проклинал тот день, когда выдумал Гека Финна. В нем происходила тяжкая внутренняя борьба. Еще очень прочно держались заблуждения насчет особого удела Америки, которая при всех издержках роста со временем должна была, как казалось Твену, сделаться страной, где каждый узнает и настоящую свободу, и настоящее счастье. Но все сильнее давали себя почувствовать и совсем другие настроения — усталость, разочарование, ощущение несбыточности радужных надежд, которые не подтверждала, а опровергала американская действительность.

Лишь через семь лет после того, как были написаны первые страницы, Твен, преодолев свои колебания, вернулся к книге о Геке, и в 1884 году она была завершена. Он переделал злополучную шестнадцатую главу, и она стала ключевой во всей повести. В этой главе Гек ведет мучительный спор с самим собой. Он впервые задумывается над тем, что же он делает. Еще на Джексоновом острове Джим откровенно ему признался, что, случайно услышав о планах мисс Уотсон продать его за восемьсот долларов, решил бежать. И Геку, понятно, следовало бы немедля сообщить об этом хозяйке Джима. Но ведь Гек и сам тогда скрывался, разыграв сцену собственного убийства. Не мог же он, выдав Джима, выдать и самого себя. Жаль, что теперь эти оправдания больше не годятся. Плот находится уже далеко от Санкт-Петербурга. Дальше будет сплошь рабовладельческая территория. И необходимо сделать решающий выбор — либо донести, либо сжечь за собой все мосты.

О как это нелегко — выбирать при таких условиях! Гек пытается уклониться. Но тут же чувствует, что все его рассуждения — это лишь хитроумные уловки, демагогия, как сказал бы образованный Том Сойер. Конечно, он не сманивал Джима, не подстрекал его к бунту против въедливой праведницы, вольной поступать со своим рабом как ей вздумается. Он здесь вообще ни при чем. Да полно, так ли уж ни при чем? Ведь не отправься Гек на разведку, переодевшись девочкой и неудачно изобразив не то Сару, не то Мэри Уильямс, и Джима изловили бы прямо на том острове, который для них обоих стал первым пристанищем. А как, помогая друг другу, они вместе спаслись, очутившись в бурную ночь на разбитом пароходе, где трое бандитов сводили счеты друг с другом? Нет уж, пришла пора держать ответ перед своей совестью, и от этого никуда не денешься.

И он прислушивается к голосу совести, а этот голос побуждает его приналечь на весла, чтобы побыстрей добраться до берега и передать Джима куда полагается. Только подсказывает ему такое решение не совесть, а предрассудок, повелевающий не считать негра полноценным человеком. Гек знает, что так надо. Но, к счастью, ему «не научиться никогда поступать так, как надо; если человек с малых лет этому не научился, то уж после его не заставишь никак: и надо бы, да он не может, и ничего у него не получится». Совесть — настоящая совесть, которая Гека никогда не подводит, — не может допустить, чтобы он предал Джима, делившего с ним все невзгоды плавания на плоту и свято верящего, что Гек его единственный и верный друг. Над всеми расистскими мифами, над всеми предубеждениями и жестокими поверьями, которые держали в своем плену даже неплохих, по сути, людей на тогдашнем Юге, поднимается — и торжествует — простое и великое чувство человеческого братства. И Гек Финн становится героем в самом прямом и точном значении этого понятия.

Нам трудно представить, чтобы он повел себя по-иному. Но ведь события, о которых рассказывает повесть Твена, происходили очень давно — около ста пятидесяти лет назад. А в ту пору Гек был, конечно, явлением совершенно удивительным, уникальным для американской жизни, которую Марк Твен наблюдал по берегам Миссисипи. Чтобы в обстоятельствах, описанных Твеном, сохранить верность нравственной правде, а не заведенному обычаю, чьей жестокости никто не хочет замечать, требовалось редкое мужество и нужен был редкий дар человечности.

Наделив этими качествами своего героя, Твен не мог не перестроить и саму повесть так, чтобы ее центром сделался духовный подвиг Гека — именно подвиг, хотя сам Гек, несомненно, очень бы удивился такому определению: просто он действовал так, как ему велело сердце, и что же тут особенного, что он не пошел против самого себя?

Поначалу Твен намеревался создать еще одну книгу о мальчишках из Санкт-Петербурга и об их приключениях. Правда, слово «приключение» в данном случае не надо понимать буквально. Даже если ограничиться «Томом Сойером». Там ведь приключений не так уж и много, гораздо больше игр — пусть порою и принимающих характер не то чтобы опасный, но довольно рискованный. Да, впрочем, игры тоже не самое главное. А главное — это горячее сердце Тома и его пылкое воображение, его страсть к романтике — и высокой, и смешной.

В «Геке Финне» приключений, если говорить всерьез, еще меньше. И все это приключения не ради потехи или авантюры. Удрав на Джексонов остров, Том просто играет, а Гек, скрывшийся там после своего побега от отца, ведет борьбу за собственную жизнь. Сам этот побег продуман Геком с такой тщательностью и осуществлен так изобретательно, что ему бы позавидовал и Том Сойер. На первый взгляд перед нами все признаки мистификации, ничуть не менее остроумной, чем проделки Тома или комические подвиги героев фронтира. Но, подпиливая стену, а потом поливая кровью подстреленного поросенка земляной пол и прилепив клок своих волос к лезвию топора, Гек озабочен вовсе не тем, чтобы соблюсти неписаные правила розыгрышей с мнимой смертью, о которых так часто рассказывается в американских легендах. Ему не до шуток. Крутой нрав отца он знает хорошо и должен не ошибиться ни в одной мелочи, потому что ошибка грозит ему гибелью.

Может показаться, что Гек такой же романтик, как и Том, — ведь и он по своему характеру непоседа, только и мечтающий о том, чтобы жить интересно, меняя впечатления, загораясь все новыми планами и идеями. Едва лишь начинает налаживаться какой-то упорядоченный быт, Геку становится не по себе, и он тут же принимается замышлять бегство — от вдовы ли, от отца, да от кого угодно: «Уйду так далеко, что ни старик, ни вдова меня больше ни за что не найдут». Вот эта его черта всего родственней Тому Сойеру, недаром они и понимают друг друга с полуслова.

А все-таки и здесь различий между ними больше, чем сходства. Том изнывает от скуки на школьных уроках и воскресных проповедях, ему давно приелась даже непрекращающаяся война с Сидом, он тяготится размеренной повседневностью Санкт-Петербурга и все замышляет что-нибудь из ряда вон выходящее, чтобы скрасить эти мирные и безликие будни. На острове он в своей стихии, он охотно прожил бы так и еще неделю-другую, потому что Том все время тянется к жизни простой и естественной, хотя и знает, что рано или поздно придется возвращаться под крыло тети Полли; да это и легко сделать, благо от острова до городка всего лишь полторы мили по реке.

У Гека идея бегства несравнимо серьезнее. Уж он-то, кажется, во всех отношениях дитя природы — никогда у него не было ни постоянной крыши над головой, ни родительской ласки, ни того, что принято называть «хорошими манерами». Понятно, отчего он так скверно себя чувствует в доме вдовы. А у отца? Вроде бы здесь все по нему — ни книг, ни ученья, лови себе целый день рыбу да покуривай всласть. Только эта естественная жизнь, к которой Гек должен бы быть предрасположен, ему столь же тягостна, как и «нормальный» распорядок, каким его себе представляют вдова или мисс Уотсон. В отличие от Тома Гек давно понял, что эта естественность — не одно лишь сладостное безделье, свобода от всяких нудных правил и приволье не поднадзорного житья. Это еще и непролазная грязь, и грубость нравов, и убожество помыслов, и шрамы от ежедневных порок, и предрассудки еще более дикие, чем в той среде, к которой его пыталась приобщить вдова Дуглас. И против такой естественности Гек бунтует не менее яростно, чем против стараний превратить его в такого же благовоспитанного и бесцветного мальчика, как и большинство в Санкт-Петербурге.

Поэтому бегство для него не забава, а необходимость — самим собой он может остаться лишь вдали от мира, где властвуют «нормальность», насаждаемая провинциальными ревнителями хорошего воспитания, или «простота», которая так ему знакома по опыту общения с отцом.

И прибежищем для Гека становится плот.

Сюжет книги о Геке — плавание, дорога, которая всегда сулит приключения. Конечно, такой сюжет выбран не случайно. В мировой литературе он встречается очень часто. Еще с той поры, как на выжженных солнцем испанских трактах появилась худая и высокая фигура доброго рыцаря верхом на Росинанте и его приземистого, по-крестьянски одетого слуги, сопровождающего своего господина на осле, дорога стала важнейшим художественным мотивом многих замечательных книг. Пройдет по ней, открывая для себя сложности мира, но не теряя веры в доброту человеческого сердца, безродный сирота Том Джонс из замечательной книги Генри Филдинга «История Тома Джонса, найденыша» (1749), — Твен любил произведения этого английского просветителя, убежденного, что «смешное жизнь предлагает внимательному наблюдателю на каждом шагу», и умевшего в обыденности различить и драму, и фарс, и серьезный конфликт. По пыльным российским шляхам прокатит бричка Чичикова в бессмертной поэме Гоголя, а чуть раньше появятся на сельских проселках доброй старой Англии фигуры добродушного мистера Пиквика и его незадачливых друзей, описанных в романе Чарльза Диккенса. Плот Гека и Джима — это еще одно звено давней и плодотворной литературной традиции, которую определяют как роман дороги.

Но по своей Творческой сущности такие романы бывают очень разными. Обычен случай, когда дорога служит лишь удобным способом связать, скрепить разрозненные эпизоды повествования, придав калейдоскопу целостность и выстроив панораму (или, например, сатирическое обозрение) там, где без сквозного мотива дороги не появилось бы единства. И совсем иной характер приобретает тот же образ странствия в «Геке Финне». Река, по которой плывут Гек и Джим, — такой же полноправный герой повествования, как и они сами. Попытайтесь вообразить, что они бы передвигались ну хоть в повозке или пешком через прерию, как Следопыт в романах Купера, — сразу же исчезнет что-то очень значительное, может быть, даже определяющее в книге Твена. Ведь река — это особый мир, живущий по своим законам поэзии, величия, непредсказуемости, вольности, и он никогда не подчинится унылой будничности поксвиллов и бриксвиллов — маленьких городков, стоящих по берегам просторной Миссисипи.

Гек и Джим в ладу с этим миром, в разладе — с людьми, которые его населяют. Для Джима дорога — это нелегкий и опасный путь к свободе, для Гека — самая естественная форма существования. А для самого Твена? Для него река и дорога воплощают вдохновение. Это и вправду целая вселенная — открытая, неисчерпаемая в богатстве своих красок, бесконечно изменчивая и все-таки единая, если только художник сумеет за ее разноликостью обнаружить глубоко пролегающую связь самых, казалось бы, несочетающихся событий, самых далеких друг от друга явлений и вещей. Дорога здесь больше, чем путешествие, дорога — это способ жить в мире и изображать мир.

И если сравнить «Приключения Гекльберри Финна» с другими романами дороги, то всего созвучнее книге Твена окажутся «Мертвые души». Мы и у Гоголя повсюду встретим картины, преисполненные резкого отрицания той действительности, в которой только и возможно появление маниловых и собакевичей, коробочек и Плюшкиных, — а их духовных родичей перед читателем «Гека Финна» пройдет целое множество. Но свою книгу Гоголь назвал поэмой — не по авторскому капризу, конечно. Если бы его задачей была только сатира, странными выглядели бы на гоголевских страницах и поразительные лирические пейзажи, и птица-тройка, и эти гимны дороге, которые не раз вспомнишь, читая повесть о Геке: «Боже! как ты хороша подчас, далекая, далекая дорога!.. Сколько родилось в тебе чудных замыслов, поэтических грез, сколько перечувствовалось дивных впечатлений!»

Тут дело в общности, в объективном совпадении принципов художественного мышления. Ни для Гоголя, ни для Твена уродства жизни, которую они изображали, не могли заслонить саму жизнь в ее бесконечности и красоте. Осмеяние и высокая лирика у них не просто взаимодействовали — они представали нерасторжимыми, образуя совершенно особую образную стихию.

А чтобы такая стихия возникла, необходимым условием оказывался мотив странствия. Дороги. Или плота.

Поначалу плавание на плоту кажется Геку удивительным, ни с чем не сравнимым приключением. Но встреча с Джимом переворачивает ситуацию игры, знакомую нам по «Тому Сойеру», и делает ее ситуацией нравственного выбора.

Правда, Гек это не сразу поймет. Ведь плот для него вроде островка романтики среди окружающей скуки. Так хорошо плыть по широкой тихой реке, где несколькими слабыми огоньками обозначены погрузившиеся в сон редкие городки и деревни на высоком берегу, и, опустив ноги в согретую солнцем воду, надрезать дыню, взятую — разумеется, взаймы — на бахче, залитой лунным светом, и любоваться снопами искр из топок пароходов, идущих вверх, к Сент-Луису, и разгуливать нагишом, если не допекают москиты.

И когда позади останется не одна сотня миль, когда уже произойдет крушение и Гек познакомится с необычным семейством Грэнджерфордов, оказавшись свидетелем кровавой стычки, решившей исход их родовой вражды с Шепердсонами, когда два авантюриста, именующие себя королем и герцогом, выгонят наших героев из шалаша, а потом и сами едва не сделаются жертвами разъяренной толпы, — когда столько диковинных событий пройдет перед глазами Гека, он все так же будет мечтать лишь об одном: очутиться на плоту вместе с Джимом, «плыть одним посредине широкой реки — так, чтоб никто нас не мог достать!».

Прикоснувшись к реальной повседневности, Гек необычайно остро почувствовал, что только плот, когда они плыли вдвоем с Джимом, был приютом настоящей человечности, настоящего братства, которое и должно служить естественным принципом отношений между людьми, какими бы разными — и от природы, и по своему положению, и по взглядам и понятиям — они ни были. Но вместо братства повсюду рознь, обман, жестокость, насилие, и оттого-то Геку «везде кажется душно и тесно, а на плоту — нет. На плоту чувствуешь себя и свободно, и легко, и удобно».

Этот плот, на котором мы словно бы странствуем вместе с героями, конечно, становится высоким символом. На плоту выявляется истинная сущность человека, как ее понимал гуманист Марк Твен. Грэнджерфорды и Шепердсоны ходят в одну и ту же церковь и слушают проповедь о любви к ближнему, но при этом не спускают глаз друг с друга и держат руку на заряженном ружье. Мисс Уотсон сладко вещает о рае в награду за примерную земную жизнь, но предложенные работорговцем восемьсот долларов для нее слишком большой соблазн, чтобы не разлучать Джима с семьей, обрекая его на гибель. Жуликоватый старикашка, который выдавал себя за сына казненного народом французского короля Людовика XVI, соловьем разливался перед молитвенным собранием, обещая выучить христианскому смирению пиратов, каким он сам якобы был много лет, а потом посмеивался над доверчивыми олухами, собравшими ему деньги для этой возвышенной цели.

Джим тоже толкует о смирении, любви, заповедях, а по-настоящему обходится без всякой патетики и истовой религиозности. На плоту вместе с Геком беглый раб, быть может, единственный раз за всю свою жизнь почувствовал себя как равный с равным. И не было здесь ни всевластия хозяина, ни бесправия раба. Вся ложь и вся бесчеловечность, почитаемые в родных краях Гека и Джима нормальным порядком вещей, исчезают бесследно, когда плот отталкивается от берега и выходит на стремнину великой реки.

Но по берегам они остаются — и эта ложь, и эта никем не замечаемая бесчеловечность. Огромная и такая разная в своих обликах Америка предстанет Геку Финну, в обществе беглого невольника плывущему вниз по реке. И сколько раз он будет поражаться неумению людей жить просто и естественно, устраивать свои дела справедливо и разумно, так, чтобы не обманывать друг друга, не гнаться за бесчестными заработками, не сходить с ума от пустоты существования, не убивать по законам кровной мести, не преследовать только за цвет кожи. И обо всем этом Гек будет думать сосредоточенно, почти как взрослый.

Многое ему так и останется непонятным. Неудивительно — ведь Твен заставил его столкнуться с самыми жестокими сторонами американской действительности, поражавшими европейских наблюдателей, которые, в отличие от Гека, получили прекрасное образование и понаторели в философии, истории, социальных науках и других серьезных предметах. Но уж одно Гек знает наверняка. Проплыв на плоту чуть не всю Миссисипи, он видел сказочную природу и щедрость земли, он испытал чувство безграничной свободы. Люди же, которые ему встретились, порабощены ничтожными стремлениями, ханжеством, лицемерием, расовыми предрассудками. Оттого-то так бессмысленно их существование. Чтобы оно стало другим, нужно самому быть свободным и верить природе и своему сердцу, а не законам и правилам, существующим в этом обществе.

Начавшись как игра, плавание стало опасным приключением — да и не приключением, а борьбой за справедливость, за честно устроенную жизнь, когда все люди свободны и все люди братья. Гек не знал таких выражений и сказал бы по-другому. Но чувствовал он именно так, потому что стал зрелым человеком.

Здесь, на плоту, пробуждается все самое лучшее, самое светлое, что заложено в человеке. Здесь высвобождается из-под гнета социальных условностей и ложных догм прекрасная человеческая сущность, здесь ничто не мешает душе выявить все то доброе, что в ней хранится от рождения. И уже не так важно, что Гек белый, а Джим негр, и по жизненному опыту они очень разные. То, что изначально связывает всех людей, на поверку оказывается куда важнее любых различий между ними.

Это великий урок, постигнутый Геком Финном. Твен понимал, насколько глубокий переворот происходит в сознании его героя, и поэтому в «Геке Финне» он решил вести рассказ от первого лица — пусть Гек убедит читателей в своей правоте не только поступками, пусть все происходящее будет восприниматься его глазами. Пусть само его лукавое простодушие, его не приглаженная, полная жаргонных словечек и смешных ошибок речь придадут достоверность комментариям Гека к событиям, развертывающимся на страницах книги. Пусть эта безыскусная исповедь поможет распознать за приключенческой сюжетной канвой серьезность конфликта, переживаемого подростком, освобождающимся от предвзятости, страхов, условностей, которые в нем воспитывала окружающая среда.

В «Томе Сойере» поначалу повествование тоже велось от первого лица. Но затем Твен отверг этот план. И дело не просто в том, что для первой повести игра, занимательность в чистом виде куда важнее, чем для второй. Дело прежде всего в различиях между Томом и Геком.

Том не размышляет над законами мира, в котором он растет. А Гек задумывается над будничностью всерьез — и по-своему глубоко. И эти размышления исподволь меняют его взгляд на жизнь. Он все больше становится нетипичным подростком и вообще нетипичной личностью — для своей эпохи, для своего мира. В нем все определеннее выступают черты человека, обладающего нравственным убеждением, которое не только не созвучно, но прямо-таки противоположно убеждениям большинства. Идеи, воспламеняющие воображение Тома, идут из прочитанных им книг — мысли Гека зарождаются под впечатлениями действительности. Гек умеет подмечать в ней несравненно больше, чем Том, в ней одной черпает он свои представления об истинном и ложном, прекрасном и недостойном. Он принадлежит этой действительности безраздельно, а вместе с тем он в ней чужой, потому что понятия и принципы, которыми живут в Санкт-Петербурге и других городках по Миссисипи, Гек не может ни разделить, ни оправдать. Он намного сложнее, чем Том, хотя где же ему тягаться с приятелем по части образованности, а также всяких ослепительных иллюзий и красочных образов. И эта сложность, этот внутренний разлад и его преодоление могли в полной мере выявиться лишь при том условии, чтобы Гек рассказывал обо всем сам, без авторских подсказок и разъяснений.

Впервые в американской литературе полуграмотный подросток заговорил собственным языком. Будущее покажет, насколько новаторским и смелым было это художественное решение. В наш век у Твена появилось множество учеников, и все они признавали, что «Гек Финн» стал для них великой школой мастерства. Перечитывая повесть Твена, они учились объединять в одном лице повествователя и героя, участвующего во всех ключевых событиях. Постигали секрет естественной непринужденности рассказа, в котором каждая фраза своей простотой и даже грамматической неправильностью или колоритным словцом, какое можно подслушать только в разговоре мальчишек или в пересудах негров, собравшихся под вечер на кухне, чтобы потолковать о всякой всячине, сразу же создает законченный характер, доносит своеобразие всего изображаемого мира.

Но признание придет далеко не сразу. Некоторых современников Твена «Приключения Гекльберри Финна» шокировали своей «грубостью». Ах, какое неуважение к хорошему тону, без которого немыслима литература! Окруженная в те годы почетом и благоговением литературных дам, Луиза Олкот — она сочиняла душещипательные истории про «маленьких женщин» и «маленьких джентльменов» — возмущалась на страницах журнала «Лайф»: «Если мистер Клеменс не видит задачи достойнее, чем смущать чистые души наших юношей и девиц, лучше бы он для них вообще не писал». Другие критики выражались еще энергичнее: «пристрастие к помойке», «посягательство на моральные устои», «ужасающая непочтительность, смешанная с примитивным юмором». А на самом деле Луиза Олкот и другие хулители просто ничего не поняли в книге. Не поняли, что Твен добился поразительной естественности, в безыскусном рассказе Гека коснувшись самых болезненных сторон американской жизни, но не допустив и следа авторской назидательности и создав картину поистине всеобъемлющую. Вот почему «Гек Финн» станет книгой, из которой вышла вся последующая американская литература. Так отзовется о ней Эрнест Хемингуэй.

В США еще и через много лет после появления повести о Геке предпринимались попытки скрыть ее от тех, кому она прежде всего адресована, — от подростков. Какой-то духовный пастырь с пеной у рта доказывал, что книга кощунственна уже по той причине, что на плоту Гек и Джим разгуливают в костюмах Адама, а Гек к тому же «обладает отвратительной способностью распознавать запах дохлых кошек». Педагоги из города Омахи сочли, что Гек внушает своим ровесникам «вредные идеи». А в Нью-Йорке школьный совет исключил книгу Твена из числа произведений, рекомендуемых по программе изучения литературы. Причем было это сравнительно недавно — в 1957 году.

Как бы посмеялся Гек над своими хулителями, пекущимися о приличиях и нравственности! Ему незачем было бы вступать с ними в спор — читатели во всем мире, не обращая внимания на запреты и предостережения высокоморальных борцов за «истинную культуру», приняли повесть безоговорочно и полюбили ее героя навсегда. Иначе и не могло быть. Потому что «Гек Финн» — это сама правда. А в искусстве правда решает все.

Твен отдал своему персонажу не только мысли о сущности человека, которыми он особенно дорожил. Он отдал Геку и многие самые яркие впечатления, накопленные в те годы, когда лоцман Клеменс водил суда по Миссисипи. Нам могут показаться невероятными те или иные события, которые доведется наблюдать Геку, мы можем счесть всего лишь условными масками, обычными в юмористике, такие фигуры, как те же король и герцог, спорящие, кому спать на соломенном матрасе, а кому — на тюфяке, набитом жесткими маисовыми кочерыжками. Но на самом деле и эти события, и эти люди появились в книге Твена вовсе не по его прихоти.

Жизнь, о которой он писал, была и впрямь причудливой, полной самых диковинных явлений — как в невеселой сказке или в скверном сне. Трудно, к примеру, поверить, что на Юге старого времени действительно происходили родовые распри, вызывавшие самую настоящую войну — до полного истребления того или другого семейства. Но они были вполне обычны и в Кентукки, и в Теннесси, и в Арканзасе — местах, куда занесет судьба Гека и Джима.

Дуэли тогда вообще были приняты, и Твен обычно их описывал юмористически. Но в «Геке Финне», повествуя о Грэнджерфордах и их врагах Шепердсонах, он отказался от гротеска, создав один из самых грустных, даже трагических рассказов, какие можно найти во всем его творчестве. Сюжет этого эпизода сразу же напоминает самую печальную повесть на свете — историю Ромео и Джульетты из великой шекспировской пьесы. Впрочем, даже и без этой параллели тягостное чувство оставляют страницы, где появляются радушные и обходительные южане Грэнджерфорды, которые у себя дома живут, словно в осажденной крепости, и охотятся на Шепердсонов, как будто всеми забытую ссору нельзя уладить иначе, чем кровью. Сверстник Гека Бак и его брат, тоже совсем мальчишка, станут жертвами в этой бессмысленной и жестокой бойне, и как не понять чувства героя Твена, которому делается нехорошо, едва он вспомнит два мертвых тела на мокром прибрежном песке. Гек успокоится лишь после того, как плот, выйдя на середину реки, начнет быстро отдаляться от этих проклятых мест. А в памяти читателя останется скупо и точно написанная картина того страшного дня. И она заставит совсем по-новому посмотреть на американское захолустье, еще недавно казавшееся Твену счастливым уголком.

Нас позабавят ловкие проделки герцога и короля, которые несли со сцены чепуху, выдавая ее за творения Шекспира, а самих себя — за давным-давно умерших знаменитых лондонских актеров Гаррика и Кина. Мы, конечно, никогда не поверим, чтобы публика, пусть и самая невежественная, соблазнилась зрелищем вислоухого старого пройдохи в седых бакенбардах, изображающего юную и прелестную Джульетту, и потасканного шулера в роли пылкого и нежного Ромео.

Неправдоподобно? Но вот что пишет о театре поры своей юности Твен в «Жизни на Миссисипи». Гастролировавшая английская труппа играла «Гамлета», зал почти пустовал. День спустя сыграли пародию на «Гамлета», безвкусную и грубую, — никто из пришедших не заметил, что играют не Шекспира, а фарс. Дамы, краем уха слышавшие, что Шекспир пробуждает возвышенные чувства, выплакали глаза, пока рычащая Офелия гренадерского роста швыряла в Гамлета морковью и репой. Трудно представить себе американскую провинцию времен Твена без таких вот развлечений, без таких «художественных» запросов.

Да и без самих короля и герцога. Считается, что это лучшая комедийная пара во всей американской литературе. Скорее всего, так и есть. Только неверно думать, будто перед нами персонажи, которых Твен просто выдумал. Нет, и король, и герцог — проходимцы, каких немало встречалось Твену и в годы лоцманства, и потом на Дальнем Западе. Это типичные «джентльмены-авантюристы», валом валившие в Америку со всего света и мыкавшиеся по ее городам и весям в поисках быстрой наживы. Судьба их была жалкой. Рано или поздно очередная затея проваливалась, и разгневанные жители прокатывали непрошеных гостей на шесте, вываляв их в смоле и куриных перьях.

«Герцога» Твен хорошо знал в Вирджиния-Сити. Это был печатник из типографии, горький пьяница, рассказывавший давно всем надоевшую повесть о своих предках, якобы обманом лишенных дворянского звания и нищенствовавших в Нью-Йорке. Да ведь и миссис Клеменс, мать писателя, не раз заводила разговоры про то, что ведет свой род от графов Дэремов, хотя кому было до этого дело в Ганнибале! А дядя Джеймс Лэмптон, устраивавший у себя дома парадные обеды, на которых подавались изысканные блюда из репы, больше всего любил потолковать про знатность своего происхождения, и ничего не стоило угодить старому чудаку, оказав внешние знаки почтения к его сановности.

Самозваных королей тоже отыскалось бы в американской глубинке немало — целая династия. И все это были сыновья Людовика XVI. Единственный его настоящий сын после французской революции 1789 года умер в заточении десятилетним мальчиком. Но тут же пошла в ход легенда, будто на самом деле он сбежал в Америку и скрывается, дожидаясь своего часа. На французском троне уже давно сидел новый король, причем не первый за послереволюционные годы. Но американские провинциалы не слишком разбирались в истории да и в европейских делах. И легко было их морочить, распуская небылицы про «несчастного дофина», натерпевшегося от безбожников-санкюлотов и от интриг соперников.

Твен не был бы великим художником, если бы он попросту осмеял этих мнимых самодержцев и претендентов на звучные аристократические имена. И король, и герцог — это изгои, оказавшиеся на самом дне. В конечном итоге они обречены разделить судьбу тех, кому нет доступа в «приличное общество».

Существеннее другое: герцог и король — тоже бродяги, свободные, как Гек Финн, и, как он, не ведающие стеснительных оков сытого и благополучного оседлого житья. А значит, суть дела вовсе не в том, чтобы избавиться из-под опеки вдовы Дуглас и очутиться на приволье, хотя, например, Тому Сойеру ничего больше и не нужно. Нет, суть в том, чтобы жить по справедливости, потому что и у вдовы, и на плоту можно проявить себя добрым и смелым, а можно — бесчестным и трусливым. Решают не внешние обстоятельства, решает человеческое сердце, которое не должно оставаться глухим к неправде, к чужой беде, ко злу.

«Будь у меня собака, такая назойливая, как совесть, я бы ее отравил, — признается Гек. — Места она занимает больше, чем все прочие внутренности, а толку от нее никакого». Что же, его можно понять. Он ведь еще очень юн, и ему непривычно видеть эту циничную жестокость, это лицемерие, этот холодный дух пренебрежения простой нравственной правдой. А все это он наблюдает на каждом шагу. И когда непрошеные спутники на плоту пытаются обобрать сирот. И когда их самих подвергает варварской расправе толпа. И когда оскорбившийся плантатор недрогнувшей рукой убивает подгулявшего фермера Богса (вот где пригодились детские воспоминания о том, как погиб на улице Ганнибала безвредный горлопан Смар). И когда Гек просто бродит по какому-нибудь Пайксвиллу, где свиньи хрюкают в грязи по щиколотку, и дерутся собаки, и, засунув руки в карманы штанов, лениво переругиваются томящиеся от непроходимой скуки парни, а иногда — то-то смеху! — намазывают бездомного пса скипидаром и поджигают или привязывают ему на хвост жестянку, чтобы он носился, пока не околеет.

Да только что поделаешь, таким уж устроила Гека природа, что его всегда будет тревожить совесть и слушаться он будет лишь ее голоса. А этот голос повелит ему, отбросив сомнения и предрассудки, помогать Джиму, что бы по данному поводу ни сказали ревнители закона и порядка из Пайксвилла или из Санкт-Петербурга. Он повелит Геку во всем полагаться на собственное разумение и собственное чувство, а не на чужие понятия и нормы. И безошибочным чутьем прирожденного поэта Гек Финн ощутит, что есть какой-то непреодолимый разлад между вольной стихией жизни, открывшейся ему на могучей реке, и тем убожеством, той приниженностью и пошлостью, которую он повсюду видел, причаливая к берегу и соприкасаясь с сереньким мирком людей, населяющих эти невзрачные поселки и городки.

С этим убожеством, с духовной спячкой и омертвением он никогда не сможет смириться, никогда не распрощается со своим убеждением, что жизнь должна быть совсем другой — свободной, яркой, человечной, такой, какой жили они с Джимом, пока оставались наедине друг с другом и с речным бесконечным простором.

Поэтому-то он непременно удерет от приветливой и славной тети Салли — куда угодно, ну пускай на индейскую территорию, раз уж она так влечет Тома Сойера. И снова Гек примется искать такое место, где человеку можно всегда поступать в согласии со своими лучшими побуждениями и со своей совестью, быть свободным и не уродовать себя смирением перед нелепыми и жестокими порядками. И это не игра. Это очень серьезно.

Трудно будет ему в Америке отыскать то приволье, о котором он мечтает. И все-таки пусть он его ищет. Без этого не могут ни Гек, ни Том. Ни их бесчисленные последователи — в литературе и в самой жизни.