Последнее доказательство

Последнее доказательство

Рассказ

– Анна Марковна? Шестнадцатая палата.

В голосе медсестры ему почудилась знакомая смесь опаски с уважением, чувство, которое его мать любила и умела внушать всем, даже мимолётным встречным. Перед дверью он тихонечко, как нашаливший пёс, вздохнул. За тридцать восемь лет, прожитых на свете, он не научился быть самим собой и быть с матерью одновременно. Что-нибудь одно получалось.

Анна Марковна Волькенштейн, грузная седая женщина с большим острым носом, похожая на лайнер, неторопливо рассекающий океанские воды, занимала собой одноместную палату по коммерческой цене. Двое преуспевающих детей никогда не позволили бы ей тесниться среди прочих, а потому Анна Марковна видела себя теперь единоличной владелицей телевизора и холодильника. Обоим предметам роскоши давно было пора на пенсию по старости – телевизор отчаянно врал цвета, превращая надёжный и родной красный в сомнительный розовый, а с холодильника эмаль слезала хлопьями, как обгоревшая кожа. Но в палатах рядышком и того не было. Анна Марковна состояла, видимо, в прямом родстве с жизнью, и жизнь до поры подыгрывала ей, поддавалась, притворялась – ясной, управляемой и понятной, как всякий телевизор, пусть и старый. Ясность матери восхищала и пугала Олега – трудно ждать милости от человека, никогда не видевшего тёмной стороны улицы.

Даже случившийся с ней микроинфаркт Анна Марковна обратила в свою пользу. «Я всегда говорила – сердце». «Я, например» и «Я всегда говорила» оставались самыми частотными выражениями Анны Марковны. Она хотела знать всё заранее и досконально – куда пошёл муж, что делают дети, от чего она умрёт. Настоящая учительница высшей школы. В море русского хаоса всегда плавали две-три деревянных идейки для спасения таких, как она – желающих спастись, – и эти идейки кое-как, но поддерживали отдельные тела, даже такие большие, как у Анны Марковны. Неминуемая польза от чтения художественной литературы и правильный, почти научный выбор спутника жизни – в это мама верила больше, чем в Бога, который всё-таки был фигурой сомнительной, о которой толком ничего не известно. Где он учился? Кто его родители? С кем он дружит? Почему разрешает такой откровенный культ своей личности? Было непонятно…

Между тем оба ее ребёнка до сих пор не завели семьи: и северного письма красавица-пианистка Эльга, и стройный, голубоглазый Олег – бывший танцовщик, ныне практикующий хореограф с репутацией на Западе. Тридцать лет Эльге, а Олегу скоро будет сорок. Дети были красивы, умны, талантливы, здоровы, дети хорошо зарабатывали и всегда заботились о матери. Тем не менее что-то с ними было не так. Какая-то гниль укрывалась за яркой кожурой спелого плода, какая-то змея сидела в розах; и простым, прямолинейным наездом ни гниль эту, ни эту змею было не обнаружить, но вести себя сложнее Анна Марковна не умела.

Вот и сейчас она сидела, насупившись, уже с незримым пулемётом в руках, конечно, так её и дразнили на кафедре – Анка-пулемётчица, – но боевая дочь гениального бухгалтера Главювелирторга Марка Сэпмана, по счастью, дико нравилась аспиранту по скандинавской литературе Леониду Волькенштейну, по забавному совпадению, тоже Марковичу. Марк Волькенштейн, теория механизмов, гонения в пятидесятых и дом в Комарове в шестидесятых, – звучное имя.

Анна же, по мнению Леонида, явилась воплощением древних дев-воительниц, о которых он читал у Ибсена. Что ж, слияние Сэпманов и Волькенштейнов обещало в будущем создать непобедимый род, у истоков которого стояли, как классические колонны, могучие деды: еврей Марк и немец Марк, в чьих генетических программах скопилось талантов и добродетелей на полк внуков. Но в дело вмешались русские бабы, и от этого или от чего другого, но все программы полетели к чёрту.

Род никуда не продолжался. Род заканчивался, ветвь засыхала, и женщина, прекрасно сделавшая свою женскую работу, вырастившая двух здоровых детей, – вдруг различала на таком милом, таком материнском лице жизни отвратительную усмешку.

Признать, что жизнь посмеялась над тобой? Поссориться с ней? Это очень уж героический и совсем не женский путь.

И вот Анна Марковна сидит в палате, готовая к решительному разговору. Теперь у неё на руках сильные козыри – она больна, может умереть. Дети просто обязаны обеспечить ей тот уровень ясности жизни, к которому она привыкла. В конце концов, если они любят её – она вправе потребовать доказательства.

Олег не был притворяшкой, умело ведущей тайное существование, да и стиль жизни его среды не предполагал лицемерия. Чего-то он матери не говорил, это правда, но специально не скрывался. Все знали – знала сестра, знали друзья, коллеги, соседи по даче. Но читать умеет только тот, кто знает буквы, поэтому Анна Марковна вовсе не понимала текст поведения сына – она не знала элементарного. Она считала, что Олег пожертвовал всем ради своей профессиональной карьеры.

– Мамочка, котечка моя… – он ласково потёрся об её щеку своей, гладко выбритой и приятно пахнущей. Он всегда был кроткий, ласковый. Хороший сынок, сын-игрушечка. И розы принёс, и к розам захватил негазированную воду и простую стеклянную вазочку – чтоб не ставить в какую-нибудь ужасную пластиковую бутылку. Не выносил вульгарности.

– Долго ты ехал… – сказала она с нарочитой укоризной. Он был не виноват, она знала.

– Ну, мамочка, как же долго! – Олег красиво всплеснул белыми, нежными руками. – Сразу, как тётя Наташа позвонила, договорился – дали целую неделю. Испанцы всё-таки. На нас чем-то похожи, распиздяи. Немцы бы ни за что – выпуск, понимаешь, всё по календарю…

– Олег, не ругайся.

– Я ругался? Когда?

– Определение испанцев.

– Ну, мам, я не знаю, как иначе сказать. Нет синонима!

Он ставил «Лебединое озеро» в Испании – умную, старательную копию того, что видел в детстве.

– Я ведь умоляла: никакой еды.

– Мамочка, это не еда, а баловство – орешки, курага. Сердечникам нужна курага…

– Послушные дети нужны сердечникам больше, чем курага, – изрекла Анна Марковна.

– Слушаю и повинуюсь! – с усилием засмеялся Олег, чувствуя недоброе.

Анна Марковна отложила в сторону роман Улицкой, картинно поправила тонкой, мягкой шерсти цветастую шаль (июнь в Петербурге бывает неласков), дочкин подарок, дети любили красивые вещи, знали в них толк.

– Олег, милый мой… Вот и прозвенел мой первый звонок, и ты прекрасно понимаешь, о чём я говорю. Прежде, чем я окончательно распишусь в той повестке, которую мне обязательно вручат… не перебивай. Мне шестьдесят семь, я похоронила мужа, и я знаю, что я говорю. Всегда знаю. У меня есть мечта, которую ты можешь исполнить. Я не стану утверждать, что это легко и просто. Нет. Это никогда не было легко и просто. Но это исполнимо. Это в твоих силах. Ты, в конце концов, должен это сделать, если любишь меня.

Анна Марковна погладила сына по голове, жёсткой от геля для укладки волос, заглянула в светлые виноватые глаза с ресницами, окрашенными в салоне красоты.

– Прежде чем я умру, я хотела бы увидеть твою жену.

Это было невыносимо, как всегда. Всю дорогу Горькушка ныл, куксился, требовал то воды, то уборную, то почему-то гамбургер.

– Хочу кусочек нормального американского дерьма, – объяснил он. – Ты меня затрахал своей японской рыбой. Са-си-ми. Су-си. Совершенно неприличные звуки… Сам соси своё суси. – И с детской радостью расхохотался, довольный каламбуром.

Они были вместе уже семь лет. После некоторого, впрочем, лёгкого, распутства юности, Олег стал предпочитать постоянные, прочные связи. Танцовщик Игорь – Горькушка – был, если считать по меркам натуралов, его второй женой. Выглядел он как уменьшенная, улучшенная и слегка подкопчённая копия Олега. После гамбургера Горькушке стало плохо, и он замолк, борясь с тошнотой, став ещё более привлекательным, как всякий красавчик, который позволяет себе быть жалким и бледным. «Да, обязательно нужен лёгкий изъян, – подумал Олег, стараясь спасти свой “форд” на разбитой вдрызг 2-й Дачной улице посёлка Комарово. – Совершенство противно. Собственно, то, что мы считаем совершенством – то есть безошибочность, отсутствие погрешностей – видимо, в высшем смысле совершенством не является…»

– Комарово – прикольное местечко, но я его всегда боялся. Что-то мне там жмёт, знаешь. Может, из-за Эльги.

– Брось, пожалуйста. Эльга прекрасно к тебе относится.

– Эльга никак ко мне не относится. Меня просто нет. Слушай, она всегда была такая?

– Лет с четырнадцати. Косу отрастила, стала улыбаться этой своей улыбочкой… Типа «всё знаю, никому не скажу»…

– Между прочим, играет она так себе.

– Не согласен. Просто ей не надо браться не за свои вещи. Как и всем нам.

Деревянный дом Волькенштейнов выглядел именно так, как должен был выглядеть в 1963 году, нормальный советский профессорский дом – острый верх на память о модерне, терраса, веранда, летняя кухня. В прошлом году обновили краску, оставив привычное коричневое с белым, не тронули и забор-сетку: пусть не в духе времени, но не бежать же вдогонку за жлобами, обводя свои владения сплошной стеной. На участке не было никаких признаков русского невротического овощеводства – только цветы и сирень у забора. Сирень уже отцветала. Вечер был светел, из дома слышались звуки рояля, этого величайшего из воспитателей. «Все детство сам сидел, потом Эльга… – подумал Олег. – Моя чёрно-белая родина… Хотел бы обратно, куда-нибудь в семьдесят второй? Вообще да, да, конечно…»

Эльга встретила брата радушно, насколько это было возможно при её чувственном своеобразии, которое многим казалось бесстрастием, абсолютным холодом, насмешкой природы. Если в её игре всегда была страсть, даже ярость, то в личном общении человек не всегда понимал, видит ли и слышит ли его эта царственная молодая женщина, которой так шло её изобильное серебро – серебряные цепи на шее, браслеты, тяжёлые кольца на руках. Не спеша – а она не спешила никогда – Эльга принялась накрывать ужин в маленькой гостиной с круглым столом.

– Держи, сестрёнка! – и Олег бросил Эльге пёстрый шарф. – Привет от Испании!

– Спасибо, – и Эльга внимательно изучила шарф. – Шёлк. Очень хорошо, Олик. Ты водку пить будешь?

– Лучше виски.

– Да. А Игорь что будет?

– Ты у него спроси.

– Он куда-то делся. Он боится меня.

– Эх, тут бы ремонт! – вздохнул Олег, осматривая гостиную. – Цены бы дому не было!

– Даже без ремонта цены нет, – сказала Эльга. – Мы теперь с тобой на золоте сидим. Участок тридцать соток, ты что. Это полмиллиона верных.

– Правда?

– Черкасов свой за миллион продал. Банкиру из Москвы.

– А хватит на всех банкиров из Москвы?

– Конечно, хватит. У нас грибов в лесу меньше, чем у них банкиров.

Горькушка метался по дому, за столом не сидел – выпьет рюмку и бродит, насвистывает, танцуя. А брат с сестрой вели серьёзный разговор.

– И ты обещал жениться?

– А что мне было делать?

– Олик, но ты же её знаешь. Она привыкла, чтоб всё исполнялось, как она сказала. Вот она приказала мне завтра быть у неё – и только физическая смерть может мне помешать.

– Я знаю. У меня неделя на всё. Найди мне кого-нибудь.

– Девку найти? Понятно. Лучше провинциальную? Ага. А что ты ей предложишь?

– Содержание могу предложить, связи, если она из нашего мира. Но лучше не из нашего.

– А внешность?

Олег юмористически пожал плечами.

– Знаешь… – и Эльга стала задумчиво поедать фаршированный перец. Она много ела, но могла и совсем ничего не есть. Ела она с едва заметным удовольствием, но голодала уж точно без всяких страданий. – По-моему, я её нашла… То есть я не искала, но это она. Точно.

– Неужели? – вдруг нарисовался Горькушка. – А ты, мой милый, ничего мне сказать не хочешь? Не собираешься меня поставить в известность о своих жизненных планах, например?

– Обязательно поставлю. Пока ничего нет, никаких планов. Мать лежит в больнице и просит, чтоб я женился, вот и всё. Ты считаешь, я больную мамашу должен срочно просветить насчёт политкорректности? Мне легче жениться.

– Идиотская страна, – буркнул Горькушка. – Одно лицемерие кругом. Почему мы с тобой должны скрываться и врать?

Эльга пристально посмотрела на Горькушку, и ему опять захотелось не быть.

– Смешной мальчик. Ты думаешь, на свете есть очень много матерей, которые ликуют и пляшут от счастья, когда выясняется, что их дети… что, короче, внуков не будет? При чём тут страна? У тебя мама есть?

– В Пензе, – ответил Горькушка понуро.

– Давно не был в Пензе?

– Девять лет. Но я деньги посылаю!

Эльга усмехнулась и продолжила разговор с братом.

– Значит, такая худенькая, тёмненькая, симпатичная. Глаза большие. Абсолютно идиотское имя. Снежана. Знаешь, эти провинциальные мещанские фокусы… она сама из жопы мира какой-то. Живёт у Марины Зиновьевны, у моего педагога, помнишь? Ну вот, она её приютила на время – жалко очень стало.

– А что с ней такое?

– Приехала поступать в театральный, ну не поверишь – напал маньяк в подъезде, стал душить, поранил шею. Потеряла голос.

– Вообще не говорит? Да это находка! Немая жена!

– Немножко говорит, шёпотом. Лечится. Марина с ней у врача познакомилась. Я могу её завтра вечером привезти. Девятнадцать лет…

– Женишься, чтоб маму успокоить, а мама ещё сто лет проживёт. Вот и парься с этой Снежаной как дурак, – зло сказал Горькушка. – Потом мамаша детей потребует, надо будет детей откуда-то выкапывать. Занятий на всю жизнь.

После завтрака сидели на террасе вчетвером – Горькушка загорал в шезлонге, и с ресниц его стекало презрение к происходящему, Эльга вязала полосатый, синий с оранжевым, шарф, а Олег рассматривал Снежану, иногда обращая внимание и на соседскую полянку, где подтягивался на турнике юный Никита, внук драматурга Кириллова.

Снежана казалась милой домашней девочкой или была ею. Очень коротко стриженная, без косметики, в джинсовых шортах и белой майке, она трогала сердце, как это обычно делают небольшие парнокопытные – олени, косули, антилопы. Иногда она шептала, иногда писала ответы в блокноте, что всегда был под рукой.

– Может, всё-таки мы могли бы как-то вам помочь? – спрашивал Олег, ласково заглядывая в зелёные, искристые глаза возможной невесты. – Что врачи говорят? Голос восстановится?

Снежана кивнула и написала – «Скоро операция, обещают всё в порядке».

– Но этот год всё равно уже потерян… то есть для поступления, да? Что же вы будете делать? Домой, в родной Кременчуг?

Снежана покачала головой.

– Пока у Марины… – шепнула она.

– Что ты орёшь? – недовольно сказал Горькушка. – Она же слышит хорошо. Я надеюсь.

Снежана написала: «Я слышу хорошо, вы не сердитесь, многие почему-то повышают голос, когда говорят со мной». Показала Олегу и Горькушке.

– Снежана, мне сейчас надо к маме в больницу, мы с Эльгой ездим через день, по очереди, я приеду вечером. Вы не уезжайте, хорошо? А завтра мы с вами погуляем. Вы куда хотите?

– На кладбище – пискнула Снежана.

Поймав чуть вопросительный взгляд сестры, Олег одобрительно сощурился и слегка кивнул – девочка по первому впечатлению на роль подходила.

В устройстве Эльги был секрет, о котором не знал никто. То, что в трудах и страданиях добывали из тел друг друга мужчины и женщины, мужчины и мужчины, женщины и женщины, ей досталось даром. Без всяких механических приспособлений, ничем не раздражая свою плоть, а лишь усиленно сосредоточившись, Эльга вызывала в себе сладостные ощущения, порой достигающие сокрушительной силы. Это началось очень рано, когда ей не исполнилось и семи лет. Для блаженства требовалось лишь уединение и подходящий настрой, и вовсе не требовалось никакого партнёра. В юности ей было сладко и стыдно, порой она злоупотребляла своим даром и проводила целые дни в ярких судорогах, с трудом унимая бешено бьющееся сердце. Потом стыд ушёл, и она научилась распоряжаться чудом, вызывать его или отдалять. «Совокупляюсь ли я сама с собой? Или это делает кто-то незримый?» – иногда думала она не без некоторого ужаса (кто же – незримый? нет, не хотелось знать). Эрос и музыка жили в ней нераздельно, не нуждаясь в других, и оттого счастье так часто заливало ее душу, как солнце заливает летним днём удачно расположенную террасу. Теперь-то она знала, что так, как у неё, не бывает, что ей повезло, что это и есть божественная полнота жизни, почти недоступная на земле. Она готовилась к блаженству, выбирая время и место, умащивая тело душистыми притираниями, подбирая музыку, с умилением и нежностью вспоминая шалости юных лет, когда она делала это в метро или на уроках в школе, и никто никогда не знал, не догадывался. Когда Олег с Горькушкой уехали в город, Эльга отправила Снежану на залив и немедленно (хотелось сразу после завтрака, но было никак) предалась самостоятельной любви. Десяти-пятнадцати минут обычно хватало, чтобы тело превратилось в ослепительно белый, содрогающийся пульсар, но накануне большого взрыва Эльга заметила уставившиеся на неё с испугом и восторгом чужие глаза.

Снежана вернулась через два часа, написала: «Прости, я случайно», и с убитым видом подошла к Эльге, сидевшей в палисаднике на скамейке с обычным вязанием. Та ничего не ответила, борясь с искушением любопытства – ведь никто не видел её в эти минуты, и она не знала – как это выглядит?

– Я немножко скучаю, – соврала она, – у меня недавно был роман и весь вышел. Иногда, если нет мужчины, я делаю это сама. А ты что, испугалась? Это так страшно смотрится со стороны?

– Нет, нет, – заволновалась девушка, пытаясь изобразить руками что-то волнующее и необыкновенное. Потом написала: «Ты была очень красивая, как на старых картинах, и от тебя шёл свет».

– А, – ответила Эльга. – Вот как. Тебе понравился мой брат?

– Да, – кивнула Снежана. Написала: «Очень, очень. Он сказка.».

– Он, конечно, сказка. Но он не мужчина.

– Мне не нужны мужчины, – прошептала Снежана.

– А кто тебе нужен?

«Никто» – написала девушка. «Я не хочу».

– Совсем ничего, никого, никогда? А, понимаю. Это из-за того гадёныша, который на тебя напал. Удивительно, как всё удачно складывается…

Три дня прожила идиллия, сложилось тело компании – Олег с Эльгой, Горькушка, Снежана, иногда к ним присоединялась соседка Марина, крупная во всех смыслах дочь драматурга Кириллова, и её молчаливый, спортивный сын; гуляли на озёрах, ближних и дальних, в кафешках у залива, пили вино, чаще всего плохое, не везло, маялись наутро животом от неперевариваемых шашлыков, пытались найти в посёлке дома знаменитых людей, памятные с детства, но сразу запутались, заплутали, попали в какие-то руины, потом в новостройки; были облаяны свирепой собакой, бежали, смеялись, ездили в Зеленогорск покупать купальник для Снежаны, у которой не было никаких вещей, зашли в церковь, потом молчали. Небо лежало низкое, пасмурное, но дождь накрапывал редко; вечерами прояснялось, и над заливом являлись миражи из облаков – как будто дальний дивный город над озером, с крепостной стеной и силуэтами церквей… Однажды вечером, обсуждая один такой мираж и разглядывая смешную, карикатурную парочку, которая ужинала за столиком напротив – толстый кривоногий лысяк и блондинка нечеловеческих пропорций, – сбились с хорошего тона, заговорили о чём-то похожем на смысл жизни.

– Вот что меня удивляет, – сказал Олег. – Лето, июнь. Курортное место. Но как-то ужасно, удивительно пустынно, или такое впечатление, что пустынно. Мало хороших компаний – вот таких, как наша, потому что у нас сложилась прекрасная компания, я считаю… Ну, где-то кто-то гуляет. Доносится варварская музыка. Иногда мы видим, как проносятся машины. Видим стройки, рабочих, наблюдаем, что возносятся к небу стены и заборы. Но тамошние обитатели так и сидят там, у себя, за заборами… И получается такая странная жизнь… Метёт мусорный ветер, много разной грязи, грусти… И мы, молодые – ведь ещё молодые, правда, сестрёнка, – молодые профессионалы, живём своим трудом, от черты – до черты, такое общение, да? Ни в каких играх, кроме личной жизни, не участвуем…

– Что хочет сказать говорящий оратор? – картинно удивился Горкушка. – Что мы одиноки? Но так было всегда.

– Мы одиноки и мы на чужой планете, – уточнила Эльга. – Пропавшая экспедиция, так сказать.

– Оттуда? – спросила Снежана, улыбаясь и показывая на облачный город в небе.

– А ты как думаешь? – заинтересовался Олег. – Ты сама-то откуда? Я заметил – ты вообще ничем не питаешься.

– Вчера салат ела на моих глазах, – вставил Горькушка. – Ест, но мало, очень тихо и всегда аккуратно. Пить же не пьёт. Я наблюдаю.

– Ей нельзя алкоголь, – разъяснила Эльга, которая уже полюбила возиться с девочкой – купила ей новые джинсы и свитер, по вечерам готовила полезные отвары.

– Я не понимаю вот что, други мои любезные, – сказал Олег. – Мы что-то кому-то должны или уже ничего и никому?

– Да, это вопрос! – засмеялась Эльга. – Типа быть или не быть. Тот же уровень крутизны.

– И бессмыслицы, – добавил Горькушка.

Вечером того же дня Олег напился. Он бродил по дому, то поднимаясь к Эльге и Горькушке наверх, то спускаясь вниз, в маленькую гостиную, где стелили по вечерам Снежане; домочадцы ласково огрызались, Снежана смущалась как всегда, но с ней Олег говорил всё больше и всё откровеннее.

– У меня нет настоящего таланта, – наконец сказал он. – Я способный, и я умею работать. Хорошее образование. Мало пью. Не развратен, нет. Там это понимают, и туда я вписываюсь, потому что я в формате. Но таланта у меня никогда не было. Я не оригинален… Но это вообще всё ерунда, понимаешь? Что я говорю сейчас. Ни у кого нет таланта, может, пять человек есть на весь мир, случайно проскочили. Потому что Бог забирает обратно свои искры, ясно? И не хочет больше их совать во всякое дерьмо. И всё равно теперь… Надо работать и делать милое лицо, и не сердить маму, ты меня понимаешь? Ни черта не разобрать там у тебя за этими ресницами… Кто сказал, что я не люблю женщин? Это я сам сказал, да. Я мог бы любить женщин, если бы… если бы что? Надо подумать…

Пока он думал, Снежана написала: «Я вас понимаю и люблю». Прочитав это, Олег рассвирепел.

– Вот! – закричал он. – Поэтому я вас и не люблю! Потому что вы ничего не стоите, вы слишком доступны и на всё согласны. Дешёвка, понимаешь? Я вот, знаешь, сколько Горькушку обламывал? Он ведь до меня и знать ничего не знал. А ты что? Раз – и она готова. Уже любит! То есть говорит, что любит. Что, домик наш понравился? Домик хороший, на полмиллиона… Чего ты руками машешь?

Ту т Олег разглядел, что девушка расстроилась, налилась слезами, и разозлился ещё больше.

– Давай, поплачь, меньше писать будешь. Это что такое, вообще? Не понимаешь ты меня и не любишь. Ты – врёшь…

– Нет, – прошептала Снежана.

– Нет? Докажи. Что киваешь? Будешь доказывать?

– Буду.

– Отлично! – и Олег, сощурив мутные глаза, хлебнул виски из плоской бутылки и стал измышлять казнь. – Так. Сейчас почти два часа ночи. Пойдёшь на кладбище и сфотографируешь могилу Вечесловой – вот тогда я тебе поверю.

Он стал смеяться от удовольствия. Доказательство было идеальным – детским и страшным одновременно. – Я тебе поляроид дам! Пойдёшь? Не пойдёшь, бояка-собака!

– Я пойду, – ответила Снежана неожиданно звучным голосом.

Вместо доброй православной луны на небе кривился ущербный мусульманский месяц. Ира Голубева шла по краю дороги и думала, что всё это довольно забавно – и то, что она так быстро привыкла к идиотскому имени Снежана, которое зачем-то придумала себе, и то, что её всерьёз приняли за милую девчонку, а была она, как большинство русских, хитра, умна и зла. Она ничего не планировала, так вышло. Уже два года болталась в Питере, поступала в театральный, не брали – предстояло биться в третий раз. Для жизни артистических способностей хватало, для сцены, видимо, нет. Лечила связки, в очереди разговорилась с приятной пожилой дамой, придумала историю. Это называется – «этюд»… Ира прибавила шагу. Нет, пока не страшно. Эльга нравилась ей больше, чем Олег, но ещё больше Эльги Ире нравился коричневый домик с террасой и старой мебелью, которая казалась ей старинной. Она подворовывала, конечно. Девчонки воруют чаще мальчишек и не так тупо.

Дорога от посёлка до кладбища была прямой, а начиная с кладбища, круто петляла, пока не выводила человека к заветной цели, к Щучьему озеру, – с новыми силами обгадить природу. Все обочины этого этапа дороги были засыпаны мелкой стеклянной крошкой: пьяные водители разбивались каждые выходные. А ведь их будто предупреждали, разместив в середине пути кладбище, однако напрасно – пока дурная сила не вытекала с кровью, будущий покойник лютовал, рвался куда-то, может, увидеть родимый град Китеж… Под кладбищенскими соснами и елями лежали непростые тела. Писатели, театроведы, архитекторы, музыканты. Известные люди тоже умирают, приятно. Любой из них прожил жизнь, полную несчастий и склок, но в избранных горел огонь, плавящий жизнь, сгорающей в дух, и тот, кто знает об этом, никогда не избавится от мысли, что бессмертие выдумать невозможно. Праведники здесь покоились рядом с мерзавцами, верующие – с безбожниками, доносчики – с теми, на кого доносили они. Выбирать соседей – привилегия жизни… Ира Голубева шарила фонариком по могилкам, отыскивая балерину Вечеслову, когда к воротам медленно подкатил «форд» и оттуда выпрыгнул протрезвевший от раскаяния Олег Волькенштейн. Она позволила ему кричать смешное чужое имя, а потом жалобно завыла, укрывшись за могучей стелой композитора Выдрикова.

– Ты меня простила? Господи, ноги не держат от ужаса. Я думал, ты вернёшься. Жду, жду, задремал даже… а тебя нет и нет. Зачем ты пошла? Ты что, каждую прихоть пьяного дурака будешь выполнять?

– Я хотела… доказать тебе. Доказать тебе, понятно? – ответила девушка, с радостью чувствуя, что получилось заплакать по собственной воле, значит, тело слушалось, выполняло приказы.

Такая маленькая, дрожащая. Гладить, целовать её было приятно, Олег всегда любил маленьких, нежных. Ощутимо теплело, начинало светать, и становилось ясно, что день будет прекрасен. Они расположились на просторной скамейке театроведа Гриневича, и от выпитого и пережитого Олег и не распознал, как ловко и проворно доставляется его небольшому изящному фаллосу знакомое блаженство.

Через полтора месяца, выпустив испанскую премьеру, Олег вернулся в Петербург и женился на Снежане, которая в качестве приданого рассказала о себе то, что возможно было рассказать. Она понравилась Анне Марковне и сумела внятно объяснить Горькушке, что с нею придётся считаться.

Через неделю после свадьбы, ночью, по дороге со Щучьего озера, нетрезвый Олег не вписался в поворот. Он умер сразу, сидевшая рядом Эльга – через девять дней. Марина Кириллова сломала обе руки и нос. Мертвецки пьяный Горькушка не пострадал вообще.

Ира Голубева, в замужестве Волькенштейн, в ту ночь осталась дома – Анна Марковна не любила спать на даче одна.

Санкт-Петербург, 2006