ПРОВИНЦИЯ И СТОЛИЦА
ПРОВИНЦИЯ И СТОЛИЦА
С каждым годом русская эмиграция все больше приучается к мысли, что Париж — ее столица. Это признание не случайно: оно соответствует подлинному положению. И если бы искать доказательство того, что это действительно так, лучше всего было бы сослаться на факт общеизвестный, — по крайней мере, здесь, в Париже, общепризнанный, для всех очевидный:
— Писатель, художник, публицист, даже общественный деятель, как бы ни был он «столичен» в прошлом, проведя несколько лет в других центрах эмиграции, — для Парижа внезапно оказывается «провинциалом». Он говорит порой так цветисто, что парижанам делается за него неловко, он энергично принимается разъяснять то, что здесь давно уже понято. Внутренняя ценность такого человека может быть по-прежнему велика. Но неожиданно обнаруживается, что он «отстал»…
Действуют два обстоятельства. Первое — среда, в которой здесь русским людям приходится вращаться, самый город, где они живут. Второе — состав, количественный и качественный, эмиграции, осевшей в Париже.
Особенно ясна эта столичность в литературе. Но, как в былое время Петербург и Москва питались и поддерживались «соками провинции», так теперь и русский Париж не должен бы замкнуться в себе… К сожалению, это бывает. Особенно часто, повторю, это бывает в литературе, — в частности, в молодой литературе. Кто спорит? Наши здешние молодые литераторы учились по лучшим образцам, чем их провинциальные собратья, было им у кого и получить совет или указание в случае нужды. Там, в Афинах, Шанхае или Сан-Франциско, приходится начинающему писателю развиваться в одиночестве, — а одиночество выносят только очень сильные организмы. Там нет «литературной атмосферы», которая, худо ли, хорошо ли, создалась здесь, там нет тех парников, в которых прорастают и слабые, тщедушные корешки… Короче, там нет литературы.
Но там могут появиться люди, литературе нужные: они могут принести ей свой дар, свой жизненный опыт, свои впечатления, сомнения мысли, — чтобы позднее литература все это переработала, использовала. Столицам всегда угрожает опасность некоторого «худосочия», если они ограничиваются сами собой и только на себя надеются. Русский литературный Париж этим уже начинает страдать, — и недаром его сравнивают с былым Петербургом.
Сравнение это я нашел в харбинском сборнике «Багульник», где местный обозреватель, рассказывая о жизни литературы на Дальнем Востоке, пишет:
«Нельзя сказать, чтобы столичная эмигрантская критика встретила наше движение сочувственно или внимательно. Напротив, полностью унаследовав от былого Петербурга недоверчивое или насмешливое отношение к “провинции”, она встречает каждую книгу дальневосточного автора с привычно-снисходительной миной, маскирующей упрямство индифферентизм и глубокое убеждение, что из Назарета не может быть ничего доброго.
Отдаленность от эмигрантских кафе, двух-трех журналов и кружков, бережно хранящих “чистоту русского языка” и выдающих литературные патенты, предрешает многое.
Об этом приходится пожалеть».
Бесспорно!
Но пожалеть надо и о том, что в этой запальчивой статье, кроме обиды, — бесспорно, справедливой, — чувствуется самомнение, самовлюбленность, вызов, вообще какое-то «Ну, что вы там, вот мы тут!..» Этот вызов, помимо абсурдности его «как такового», объективно неоснователен и неоправдан.
Я прочел харбинский сборник внимательно, без всякой предвзятости: должен сказать, что если даровитые люди среди участников его, может быть, и есть, то писателей — по самой снисходительной оценке, — еще нет, за исключением разве одного Арс. Несмелова.
Столица, конечно, должна слушать свою провинцию. Но провинция не должна отбивать у нее охоты к этому своей завистливой пустой заносчивостью.
Смущает прежде всего предисловие. В нем дается объяснение названию сборника. Оказывается, багульник — это кусты, «из которых брызжет цветами весенняя крепкая ярь». «Россыпи цветов багульника» должны почему-то напомнить Россию. Участники альманаха полны «чувства шири и мощи, смелого порыва и уверенности в жизни», тут даже презрительно кивая в сторону «изломанного, туманного, пресыщенного» Запада.
«Мы живем на Востоке», – гордо заявляют они и в путаном, не совсем грамотном стихотворении в прозе объясняют, «что такое Восток»… В критическом отделе «Багульника» нам рекомендуют как крупного мастера и замечательного художника некоего Всеволода Иванова, которому вредит «банальная фамилия». О романе этого автора, вышедшем отдельной книгой, я расскажу в другой раз. Но боюсь, что предисловие к «Багульнику» написано именно Ивановым: его описание Пекина в том же сборнике столь же нелепо и претенциозно (наудачу: «блестящая осенняя погода дышит умирающим летом», или «солдаты смеются вообще грубо… видали ли вы когда-нибудь нежного солдата?»).
Интересен рассказ Несмелова о фронтовой жизни во время войны с немцами, — интересен и неплохо написан, хотя литературных «обещаний» в нем мало. Таковы же и стихи его: умелые, приятные, но вылощенные до пустоты… Если не ошибаюсь, стихи этого поэта были помещены года три тому назад в «Современных записках». С тех пор, во всяком случае, Несмелов заметно развился.
Об остальных упоминать отдельно нет оснований. Имена их нам ничего не говорят, произведения же еще крайне бледны. Подождем от них «своих слов», — своих и внятных. Очень возможно, что от некоторых из них мы таких слов и дождемся. Сборник мог бы быть интересен в бытовом отношении. Но быт сводится в нем к тому, что иногда в стихах рассказывается:
Идет, качая корзинами,
Мне навстречу китаец-старик
или:
Над Кореей вечер моросистый
Распустил печальное крыло…
В общем, подводя итоги, скажу: самое ценное в «Багульнике» — это свидетельство, что где-то за тридевять земель, в Шанхае и Харбине, — как и здесь, в Париже, — русская молодежь думает о слове, проводит параллели между Прудоном и Андреем Белым, тщательно отмечает отличия «Современных записок» от «Чисел»… Значит, она еще способна жить не только «для хлеба насущного». Но, кроме этого, ей еще нечем гордиться.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.