<«ЖИЗНЬ КЛИМА САМГИНА» М.ГОРЬКОГО >

<«ЖИЗНЬ КЛИМА САМГИНА» М.ГОРЬКОГО >

Странная судьба у нового, огромного романа Максима Горького — «Жизнь Клима Самгина». По единодушному признанию всех пишущих в советских газетах, начиная с Луначарского и кончая каким-нибудь «кружковцем-колхозником», — это одно из величайших произведений мировой лите­ратуры. Его долго сравнивали с «Войной и миром». Но этого показалось недостаточно: недавно «Жизнь Клима Самгина» назвали «нашей Илиадой»… Автор — новый Гомер — на вершине славы. Критики перед ним раболепствуют. Казалось бы, десятки и сотни статей о «Климе Самгине» должны заполнить московские журналы. Но, к явному смущению самих московских литераторов, статей нет почти совсем. Попадаются только восторженные восклицания и ахания с обещанием дать в ближайшее время разбор горьковского шедевра. Но обещания остаются обещаниями.

На одном из последних литературных совещаний в Москве было сделано предположение, что, очевидно, «Клим Самгин» нашим критикам «не по зубам». Слишком, мол, глубоко, слишком величественно и необыкновенно. Критики нашли, что лучше оставить эту обидную для них догадку без ответа, чем пускаться в рискованную авантюру истолкования гениальной, сложной эпопеи. Осторожнее промолчать, подождать пока выскажутся другие. В результате, появляются подробные и кропотливые статьи о всех третьестепенных беллетристах, а о Горьком и «Климе Самгине», кроме коротких однообразных комментариев, – ни полслова.

Не думаю, чтобы комплименты были вполне искренни. Не думаю, чтобы комплименты были вполне искренни. «Жизнь Клима Самгина», несомненно, крупнейшее произведение Максима Горького, — но крупнейшее только по размерам, а не по достоинствам. Роман прежде всего необычайно тяжел, монотонен, сбивчив и… скучен. Оценка может показаться излишне субъективной: что одному скучно, то другому интересно! Но в данном случае мнения едва ли разойдутся. «Жизнь Клима Самгина» скучна не столько по материалу или теме, сколько по манере изложения: бесконечный, медленный поток лиц, разговоров, событий и картин, без всякого развития и, в сущности, даже без фабулы… Такой поток — «le roman fleuve» — мог бы оказаться увлекателен, если бы передавал и отражал величавое, широкое, бездумное течение жизни. Но, увы, Горький не Толстой, не Бальзак, даже не Золя. Дыхания у него на «роман-реку» не хватает. В «Климе Самгине» встречается множество удачнейших, живых и очень ярких эпизодов, но в целое они будто «вкраплены» для развлечения читателя и тягучую ткань романа лишь иллюстрируют, как вставные картинки, с ней не сливаясь. Да и количество персонажей в романе таково, что их под конец становится трудновато помнить. Очерчены они, большей частью, искусно… однако все же не так метко, не так своеобразно и неповторимо, чтобы в нескольких строчках дан был весь человек. Не так, как в «Войне и мире», одним словом! И по мере того как появляются все новые и новые люди, каждый образ заслоняется другим, — и приблизительно к третьему тому остается в памяти лишь толпа призраков, то возникающих из небытия, то вновь в него возвращающихся. Горький — не романист, он мастер коротких, беглых зарисовок, перворазрядный «очеркист», если воспользоваться модным сейчас советским словечком. Никогда это не было так ясно, как при чтении «Жизни Клима Самгина».

Повествование начинается с рождения героя, в середине семидесятых годов. Автор сразу вводит нас вереду революционной интеллигенции — и чем далее «Жизнь» читаешь, тем больше убеждаешься, что книга эта и есть, по замыслу автора, некая «история русского интеллигента». В центре — образ Клима. Но тип этот вовсе не так значителен или характерен, чтобы возбудить чисто психологический интерес к себе… Горького он интересует, по-видимому, исторически, и так как один тип не может исчерпать всей сложности понятия «интеллигент», то Горький окружает его несметным количеством образов дополнительных.

К Климу автор относится отрицательно. Иногда отношение авторов к героям бывает не ясно, но здесь сомнений быть не может: Горький судит Клима Самгина и судит его сурово. Поскольку суд этот ограничен лично Климом, — т.е. его индивидуальным, а не собирательным образом, — точка зрения автора будет разделена всяким беспристрастным читателем. Клим — человек отталкивающий. Он не глуп, не бездарен, не имеет особо заметных пороков, — но это какой-то слизняк, а не человек. С детства он думает только о себе, за каждой мыслью своей следит, каждое ощущение взвешивает и проверяет. Всему, что как-либо его касается или от него исходит, Клим придает необычайное значение. Он боится жить, потому что жизнь требует страсти, смелости, а порой и жертвы. Он склонен был бы только иронически и высокомерно наблюдать за людьми и их борьбой, — но его затягивает «водоворот», а сил из водоворота выбраться у Клима Самгина нет. Поэтому он оказывается революционером без всякой охоты к тому. В качестве марксиста он ведет споры с народниками, — впрочем, не столько спорит, сколько «отделывается» презрительными замечаниями вроде «старо!» или «плоско!», — принимает участие в демонстрациях, ходит на митинги, даже исполняет опасные партийные поручения. Когда его спрашивают, каковы его взгляды, Клим отвечает: «социал-демократ». Иногда он даже причисляет себя к большевикам. Но, по существу, Климу Самгину все все равно: если он «работает» на революцию, то потому, во-первых, что его «закрутило», а, во-вторых, потому что это тешит его самолюбие. А Клим Самгин очень самолюбив. Приятно недельки две посидеть в тюрьме и потом прослыть героем. В глубине души Клим глубоко презирает всех, кто его окружает. Он хотел бы только покоя. Но «он привык к мыслям о революции, как привыкают к затяжным дождям», «он чувствует себя рекрутом, который неизбежно должен отбывать воинскую повинность». Притом он мелочно завистлив и одержим духом противоречия: случается, его потянет к «декадентам», — но там лишь только услышит он себе что-либо родственное, как сейчас же пожимает плечами. «Старо!», «плоско!». Климу обидно услышать от кого бы то ни было мысли, которые мог бы высказать и он сам: ему кажется, что его обокрали…

Этого «революционера поневоле» окружают люди, не схожие с ним по характеру, но одинаково болтливые. Кто не застал или не помнит той эпохи, которую описывает Горький — (последняя четверть девятнадцатого века и первые годы двадцатого), - должен неминуемо, по речам Клима Самгина, составить себе представление, что образованные люди тогда главным образом разговаривали. Разговоры заполняют весь горьковский роман. Все беседы вертятся вокруг революции, и все они отвлеченны, туманны и как-то беспредметны. Одно исключение — Кутузов. Это единственный «положительный тип» в романе, единственный человек, который всегда оказывается прав и которого автор изображает в так называемых «теплых тонах». Само собой разумеется, что Кутузов — большевик: иначе теплых тонов, вероятно, не было бы. Он ссылается на Ленина, говорит кратко и веско, на все явления смотрит трезво. Интеллигенцию он разоблачает.

— Великолепный ваш мятежный человек ищет бури лишь потому, что он, шельма, надеется за бурей обрести покой.

Его упрекают в грубости. Кутузов отвечает: «Что же, человек я грубоватый, с тем и возьмите». Конечно, говорит он это не без гордости и удовольствия, как бы противопоставляя себя болтунам и неврастеникам. Кутузову внутренне близок некий «товарищ Яков», с которым Самгин встречается на баррикадах во время московского восстания. Он тоже деловит и напрасно слов не тратит.

Остальных персонажей легко было бы с одинаковым основанием разгруппировать по признаку времени и возраста, или по общему характеру их, или по политической ориентации. Роман Горького можно рассматривать в нескольких «разрезах»: он дает и картину жизни двух поколений, и сводку взглядов передовой интеллигенции за тридцать лет, — наконец, это и просто повествование о людях, о «людях вообще», вне связи с эпохой. Наудачу выделим некоторых из пестрой толпы: вот Марья Романовна, акушерка, блюстительница чистоты шестидесятнических идеалов, строго останавливающая:

— Опомнитесь!

всякого, кто от служения идеалам уклоняется; Тимофей Варавка, отчим Самгина, утверждающий, что для России социальная революция «это, прежде всего, замена посконных штанов приличными брюками», делец, променявший иллюзии на коммерцию; брат Клима — Дмитрий — недалекий и незадачливый «социалист»; Туробоев, деклассированный дворянин, тоже по-своему «революционер»; купчик Лютов, для которого главное было бы о чем поболтать; рабочие, адвокаты, врачи, студенты… Одна за другой проходят сцены. То исторические: въезд Николая II в Москву на коронацию, Ходынка, Нижегородская выставка, 9 января в Петербурге, похороны Баумана в Москве, московское восстание. То бытовые: поднятие колокола в деревне, ловля сома, радение у сектантов, импровизированное выступление Шаляпина в ресторане в «дни свободы». Некоторые сцены сами по себе очень хороши. Но, как я сказал уже, это лишь эпизоды.

Нет никакой возможности передать содержание романа, если понятие «содержание» свести к тому, «что происходит». Не происходит в «Жизни Клима Самгина» ничего. Клим живет, рассуждает, разговаривает. Любовь занимает в его существовании скромное место, — во всяком случае, автор уделяет ей мало внимания. Однако все-таки несколько женщин играют в жизни Клима Самгина роль: «декадентка» Нехаева, дочь Тимофея Варавки — Лидия, простоватая Варвара, наконец, Марина Зотова, купчиха сектантка, властная и умная красавица.

Смысл «Жизни Клима Самгина», ее идейное содержание, ее острие и «актуальность», — конечно, в переоценке значения и роли интеллигенции в русской истории. Нельзя сказать, чтобы самая «оценка» у Горького была когда-нибудь отчетлива и ясна. Как все знают, его долго упрекали за колебания и нерешительность и справа, и слева: одним казалось, что он к интеллигенции слишком жесток, другим — что он к ней чересчур снисходителен. Горький то кланялся в ножки «рыцарям духа», то не без злобы посмеивался над ними и высокомерно учил их уму-разуму. Но это было давно. До октября, до безоблачной дружбы с большевиками, до «самокритики», столь же обязательной для Горького, как и для самого маленького советского писателя. Горький самокритику проделал. Не так давно он писал, что «после ряда фактов подлейшего вредительства со стороны части спецов, обязан был переоценить, — и переоценил, — свое отношение к работникам науки и техники. Такие переоценки кое-чего стоят, особенно на старости лет».

Нам неизвестно, чего «стоила» Горькому «Жизнь Клима Самгина». Но, несомненно, этот его огромный труд — плод тех же настроений, которые побудили его «отречься от спецов». Он решил написать эту своеобразную историю интеллигенции с тем, чтобы от интеллигенции окончательно отречься. Он приглашает пролетарских читателей «Клима Самгина» как бы в картинную галерею: «смотрите, вот кто "делал революцию", — вот они, говоруны, мечтатели, проходимцы, самовлюбленные гамлетики. Они хотели свергнуть царя, чтобы им, только им, жилось получше; неудивительно, что как только рабочий класс заявил притязание на власть, они оскалили зубы, как волки». Даже те эпитеты, которые Горький, как бы случайно, применяет к своим героям, — характерны: пошленький, злобненький, хитренький, глупенький, красивенький… Горький всячески высказывает свое презрение к тем, кого изображает. Давая свои авторские комментарии к историческим событиям, он сбивается на стиль публицистов из «Правды» или «Известий».

Если это и «Илиада», то написана она Гомером, который сильно озабочен своей «созвучностью» господствующим партийным веяниям и указаниям.