Трилогия «Мальчик со шпагой» («Всадники со станции Роса»-«Звёздный час Серёжи Каховского» — «Флаг-капитаны»
Трилогия «Мальчик со шпагой» («Всадники со станции Роса»-«Звёздный час Серёжи Каховского» — «Флаг-капитаны»
Не сразу, едва выявив некое несоответствие в реальной жизни супротив привычных формул, начинает писатель новую книгу. Так и между «Валькиными друзьями и парусами» и «Мальчиком со шпагой» — годы, тоже отнюдь не бесплодные. Но написанное в те годы будет рассмотрено позже, а сейчас отметим, что если писатель, обходившийся до этого рассказиками и маленькими повестями, написал целую трилогию, то это значит — у него набралось столько материала, что хватило на такое полотно. А если все три части трилогии оказались памфлетами по жанру, хотя и написано, что это «просто» повести, то это значит — накипело.
Что есть памфлет? Это художественное произведение, написанное со всей яростью и беспощадностью к злу, со всей насмешкой, иронией, сарказмом, издевкой в адрес всего достойного этих ядовитых стрел. Произведение, в котором «всем сестрам по серьгам», в котором автор не боится употребить именно те слова, которые бьют с наибольшей силой. Не боится не только задеть некую властную и мстительную сволочь (что случается нередко), но и не боится самого себя — не боится ошибиться, ударить слишком сильно и не по адресу, ибо полностью уверен в своей правде и ведёт огонь на уничтожение, зная, что промаха не будет. Произведение, в котором мотор работает на полную мощность, а тормоза не требуется… Первые памфлетные струи в творчестве Крапивина мы уже отметили, но такого потока ярости, как в «Мальчике со шпагой», ещё не было.
И он-таки высказался без промаха — как ни больно он бил по сложившейся у нас системе, имеющей, следовательно, право на жизнь «в силу факта» и потому очень обороноспособной — а пришлось ему дать звание лауреата премии Ленинского комсомола и премии имени Гайдара журнала «Пионер». Но я убеждён, что этого мало, что он достоин звания лауреата Ленинской премии уже за эту трилогию, даже — не напиши он больше ничего ни раньше, ни позже, а сама трилогия должна быть принята к обязательному изучению не только в пединститутах, но и в райкомах партии, не говоря о рекомендации всем родителям и кандидатам в оные её прочесть и над ней подумать. Как корнейчуковский «Фронт» в 1942 году в «Правде» печатался… Потому что ни в одной другой его книге — и в позднейших тоже — нет такой широты охвата проблемы, потому что здесь охвачены не только данная школа или данный детский клуб, а все отрасли МИРА ВЗРОСЛЫХ, в той или иной степени влияющие на судьбы Серёжи Каховского, его друзей и врагов, на судьбы его школы, его клуба, его пионерлагеря, на судьбы всего МИРА ДЕТЕЙ. Все — от действующих до бездействующих, от дружественных и враждебных до равнодушных, а равнодушие страшнее открытой вражды.
Трилогия многослойна и, как и положено истинному произведению детской литературы, написана как для взрослых, только лучше. Крапивин давно уже не «пописывает», а именно «пишет» — он профессионал-писатель, владеющий психологической прозой не хуже братьев Стругацких, впервые приложивших её у нас, повторяю, к фантастике и сделавших этот жанр большим чтением, а не только более-менее читабельным изложением важных проблем. Кстати, Крапивин в «Баркентине с именем звезды» поминает «фантастов братьев Саргацких», а в «Трое с площади карронад» и в «Вечном жемчуге» я нашёл у него обороты, заимствованные из «трудно быть богом», так что влияние Стругацких на крапивинское творчество несомненно, и это очень хорошее влияние. Итак, он пишет с таким мастерством, что его книги — и эта в особенности! — годятся для всех возрастов, каждый из которых найдёт там для себя и интересное, и важное, и нужное. И читающий трилогию ребёнок решит, что «всё хорошо, прекрасная маркиза», а взрослый добавит — «за исключеньем пустяка». Но ведь этот пустяк при подробном его изучении выглядел так:
…Узнал ваш муж, прекрасная маркиза,
что разорил себя и вас.
Не вынес он подобного сюрприза
и застрелился в тот же час.
Упавши на пол у печи,
он опрокинул три свечи.
Упали свечи на ковёр
и запылал он, как костёр.
Погода ветреной была.
Весь замок выгорел дотла.
Огонь усадьбу всю спалил,
потом конюшню охватил.
Конюшня запертой была,
а в ней кобыла умерла.
А в остальном, прекрасная маркиза.
всё хорошо, всё хорошо!
Песня эта стала неофициальным гимном в замаскированной под Советский Союз Великой России. За глаза хватит таких примеров, как нынешнее (1986 год) освещение культа личности. Вообще его разоблачение на ХХ съезде КПСС было проведено более чем келейно. Речь Хрущёва не публиковалась, её только зачитали один-единственный раз на собраниях (где и взрослые-то далеко не все были, а подрастающие поколения по мере вступления в ряды взрослых остаются в блаженном неведении), — но при этом было совершенно официально заявлено и несчётное число раз повторялось и повторяется, что хотя «ошибки и извращения (а отнюдь не преступления, — Я.Ц.), связанные с культом личности Сталина (культы Хрущёва и Брежнева, культики Жукова в армии, Лысенко и Вильямса в сельхознауках и прочие — даже не учитываются! — Я.Ц.), нанесли определённый (то есть небольшой — так принято это слово употреблять! — Я.Ц.) вред всему делу коммунистического строительства. Однако они не изменили и не могли изменить природы социалистического общества (вероятно, в теории, на бумаге не изменили и не могли изменить, как надевший капот и чепчик съеденной им бабушки волк не мог изменить природу „бабушки- воообще“, — Я.Ц.), теоретических и организационных основ деятельности КПСС» (цитирую по Советской Исторической Энциклопедии, том 13, стр.784, статья «Сталин»). Что и говорить, 11 миллионов репрессированных (по словам Хрущёва) лучших из лучших людей страны и отключение от общественной жизни членов их семей; гибель в результате чудовищного ослабления обороны государства и отсутствия опытных командных кадров ещё более чем 20-ти миллионов; оболванивание почти поголовно всего населения страны, со всей искренностью оравшего «Ура! Да здравствует!» и думавшего, что солнце навеки погасло в день смерти Сталина; разгром целых отраслей науки и хозяйства — так что страна была в этом смысле отброшена на десятилетия назад от той точки, где могла бы оказаться; уничтожение Коминтерна; буйный расцвет национализма; создание чудовищной бюрократической машины, которую можно лишь уничтожить, ибо переделке она не поддаётся, а в ракетно-ядерные времена такая операция немыслима без снятия на какое-то время силового поля защиты страны от врага… — и это «не изменили и не могли изменить»?!
Да никто из хоть что-то знающих не верил и не верит этой формулировке, а это значит, что не верит и тем, кто её выдвинул и нам навязывает, то-есть тем, кто стоит у власти!..
И вот перед нами рассмотрение того, как выглядит «пустяк» в МИРЕ ДЕТЕЙ, в зоне соприкосновения его с МИРОМ ВЗРОСЛЫХ, как обстоят у нас дела с воспроизводством человеческого фонда.
Да, всё хорошо, прекрасная маркиза! В самом деле… Пусть у Серёжи Каховского и возникли в пионерлагере некоторые, так сказать, определённые неполадки — он всё же благополучно добрался до дома и попутно обзавёлся замечательным псом, принятым дома без возражений. В нужный момент к нему подоспели на помощь коммунист-газетчик и краснозвёздные всадники. Семья его получила новую трёхкомнатную квартиру. Вторая жена его отца — тётя Галя — хотя и не смогла ещё стать ему второй мамой, но явно хочет этого, и с этой точки зрения семья совершенно здорова.
Мальчишка как раз находится на грани полного слияния с тётей Галей и сводной сестрёнкой, бывших всё же несколько инородными телами в его мире чувств. Он поступил в детский фехтовальный клуб «Эспада» и стал одним из его капитанов, а в конце книги станет фактическим вождём племени «эспадовцев». В схватке с четырьмя хулиганами и взрослым вооружённым бандитом он вышел победителем, а подоспевшие вовремя милиционеры оказались чудесными людьми. С помощью одного из них он прекращает избиения второклассника Стасика Грачёва отцом при равнодушном нейтралитете матери, а в школе своим отчаянным, но встретившим понимание директора поступком пресекает травлю того же Стасика учительницей Нелли Ивановной, одной из тех особ, которых на пушечный выстрел нельзя подпускать к детям, но которые есть почти в каждой школе и нет на них управы. Он стойко, куда лучше любого взрослого, выдерживает от поток моральной блевотины, которой она его поливает в присутствии директора. Он не отступается от Стасика до конца, и в конце концов именно ему обязана школа тем, что прекращается практика задержания под арестом целых классов для выявления тех, кто, скажем, разбил стекло и не признаётся, — а всё потому, что он ждал Стасика, чтобы проводить его домой, по дороге именно ради его защиты вступил в упомянутую схватку и потом, когда его чествовали, не побоялся сказать, что лучше бы не задерживали ребят допоздна…
Его авторитет среди товарищей в школе и в клубе высок и заслужен, да и товарищи эти — отличные ребята, хотя иногда по молодости и связанному с нею легкомыслию ставят своих руководителей на грань инфаркта. Всё хорошо, а уж если встретятся в жизни неприятности, то эти-то ребята не побоятся вступить с ними в схватку. Не случайно начинающий бард Генка Кузнечик поёт в своей песне:
…Сколько легло нас, мальчики,
в травах и узких улицах,
маленьких барабанщиков,
рыцарей ярых атак.
Но не могли мы кланяться,
жмуриться и сутулиться —
падали, а товарищи
шли, отбивая такт…
Да, Серёжа Каховский и Генка Кузнечик, Димка Соломин и Данилка Вострецов, Андрюшка Гарц и Наташа — все они пройдут по жизни, не кланяясь ни пулям, ни врагам, а если враг будет слишком силён, то разве не придут на помощь своей смене вовремя и победоносно всемогущие рыцари коммунизма, взрослые, сильные, мудрые? Смешно и предположить такое… Всё хорошо, за исключеньем пустяка… Проявим же, подобно прекрасной маркизе, настойчивую любознательность и рассмотрим этот «пустяк» поближе…
Серёжа Каховский — внук красного конника, гордящийся своим дедом. Он даже придумал сам для себя сказку о красных конниках, которые придут на помощь в беде — сказку, которая так чудесно сбылась на станции Роса. Но у тёти Гали есть брат — Серёжин дядя, следовательно. Дядя Виталий Александрович — археолог, причём не рядовой, а руководитель московских студентов, из года в год ездящих на раскопки Херсонеса. Это значит, что он должен быть как минимум кандидатом исторических наук, но я уверен, что он имеет докторскую степень, потому что он как-то высказался: «Херсонес неиссякаем. каждый год такие открытия, что на пять докторских потянет», так что одну-то докторскую степень для себя он наверняка вытянул. Он обязан также быть членом партии. Ведь у нас не только любят повторять, что история — наука партийная, у нас не только при профессиональном изучении истории обязательно изучают политэкономию, диамат, истмат, труды классиков марксизма — великих историков, кстати, но ещё и имеют в архивах такие фонды, куда без научной степени и партбилета хода нет (есть и такие фонды, куда вообще никого не пускают, это факт). Пусть сперва молодой историк по незнанию и нехватке информации наврёт в своих работах, а потом, если его враньё понравится, его остепенят и, может быть, допустят к более полной информации, взяв подписку о неразглашении оной — знаю это по личному опыту. Так что дядюшка обязательно «член партии» (не скажу — коммунист и тем более большевик). И вот этот дядюшка считает, что был дед Серёжи «донкихотом. Вечно чего-то добивался, вечно спорил с начальством, как шашкой рубил. Мог бы генералом стать, а столько лет просидел командиром эскадрона…»
В одном дядюшка прав — генералами у нас слишком уж преданные правде в «определённый период» редко становились. Они чаще оказывались у стенки или на Колыме. Стоит прочесть в мемуарах маршала Василевского, как он годами и десятилетиями не смел написать письмо отцу-священнику и не мог послать денег ему, крепко нуждавшемуся, пока Сталин вдруг не разрешил это лично ему, одному из тысяч и тысяч таких, чтобы понять: это было поколение изнасилованных, но заставлявших себя любить насильника и его коллег, верить, что «так надо».
Серёжа возражает:
— Генералов тогда не было, были комбриги. Он, может, и стал бы им, если бы не умер так рано… А командир эскадрона — это разве плохо? Главное — он был красным конником…
— Конечно. Только если бы он не горячился, он мог бы принести гораздо больше пользы.
— Он горячился потому, что был против несправедливости.
— Послушай. Абсолютно хорошей жизни не было и никогда не будет. Всегда останутся дураки, карьеристы, себялюбцы. Может быть, потом их станет меньше, но совсем они не исчезнут. В мире всегда есть добро и зло. И всё на свете зло не уничтожить. Поэтому надо рассчитывать силы, жить как все, а не воевать с целым светом…
Здесь не стоит переписывать всю эту дискуссию, этак всю трилогию пришлось бы, так как Крапивин явно следует мнению Чехова, что если в пьесе на стене висит ружьё, то до конца пьесы оно обязано выстрелить, а всё «нестреляющее» следует самому автору убирать до встречи с редактором или критиком. Отмечу лишь, что в этой трилогии, пожалуй, единственный раз в творчестве Крапивина, поминается всерьёз имя Ленина, и Серёжа говорит в этом споре: «У меня значок. А на нём Ленин. Есть такая организация — юных ленинцев… Мы обещание давали. Понимаете?»
Дядюшка признается Серёжиному отцу, что был разбит малолетним оппонентом, но будь на его месте я — из уважения к Серёже, к уровню его личности не оборвал бы дискуссию после упоминания о Ленине. Нет — его, такого, просто необходимо было бы ознакомить с судьбами поколения его деда-комэска, чтобы был он готов к боям с потомками тех, кто это поколение выбил чуть не до последнего человека вскоре после дедовой смерти. Кстати, генетика гласит, что именно внуки удаются в дедов, а внучки в бабушек… Только дядюшке это ни к чему. Он ведь всё равно останется на своих позициях, он не возьмёт Серёжу на раскопки именно потому, что мальчик не откажется от своих взглядов на долг юного ленинца. И будет дядюшка по-прежнему руководить московскими студентами и многих из них вырастит такими, каков он сам. Всем, с кем в жизни столкнётся, а значит — и своим детям, будет он прививать свой меньшевистский взгляд на жизнь, а взгляд этот именно такой, в том же споре он рекомендует Серёже быть подобным клиперу парусному, повиноваться ветрам и течениям. А вот большевики не клиперами были, каждый большевик был судном с сильным двигателем, позволявшим идти против ветра и течения, даже если они были свинцовыми и огненными… Дядюшка не вступится за ребёнка (как раз по пути на аэродром в троллейбусе это и случится) и не придёт на помощь взрослому. Академик Тарле в своей «Крымской войне» дал убийственный отзыв о фельдмаршале Паскевиче, человеке, имевшем немалое влияние на некогда проходившего армейскую выучку под его началом будущего императора Николая Первого, который до конца жизни называл его «отцом-командиром». Паскевич был лично порядочен, это о нём писал Некрасов: «не спасал ты утопающих, но и в прорубь не толкал», он был несомненно умён и понимал, что политика императора толкает Россию к катастрофе. Но он имел сходный с дядюшкиным символ веры и не стал спорить с ошибками начальства — вот и кончилась Крымская война для России разгромом, Николай Первый явно ушёл из жизни «по собственному желанию», доведя себя до смертельной болезни и отказавшись лечиться, а всему обществу, которому Паскевич служил, пришлось идти на смертельный риск внутренней ломки, куда более крутой, чем можно было обойтись при условии, что Паскевич рискнул бы своей карьерой и милостью государевой.
И он понимал, что нужно делать, и дядюшка знает, что Серёжа прав, но оба они свою выгоду ставят превыше всего — это их стереотип поведения. И как нельзя было поздравить тогдашнюю Россию и её армию с Паскевичем, так нельзя поздравить и советское государство, науку историю и отрасль её археологию, коммунистическую партию и семью дядюшки с таким гражданином, таким учёным-специалистом и наставником для студентов, таким носителекм партбилета (не коммунистом же мне его звать!) и таким мужем, отцом, братом, дядюшкой, как «дядя Витя», он же Виталий Александрович…
Нельзя поздравить… Но он существует. Мало того, он, как и положено упомянутым мною выше — в разборе образа Ангелины Никитичны в кассилевских «Дорогих моих мальчишках» — вирусам, стремится размножаться, стремится переналадить всякую ещё здоровую клетку организма страны и общества на свой лад. Вот и за Серёжу принялся. Правда, тут нашла коса на камень — мальчик оказался из породы «ясноглазых», что было отмечено ещё уборщицей на станции Роса, а эта мутация в нашем мире вообще редкость, а в стране, пережившей сталинизм, тем более. Почему мы имеем дело именно с такой редкостью, не ошибаюсь ли я? Об этом стоит поразмыслить и порассуждать поподробнее.
Серёжа написал отцу из лагеря письмо, где сообщал, что в лагере ему не нравится, объяснив — почему. Начальник лагеря перехватил письмо. А ведь он не мог знать, что именно в этом заклеенном конверте таится опасная для него информация, могущая дойти туда, куда ему не надо, чтобы доходила. Наша история знает таких начальников на самых разных уровнях.
Так перекрывали намертво все вести из вверенного им региона сибирские губернаторы — князь Гагарин при Петре Первом и отец будущего декабриста Пестеля при Алекесандре Первом. Знали, что рыло в пуху, что похвалы за своё правление не дождутся, вот и шли на риск. Начальник лагеря пока что всего лишь мелкий бес, но из той же породы, а потому занимается перлюстрацией постоянно, вот и перехватил опасный для него бит информации. И не постеснялся собрать весь лагерь на специальную общую линейку, посвящённую угрозам в адрес автора письма и иже с ним, не постеснялся разнагишиться морально перед несколькими сотнями детей в красных галстуках, тем самым прививая им убеждение, что именно такова норма поведения власть имущего. И Серёжа сказал, что это подлость — на всю линейку разнеслись эти слова, и никто ни словом, ни делом его не поддержал. Кстати, и встретившийся Серёже газетчик, когда мальчик спросил его, можно ли читать без спроса чужие письма, именно это слово — подлость — произнёс. И отец Серёжи после смерти матери сжигает не читая оставшиеся письма к ней от того человека, которому она предпочла Серёжиного отца, но с которым продолжала переписываться (отличные в этой семье были нормы отношений между родителями и отличный сын вырос в этой семье!), причём объясняет маленькому ещё Серёже, почему это нехорошо — чужие письма без спроса читать. И вообще в советской литературе и прессе иных взглядов на перлюстрацию и подслушивание не было никогда, а в детективах, где сыщики хотят получить такое право, чтобы иметь доказательства вины преступника, им приходится всякий раз просить санкцию прокурора, стража советской законности, и не всегда они её получают. Так что мальчик ничего антисоветского не сказал. Но тут же на линейке он услышал: «Хулиган, как ты смеешь! Раз тебе наши порядки не нравятся, убирайся из лагеря!»
«Наши» — это «советские», что ли? Лагерь-то числится советским. Но ведь уже несколько десятилетий прошло, как именно в адрес наших людей стали звучать слова «не наш это человек», после чего такому «не нашему» приходилось предельно худо. Начальник — продукт тех невесёлых времён, явно желающий их продолжить, хотя пока что в большие чины не вылез, но — рвётся, старается, ибо иначе просто не может, таким уж вырос, такого только могила исправит…
Серёже бы испугаться, что не дадут каши для еды и постели для спанья, что напишут папе, признать бы ошибки, сказать, что больше не будет… Это же в порядке вещей, немало ребят и сейчас, не успев даже понять, зачем начальство остановило на них взор, на всякий случай заявляют, что больше не будут. Есть такие и у Крапивина — это «брат, которому семь» из одноимённой повести и Динька-наездник из повести «Трое с площади карронад», отличные, кстати, ребятишки, но уже обученные уму-разуму в стране, пережившей упомянутые десятилетия… А вот Серёжа взял, да и ушёл из лагеря, благо — вещи под рукой оказались. Один на весь лагерь такой оказался…
И тогда в погоню был послан физрук. Эта личность тоже заслуживает внимания. В разговоре с Серёжей он сперва прикинулся, что ничего такого и не было, потом — что он толком не знает, кто в данном конфликте виноват, а потом оказалось, что он всё знает, что перехваченное письмо у него с собой и что он не остановится перед применением силы против мальчишки-шестиклассника. И лишь оскаленные зубы сдружившегося с Серёжей бездомного пса заставляют сего потенциального полицая ретироваться. Я не случайно употребляю термин «полицай». Если Всеволод Кочетов, бывший до написания романа «Чего же ты хочешь?» пропагандистом советского образа мыслей, делил в те годы людей на тех, с кем он пошёл бы в разведку и с кем не пошёл бы, то я среди последних привык выделять тех, кто при соответствующих обстоятельствах пошёл бы в полицаи, в гестаповские агенты, в подручные унтеру Фенбонгу из фадеевской «Молодой гвардии» или в зондеркоманды. Их не так уж мало в нашей жизни — встречал неоднократно. Они и в данном лагере есть, вполне подстать физруку, хотя и помладше годами. Это, так сказать, любовно выращиваемая начальником лагеря смена — Гутя, Пудра, Витька и кандидат в таковые — Женька Скатов. Правда, этот на случае с Серёжей разобрался, в какую компанию попал, и дал задний ход. Но мог и не дать — его не сочувствие к Серёже толкнуло, а любовь к собакам.
Вообще эта четвёрка показана достаточно подробно, чтобы стоило ввести в список тем школьных сочинений и такую: «Образы четырёх мушкетёров из лагеря у станции Роса», но я на них более останавливаться не стану, а просто задам себе вопрос: «сколько в том лагере было ребят вообще?» Вряд ли больше четырёхсот. И вряд ли эта четвёрка одинока и совершенно нет подобных им, хотя и не приближенных к начальнику лагеря. Но если даже и больше ни одного не было — один-то процент уже есть! Одна ложка дёгтю портит бочку мёду, а тут не ложка, а целый процент, причём привилегированный процент, причём не встречавший сопротивления процент… И эта четвёрка тоже становится на дороге у Серёжи, и опять-таки из всего лагеря он единственный, кто готов биться с ними до последнего.
Фактически из всех власть имущих в этом лагере была одна лишь белая ворона — вожатый Костя, да и тот из-за болезни матери уехал до конца смены, а кто остался?
Осталась старшая вожатая Евгения Семёновна, которая рта не откроет, когда бравый начлагеря будет морально оголяться перед ребятами на линейке. Осталась изо всех сил подражающая ей вожатая Гортензия, которая часто кричит и абсолютно ничего не понимает. Физрук остался — мы с ним уже знакомы… Мудрено ли, что Серёжа написал отцу, что ему тут не нравится?
И этот лагерь — не что-то из ряда вон выходящее. После появления несколько лет назад в «Комсомольской правде» статьи Владимира Солоухина «Лагерь без горнистов» появилась масса откликов, из которых видно, что такие заповедники скуки и господства группы силачей при поддержке администрации именно типичны. Мне же приходилось встречать и худшее. Летом 1945 года, ещё дошколёнком, я впервые попал в лагерь, и первый блин оказался комом. Лагерь находился в знаменитом имении князя Барятинского «Марьино» в Курской области, где когда-то гостил у своего победителя пленный Шамиль и где поныне сохранился памятник ему — скульптура орла с распростёртыми крыльями, и я и сейчас скажу, что страна не жалела в то тяжкое время средств для своих детей. Но вот кому она доверила эти средства и этих детей — дело другое. Если вожатые младших отрядов считали возможным раздевать догола своих питоцев и выставлять их перед палатками на потеху всему лагерю, а руководство лагерное это не пресекало — можно представить, сколько детских душ было покалечено за три смены в этом огромном лагере, десятка на три отрядов. И это ведь не мешало разучиванию к торжественной линейке стихотворных рапортов и распеванию на ходу колонной куда бы то ни было: «Раз-два! Ленин с нами! Три-четыре! Ленин жив! Выше ленинское знамя, октябрятский коллектив!» (Это у нас октябрятский, в прочих орали про пионерский). А по-настоящему удачный лагерь — такой, как в «оруженосце Кашке» или «Валькиных друзьях и парусах», мне за семь лет попался лишь однажды. И поскольку в каждом таком лагере были сотни ребят, а в лете было три лагерных смены, то речь идёт не об одном моём сугубо нетипичном опыте. Не редкость такое и в школе, о чём мы найдём и в прессе, и у писателей, в том числе и у Крапивина, особенно в «Трое с площади карронад». Да и в школе, где учится Серёжа Каховский, тоже найдутся не только взрослые бракоделы, но и их продукция, скажем — Лилька Граевская по прозвищу Мадам Жирафа… А главное в данном лагерном случае, что начальником лагеря некто властный, но безымянный для ребят и их родителей назначил человека, ранее занимавшегося транспортировкой овощей и допустившего в этом деле махинации ради премии, приносившие немалый урон делу (простои вагонов), о чём стало известно — и вот куда его направили, вот кому доверили самое дорогое, что есть у каждого народа, каждого общества — детей доверили. И на посту начальника лагеря он пишет с умышленно неразборчивой подписью клеветнические письма в газету на председателя соседнего колхоза.
И ещё главное в том, что и он, и вся его команда по «мушкетёров» включительно, так в лагере и останутся. Они будут воспитывать советских детей и объяснять им — что такое хорошо и что такое плохо, что такое советская власть, что такое пионеры и вообще формировать стереотип их поведения. Они останутся. И есть в трилогии сообщение, что посланное Серёжей в лагерь Димке Соломину письмо не дошло до адресата. То есть начальник лагеря продолжал перлюстрацию входящей и исходящей почты. И ещё есть сообщение, что Гортензия Павловна Кушкина, вожатая из лагеря, она же старшая вожатая в соседней школе, сообщила своей коллеге по учёбе в пединституте — той самой Нелли Ивановне, о которой сказано выше, как ужасно вёл себя Серёжа — и начальника на линейке оскорбил, и из лагеря самовольно ушёл, и на физрука собаку натравил… У Нель и Гортензий ещё всё впереди, а пороха в пороховницах у таких всегда хватало. Они ещё не раз окажутся на дороге у Серёжи и не раз ему с их слов и их письменных сигналов будут в будущем припоминать его поведение в лагере и школе. Именно с их подачи…
В школе Серёжа имеет дело не с одной Нелли Ивановной и Лилькой Граевской. Там действует завуч Елизавета Максимовна, для которой хороши только покорные серячки и которая явно незнакома с заповедью Козьмы Пруткова «Не всё стриги, что растёт». Стоило Серёже проявить отнюдь не хулиганство, а именно доблесть гражданина, что и в городской газете признано, и милицией подтверждено, — и она начинает его травлю с такой настойчивостью, что нельзя не признать чисто биологической ненависти к такой разновидности детской души, какая вдруг обнаружилась у Серёжи.
А его классная руководительница Татьяна Михайловна, которую он обожал, стоило ему проявить гражданскую активность и доблесть, стала всячески его одёргивать — не из ненависти к нему, нет, а именно потому, что желала ему добра, как и мать Дмитрия Кедрина, описанная им в стихотворении «Кровинка»: Она умоляет: «Родимый, потише! Живи не спеша, не волнуйся, дитя! Давай проживём, как подпольные мыши, Что ночью глубокой в подвале свистят!»
Видимо, она знает, чем кончали люди Серёжиной породы, если не успевали сложить голову в бою или надорваться в труде — они кончали тем, что их кончали и посмертно оплёвывали. Но сказать ему это она не может, и одно ей остаётся — смирить его, сделать моральным евнухом, так ему будет лучше, а что он о ней подумает — пусть думает, лишь бы выжил… Не прощу я никогда таких горьких «подвигов» знающих истину и не смеющих её защитить слабых и беззащитных людей тем, кто их до этого доводит. Боец, гибнущий в бою, вызывает у меня меньше горечи…
А среди ребят есть Сенцов — семиклассник, как и Серёжа после лагеря стал, но — трус, подлец, приспособленец, рассчётливая мразь без капли совести, однако по мнению и Нелли Ивановны и Елизаветы Максимовны — гордость школы, ибо учится без троек и выпускает стенгазету, а чего желать ещё педагогу от школьника (не учителю от ученика — разница огромна в этих понятиях!)?! Есть Лысый, Киса, Гусыня — молодые да ранние, уже имеющие контакт с бандитом Гавриком. И Сенцов вполне закономерно сползёт в их компанию, станет для них Кешей, хотя в трудный момент не задумываясь и их предаст.
И что интересно: «Что нам будет? — насмехается Киса. — Сводят в учительскую и скажут, что нехорошо так делать? Вон Гусыню каждый день к директору таскают, а он весёлый». «Милицией пугаешь, гад? — шипит Гусыня. — Не пугай, мы там были — и ничего, так же дышим». В самом деле, приложи Елизавета Максимовна к ним столько энергии, сколько она обрушила на Серёжу, — не были бы они так настроены. Но эти ей «социально близкие», либо же она действует по принципу «бей своих, они сдачи не дадут, тебя своей считая, только непонимающей их почему-то, а настоящие враги опасны для жизни твоей, так что будь им полезна, и благо тебе будет». Возможно также сочетание обеих вероятностей… В итоге двуногая нелюдь и расчеловеченные ею двуногие успешно плодятся, а настоящие люди не успевают отбивать удары вроде бы своих, не понимая- почему эти удары на них сыплются…
Иное дело — директор школы Анатолий Афанасьевич Артемьев. Фигура трагическая. Это несомненно светлая личность в школе. Он великолепный преподаватель математики в старших классах, он спокойный и выдержанный руководитель. Он, больной, удирает из больницы, чтобы поздравить с ленинским праздником принимаемых в пионеры и сказать им, скорее всего, в жизни своей короткой такого ещё не слыхавшим, что «В жизни случается всякое: иногда жизнь с маленького человека спрашивает, как со взрослого. И бывает, что от десятилетнего мальчика, от десятилетней девочки требуется взрослая смелость, взрослое упорство и честность. И если когда-нибудь вам придётся очень трудно, вспомните этот день. Вспомните, как повязывали вам галстуки. И не забывайте, что вы — ленинцы…» Всё это так. Но в этой вверенной ему школе он одинок, а значит — он плохой директор. Он обязан выбрасывать из школы таких, как завуч или Нелли Ивановна и формировать свою команду, способную вести его, директорскую, линию. К нему в кабинет Гусыню каждый день таскают, а тот всё равно весёлый… Чего же он стоит, как директор? А того же, чего стоил и Михаил Иванович Калинин, Председатель Президиума Верховного Совета СССР, ещё Лениным после смерти Свердлова на этот пост рекомендованный. В его «правление» Сталин и его банда, иначе не скажешь, учинили и большой термидор, и массу малых термидорчиков, причём была арестована и осуждена на десять леть лагерей жена самого Калинина, всю жизнь с ним прошедшая, сама старая коммунистка, только к постели умиравшего мужа отпущенная… Послов принимал, ордена вручал, о воспитании детей статьи писал и беседы проводил, а «президентом» был никудышным. Вот и Анатолий Афанасьевич Артемьев из той же породы всё понимающих, но бессильных перед злом честных и порядочных людей. «Гармоничных», как их называет Лев Николаевич Гумилёв.
Вспомним, как он терпеливо слушает Нелли Ивановну, буквально блюющую грязью на Серёжу, и только в самом конце, когда мальчик уже уходит из кабинета, до него доносится директорский вопрос: «А что я ему должен сказать, уважаемая Нелли Ивановна?» Не тот вопрос, не те слова, не та реакция, товарищ директор! Надо было ответить так: «Что мне Вам сказать, неуважаемая Нелли Ивановна? А вот что. Я — директор. Наша с Вами беседа с Каховским записана на магнитофон. Сейчас век технической революции, так я позволил себе сделать запись. Мы сейчас проиграем эту беседу заново и я позволю себе прокомментировать Ваши высказывания. И слушайте, что скажу я — директор — Вам, учительнице.
Вы, чёрт побери, моя подчинённая! Вы всего лишь учительница второго класса и Вы не справляетесь с работой — у Вас, видите ли, в первый месяц учебного года руки опускаются! Вы посмели дать не подлежащую обжалованию оценку личности Стасика Грачёва, не имея ни малейшего представления ни о нём, ни о его семье. Его отца, зверски избивающего, как сегодня выяснилось, сынишку, Вы собрались вводить в родительский комитет. Не знали? А может, не хотели знать? Ибо о семейных обстоятельствах трудных детей Вы, учительница, знать обязаны в первую очередь! Этому ли учили Вас в педучилище и учат сейчас в пединституте? Об истории в пионерлагере я знаю — в отличие от Вас, не от Вашей незадачливой подруги. Ваше изложение событий неверное и предельно злобное. А здесь, в моём присутствии, какой грязью поливали Вы Каховского? За такие оскорбления (кстати, совершенно беспочвенные, ибо до сего дня Вы с ним лицом к лицу не сталкивались) взрослый человек бьёт по физиономии обидчика так, чтобы тот встать не мог. Есть понятие „нагая истина“. Она такова, что в тридцать седьмом году Вы писали бы доносы и сгубили бы множество людей. Интересно, анонимные или всё же с подписью?
Вот Вам моя директорская резолюция: или Вы немедленно найдёте Каховского и извинитесь перед ним, а затем пересмотрите свои взгляды на школу, детей и свою деятельность, фиксируя этот пересмотр на бумаге в двух экземплярах (один для Вас, другой для меня), или я буду вынужден уволить Вас как абсолютно непригодную для работы с детьми и вообще с людьми, а также сообщить в институт о Вашем педагогическом лице и потребовать, чтобы перестали на Вас тратить государственные средства».
Но директор не сказал этого, и не случайно не сказал: он одинок, стоит ему заболеть, и завуч Елизавета Максимовна заявит: «Пока Анатолий Афанасьевич в больнице, его замещаю я. И решать буду по-своему. Легко вы не отделаетесь».
Случайно ли такому директору дали такого завуча? Вряд ли. С древнейших времён к каждому двигателю норовят приделать превосходящий его своей мощью тормоз, и это не только в технике. Вспомним, как проводилась в жизнь, например, серия реформ 1860-х годов — все нововведения в любой момент могли быть пресечены и отменены волею администрации. И с тех пор, как СССР стал опять превращаться в Россию, именно этот принцип был введён в первую очередь. Строить коммунизм становится возможно лишь подпольно и с нарушением инструкций. Любая самая лучшая статья закона обрастает таким множеством исправлений, дополнений, уточнений, инструкций, писем и решений, что доходит до такой нелепости: человек, желающий получить выписку из закона, нужную ему, оной не получает именно потому, что запрошенные им заведомо знают: она недействительна, эта выписка — закон давно превратился в свою противоположность при помощи упомянутых действий наших чиновников. Ну, а в Министерстве Просвещения (давно уже ставшем Министерством Затемнения) именно такие завучи нужны, которые смогут слишком уж верных ленинцев окоротить. И хотя мне лично и попадались в жизни отдельные хорошие завучи, это было явным недосмотром властей, у коих до данной школы руки дойти не успели, и он исправлялся, этот недосмотр. Так что не только у Крапивина это можно найти. И не только завучи таковы. В книге Любови Рафаиловны Кабо «В трудном походе» крайне похожий на Нелли Ивановну тип — инспектор РОНО Чулкова — тоже свирепствует по вольной волюшке своей и нет на неё управы, а взбунтовавшемуся преподавателю, бывшему боевому офицеру Ушакову, хотя и наговорили в райкоме партии всяких хороших слов, но из данной школы перевели в другую, испортив переводом послужной список, а ни Чулковой, ни уличённому Ушаковым и его товарищами в очковтирательстве, чиновничьем бездушии и несоответствии ни должности директора, ни званию коммуниста директору школы Чечевичному так ничего и не было — видимо, эти кадры были именно на этих постах крайне нужны. И в «Кораблях Санди» В.М. Мухиной-Петринской две стервы — занимающаяся на уроках вивисекцией биологичка и нагоняющая на своих питомцев тоску и ужас преподавательница младших классов — тоже выжили в конце концов с директорского поста и вообще из школы заслуженного педагога, партизана двух войн, автора ряда книг и члена-корреспондента Академии Наук, и стали завучем и директором школы при поддержке Городского и более высоких Отделов Народного Образования.
Так что немудрено будет Сенцову «далеко пойти» — характеристику ему будет Елизавета Максимовна подписывать, а директора она сумеет обойти или выжить — такого.
Спасти положение могут только сами ребята — в школе начинает назревать бунт и первые его толчки уже потрясли завуча — я имею в виду то самое классное собрание, где она заявила, что «легко не отделаетесь». Не стану переписывать всё, отмечу лишь, что она старательно валит в одну кучу все классные недочёты, обвиняет всех во всём, и явно только потому (иначе — где раньше сама она была, почему до сих пор мышей не ловила?), что класс не желает «принципиально обсудить» поведение Каховского, ибо полностью на его стороне. А как бы хорошо было, если бы «принципиально» навалились всей кучей и смешали с грязью! Но не выходит… Тут-то у неё и вырвалось, что «легко не отделаетесь».
— Нам легко и не надо, — сказал Генка. — Надо, чтобы справедливо.
— Будет справедливо, не волнуйся.
— А я волнуюсь, — возразил Генка и встал. — Где же эта справедливость? Сенцов — гордость школы, а Каховский — хулиган и прогульщик! Сергей, отдай Сенцову готовальню, которую тебе милиция подарила!
— Медведев! — голос у Елизаветы Максимовны стал металлическим. — Ещё одно слово, и ты отправишься за дверь.
— Не отправлюсь, — просто, даже скучновато сказал Кузнечик.
Глаза у Елизаветы Максимовны стали круглыми.
— Ты соображаешь, что говоришь?
— Соображаю. Не отправлюсь! — вдруг взвинтился Генка. — Не отправлюсь, и всё! — Он даже в парту вцепился, словно его хотели силой из класса вытащить. — Это мой класс! Каждый день говорят: вы хозяева в классе, вы хозяева в школе! А как слово скажешь — марш за дверь! Что за собрание, когда сказать ничего нельзя!
Елизавета Максимовна овладела собой.
— Сядь. пожалуйста. Вы все уже сказали достаточно, и собрание закончено. Каховского и Медведева прошу иметь в виду, что за третью четверть у них неудовлетворительные оценки по поведению.
— Разве это не педсовет решает? — спросил Павлик Великанов.
Елизавета Максимовна не сочла нужным откликнуться на эти слова.
— А совету дружины следует с этими пионерами заняться особо, — добавила она.
Вика Гармашева встала:
— Мы их вызовем, Елизавета Максимовна. В ближайшие дни соберём совет.
…В ближайшие дни собрать совет не удалось: начались каникулы. А тридцать первого марта вышла газета со статьёй Ларцева…
О статье — потом. Пока отметим, что председатель совета дружины Вика Гармашева во всём согласна с начальством — и в этом вопросе тоже. И про клуб «Эспаду» она скажет: «Правильно, что вас разогнали». И про Серёжу: «Директорский любимчик! Только он за тебя и заступается, а то давно бы из школы вышибли!»
А стоило бы собрать открытое собрание совета дружины именно по этому её высказыванию и там среди прочих вопросов задать такой: «Вика, давай забудем о твоём положении в школьной иерархии и о том, что ты старше Каховского. Предположим, что та компания, с которой столкнулся Каховский, напала на тебя и потащила в подворотю с целью изнасилования — эти личности от такой забавы не отказываются, — а Каховский оказался рядом и опять-таки вступил с ними в схватку. Будешь ли ты и после этого считать, что ему не место в школе и в пионерской организации, а также, что клуб, где его научили быть рыцарем добра и справедливости не только на словах, но и на деле, следует разогнать, расчищая дорогу Кисам, Гусыням, Кешам Сенцовым и Гаврикам?» И сообщить кое-что из статистики изнасилований по данному городу, для чего приглашение на совет дружины получил бы представитель милиции — из тех, кто имел дело с Серёжей в момент его схватки с Гавриком и его подрастающей сменой, а также вручал ему награду за мужество на общешкольной линейке — упомянутую готовальню… Но о таком собрании в трилогии не сказано, видимо, тогда Крапивин ещё не дошёл до такой ненаучной фантастики…
И старшая вожатая школы — Юля Вострецова — бывшая ученица этой же школы, слова не скажет неправильно поступившей учительнице «Клавдии Семёновне, которая меня ещё в первом классе учила. Что я, подойду к ней и скажу: „Вы не правы“?» Плохо учила её Клавдия Семёновна, не научили её самому важному и другие учителя. А ведь это самое важное знал ещё Аристотель: «Платон мне друг, но истина дороже». И в начале XV века гениальный азербайджанец Атааллах Аррани это же подтвердил более чем сходными словами:
Он стал и был учителем моим.
Он благодарной памятью храним.
Но если сердце скажет: «Он ошибся», —
Я опровергну сказанное им.
Но именно Вика, не усвоившая этих истин ни в школе, ни из книг, и не дошедшая до них своим умом, была кем-то поставлена во главе пионерской дружины школы, и именно эта вожатая попала в пионерские вожди школы с благословения райкома или горкома комсомола. Правда, в самом конце трилогии мы узнаем, что старшая вожатая Юля не только купила братишке — одному из флаг-капитанов разогнанного, но не желающего гибнуть клуба «Эспада» — кинокамеру для досъёмки недоснятого самосъёмного фильма «Три мушкетёра», но и помогла ему дозвониться с Урала до Севастополя, чтобы он мог вызвать оттуда Серёжу и Генку. Видимо, начала умнеть. Дай-то бог, как говорится… Но это уже в самом конце…
Ну, а что за пределами школы на рубежах мира детей с миром взрослых?
Вне школы водятся супруги Дзыкины, готовые за помятые цветы проткнуть ножом ребячий мяч.
Дзыкины — это закадычные враги Крапивина. Они многолики. Это и Жада в «Алых перьях стрел», и Папиросыч в «Белый щенок ищет хозяина», и Газетыч из повестей о Джонни Воробьёве, и Ювелир из «Каникул Вершинина-младшего», и многочисленные скандальные тётки с сумками и мешками из многих произведений Крапивина, и подрастающая их смена: Ноздря со своей мачехой тётей Агой из «Тени каравеллы» и Лёвка Аронов из «По колено в траве». Кстати, он один заслужил имя, а не прозвище — он входит в ватагу, имеющую достойного вождя, а потому уже начал подвергаться перевоспитанию, у него есть шанс вырасти человеком. И очень хорошо для окружающих, что именно ему, Аронову, лицу еврейского происхождения, дана такая возможность, ибо евреи — порода людей, в силу особенностей своего существования в течние двух последних тысяч лет, имеющих доминирующую черту характера в степени «эн», так что вырос бы он сволочью исключительнейшей… И всех их можно в совокупности назвать именно Дзыкиными, ибо именно по причине встречи с этой супружеской парой автор заставляет Серёжу задуматься над этой разновидностью двуногих…
Это одурелые собственники без чести и совести, за свою кровную полтину способные покалечить человеку жизнь, а при возможности и раздавить его, как насекомое. «Кто они? Откуда берётся эта нечисть?» — не раз и не два спрашивают себя герои Крапивина. Эх, если бы это были только потомки бывших кулаков! Но ведь ещё Ильф с Петровым когда-то писали о Корейко, что «все кризисы, которые трясли молодое хозяйство, шли ему на пользу; всё, на чём государство теряло, приносило ему доход. Он врывался в каждую товарную брешь и уносил свою сотню тысяч». А сколько, мягко выражаясь, некомпетентных руководителей развелось после гибели большевистских кадров в хозяйстве и торговле? Сколько нечисти туда проникло? Сколько упомянутых брешей появилось в результате упомянутой выше игры с законами? Об этом пишут и пишут газетчики и писатели и всегда упоминают о страшном человеческом браке, порождаемом в нашем хозяйстве. Вот и Ноздря торгует «дефицитом» (продавая поштучно старшеклассникам самокрутки и грецкие орехи) и отбирает у малышей завтраки. Что же, ещё викинги в Скандинавии и Василий Буслаев в нашей славной стране промышляли тем же — где не было сил для разбоя, там торговали, а при случае всегда были готовы и пограбить… Вот и Газетыч норовит завладеть бесхозной лодкой и тащит избыточно завезённый на пустячную стройку и брошенный там разинями-строителями цемент. Вот и Папиросыч не брезгает ничем в снижении своих расходов и повышении доходов. Вот и Жада разводит фактически кулацкое хозяйство с работницей… Супруги Дзыкины как таковые в сравнении с ними вроде бы безгрешны. Но только «вроде бы». И общее у них с перечисленными коллегами то, что они ненавидят «больно грамотных», как и мачеха Ноздри — тётя Ага, в тяжкие военные годы таскающая сыночку проходящий через её руки шоколад. Для всех Дзыкиных нет большего ругательства, чем «грамотный», то есть «живущий по каким-то прежде неписаным, а в Советской Стране уже и запечатлённым в моральном кодексе законам, не рублю-целковому поклоняющийся, христосик паршивый, идейная сволочь»… Из таких вот «материалистов» выходили уголовники всегда, а в дни войны и дезертиры, полицаи, агенты гестапо, власовцы. Кстати, Ювелир из «Каникул Вершинина-младшего» именно и доносил гестаповцам, получал от них имущество казнённых евреев, был связан с подпольем «лондонских поляков», после прихода нашей армии сбежал в банду, а когда и там запахло жареным — не задумался и эту банду предать. Прямой аналог Сенцова в этом смысле, или точнее — предшественник его. Но это лишь крайний случай в мире Дзыкиных.