4

«Выше горя - и глубже смерти жизнь»[100].

Так сказать можно только о той жизни, которая не подчинена судьбе и не кончается со смертью. Наоборот, все потрясения и катастрофы, «вызывающие» из низшей жизни «тесной, из жизни скудной и простой»[101] к жизни высшей лишь служат знаками Божиими, напоминающими душе о ее ангельском происхождении, служат ее верным щитом.

И только горе мой надежный щит,

говорит душа у Гумилева[102].

Смерть для него - последнее торжество духовного над косной и ограниченной материей. Прах возвращается к возлюбленному праху, а ангел, живший в комке земной плоти, взмахнув крылами, с пением «осанна» возвращается на свою родину - на небо. Поэт не бежит смерти, не прячется от ее неумолимого взора, но молится о ней - «о смерти я тогда молился Богу». И смерть представляется ему откровением –

и умер я... и видел пламя

невиданное никогда[103].

Каменный застывший мир, однообразный в движении и неподвижности, подчинен огню и дыханию Духа. Горе - смерть - любовь - то, что сотрясает эту каменность, возмущая хаос для того, чтобы за нею клубами обнажился вечный строй гармонии, мир «единый необманный» из ангельских песен и пламени последнего огненного крещения.

Любовь у Гумилева либо Беатриче: искупающее всё низменное и возрождающее его к небесному (вспомните того нищего художника, который жил

в мире лукавых обличий,

грешник, развратник, безбожник...

Но он любил Беатриче...)[104]

либо «Троя, разрушенная Ахейцами» - сильнее смерти, страшная разрушающая сила, огонь сожигающий - но в обоих случаях любовь для него освобождение души из уз праха.

Во всем строе души Гумилева есть что-то ангельское, неземное. Он беседовал с серафимами –

ко мне нисходят серафимы.

Он мог смело сказать про самого себя:

душа моя дивно крылата

и тело мое из огня[105].

Что же это за дух в мире материи - и заметьте, не отрицающий ее, но утверждающий и освящающий ее каждым своим взглядом и прикосновением.

Не напоминает ли нам его душа другую душу тоже воина и поэта, слишком рано покинувшую этот мир противоречий, чтобы найти свое умиротворение? Я говорю о трагической тени Лермонтова.

Не вернулся ли лермонтовский демон на землю в образе гения нового поэта, чтобы пройти до конца назначенный ему путь от падения, через исступление мукой раздвоения к прощению и возврату на свою небесную родину? Змеиная мудрость увлекла его в бездну, обрекла на вечную неутолимую тоску по кротости голубиной; то, что должно было быть единым, томилось в разделении, пока не исполнились сроки небесного правосудия. И вот изгнанный дух возвращается в семью ангелов, мир становится Богом, а Бог миром.

В одном из стихотворений Гумилев «грозный серафим» (кротость голубиная) некогда говорил «тоскующему змею» (змеиная мудрость):

Тьмы тысячелетий протекут

и ты будешь биться в клетке тесной,

прежде чем настанет Страшный Суд.

Сын придет и Дух придет Небесный.

Это выше нас, и лишь когда

протекут назначенные сроки,

утренняя грешная звезда,

ты придешь к нам, брат печальноокий.

Нежный брат мой, вновь крылатый брат,

бывший то властителем, то нищим,

за стенами рая новый сад,

лучший сад с тобою мы отыщем.

Там, где плещет сладкая вода,

вновь соединим мы наши руки,

утренняя, милая звезда,

мы не вспомним о былой разлуке[106].

То, что знал уже тогда грозный изгоняющий змея серафим, исполняется, потому что исполнилось в душе поэта. Назначенные сроки протекли, настало огненное крещение, и «за стенами рая» - на земле - слились воедино мудрый змей и кроткий голубь, чтобы никогда не вспоминать о «былой разлуке».

За Свободу!, 1931, №?257, 27 сентября, стр.3-4. Ср.: С.Б., «В Литературном Содружестве», За Свободу!, 1931, №?252, 22 сентября, стр.4. Ср. также: С.Нальянч, «Гумилев»,За Свободу!, 1931, №?261, 1 октября, стр.4-5.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.