3

Здесь и завязался узел судьбы поэта.

Туго завязался - не развяжешь, только разве рассечь.

Поэзия его - бесконечное восторженное объяснение земле Мазовецкой в любви, неутолимая жажда звучания - в собственных устах - ее «солнечной речи». Костел - не столько внутри, сколько снаружи, - окруженный «рядами польских лип»...

...уже заря снимает

со лба созвездья, как венец терновый...

...как на кресте, на слове распял меня, Боже!

Строк этих можно было не прятать от глаза ксендза. Но были и другие строки - «попирающие заветные святыни» - ночная память, тяготеющая над душою - кровью, «потому что душа тела в крови» (Левит 17, 10) –

Гетто

Это было давно, дал?ко,

это часто во сне повторялось:

у двери жестяника бляха

в тупике над козой качалась.

Над стеною еврей юродивый

исходил песней убогой,

и выли собаки на месяц,

всходящий над синагогой.

. . . . . . . . . . .

Дед мой качался, качался

над зажелкшей от мудрости Мишной,

как страшные бабочки, свечи

пылали зловеще неслышно.

Не помню бабушки, только

ее руки иссохшие помню,

золотые бряцавшие серьги

и виденье - парик огромный.

Там никто не знал, что значит

Польша, райской горящая печью,

не знал я тогда, что будет

моя речь польскою речью.

Не знал я тогда, что Польшу

возлюблю - ее липы и камни,

и что всё мне будет далеким,

только Польша будет близка мне.

Горько кричал в колыбели,

испуган ночью и снами –

казались мне тени на стенах

бородатых пророков тенями.

Казалось мне - за рамой

в венце голубом созвездий

темнеет грозный косматый

Адонай - гневный Бог возмездья.

И мечтал я, мечтал о чем-то

голубином, чистом, как Висла,

что как неба в июне вишневость

над землей Мазовецкой провисло.

А в окно врывалось гетто,

врывалось черной луною,

и подобные темным подвалам

замыкались сны надо мною.[250]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.