«Лебединая карусель»

«Лебединая карусель»

Поэтические традиции Головиной - капризный пастернаковский стиль и гумилевский напев - порою даже ритмика (эти пятистопные хореи и усеченные трехдольные размеры), словесный рисунок и кое-где синтаксис Гумилева.

Может быть, подчиняясь гумилевскому звучанию, Головина невольно вошла и в круг образов Гумилева. «Готические лучи»[297], ангелы, символические крылья в обыденном, современном автору мире - смешение, которое Головина углубляет настолько, что переносит это смешение фантастического и огрубленно реального и на свой словарь:

И ангелы усталые к ограде

Так незаметно перейдя на лет,

У райского парадного осадят...

... Поэты распрягают и гуторят...[298]

Несколько приторен у Головиной излюбленный ею собирательный образ поэтов - племени изнеженного, отжившего, вымирающего. Видимо, это понимание поэзии переносит она и на себя, культивируя изысканность своего «пастернаковского» стиля. Редко в ее стихах отдыхаешь на образах до конца естественных. Естественное у нее чаще смешивается с искусственным: - млечный путь как с «мыльной рекламы»[299], облако - «штемпель лучшего товара»[300]. Стихотворение «Пленные души» построено на иллюзии, заставляющей ее видеть пестрый линолеум садом, где «симметрично розы и гвоздики расцвели», эти «цветы машинного посева»[301].

Если внимательно присмотреться, - мир ее «комнатный». Это мир городской квартиры. Круг вещей, наполняющих дом, - мера для Головиной окружающего внешнего мира - улиц, полей, неба. Трамвай у нее «переводная картинка», «из детской комнаты игра»[302], солнце - выдает «котильонные номера»[303], облако - «штемпель»... Детство, игрушки, Андерсен[304]. То, что мирит с домом: сон, болезнь, затверженный рисунок обоев, повторяющийся, тянущийся над головою, сад линолеума, видный сквозь дверь в соседней комнате... С этим запасом комнатных впечатлений Головина выходит во «взрослый» настоящий мир, совершает метафизические полеты, попадает не на родное гулянье, «лебединую» карусель.

Рядом с этой милой искусственностью, «экзотикой детской комнаты»[305] у Головиной прорываются естественные ноты. И именно там, где она более объективна, она и более самостоятельна, что служит залогом серьезного дарования. Головиной остается только осознать это. Иначе ей грозит впасть в манерность.

Лучшее в сборнике, - пожалуй, - стихотворение «Ландыши» и частично «В ярмарочном тире». Дело в том, что в последнем стихотворении («В ярмарочном тире») мешают почти чистому, верно найденному новому тону 3 и 4 по-прежнему искусственные строфы. С удалением их стихотворение выиграло бы в цельности и словесной скупости. В этом новом виде оно выглядело бы так:

Мне выстрела дозволено четыре,

И я, смеясь и в торжество не веря,

Прицеливаюсь в ярмарочном тире

В какого-то невиданного зверя.

В толпе лучи на лицах незнакомых

И на деревьях золотые метки.

- Не всё ль равно, что нынче будет промах –

Свинцовый шарик задевает ветки.

В двадцатый раз идя навстречу маю,

Как гиацинт согретому в рогоже,

Я счастье балаганное поймаю

И научусь прицеливаться строже.

Здесь мы воочию присутствуем, может быть, при первой и решающей встрече молодого дарования с самим собою.

Меч, 1934, №?31, 16 декабря, стр.4. Подп.: Л.Г. Отзыв о книге: Алла Головина. Лебединая карусель. Стихи. Книгоиздательство «Петрополис». Берлин, 1934.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.