2
2
У родителей моих были дела с Масловской, вдовой того самого Масловского, который в неправдоподобное лето, когда живые искали убежища у мертвых, прятался и был убит на кладбище[344]. Как-то утром в августе мама просила меня проводить к Масловским. Они жили за казармами в одном из трех домиков, стоявших уже почти в поле на отлете. Против их дома вдоль канавы, отделявшей шоссе от свекловичного поля, лежали огромные бревна. Ожидая, пока кончится деловой разговор (он был мне безразличен), я остался на улице и присел на бревно. Вокруг было пусто. Далеко от меня, там, где тянулся забор из колючей проволоки, возле будки стоял часовой. Небо было покрыто бесцветным туманом. День был серый. Рассеянный ровный свет, как в ателье фотографа, ровно освещал камни шоссе, помятую траву вдоль недавно вырытой солдатами и слишком геометрически правильной канавы, покосившийся забор Масловских, осенние, августовски убранные деревца. До боли отчетливо резко на просвечивающей облачной завесе неба стояли веточки с редкими разноцветными листками. Я глядел на них, и глазам становилось всё больнее. Так бывает, когда человек, ослабленный болезнью, еще с легким головокружением выходит впервые из дома в сад. Контуры предметов были заострены, и вдоль них шла мерцающая полоска сияния. Я перестал глядеть на небо, но и под ногами на земле каждая травинка пылала, каждый камень, каждая тень светилась как фосфор в темноте. Я взглянул на забор, на стену дома - они ярко фосфоресцировали. В снежный вечер, когда сгущаются краски заката, так разноцветно горит снег. Но был пасмурный август, был серый день, было безразличное спокойствие, а всё окружавшее меня разноцветно сияло, излучалось, уже - пылало. Испуганный, возбужденный, я вскочил со своего бревна. Свет всё ширился, и предела этому не было. С неба лилось ослепительное желтое пламя. Мир стал раскаленною печью. По земле были разбросаны пылающие угли - белые, зеленые, голубые, фиолетовые. Из глаз моих полились слезы - от жара или восторга. Я поднес к глазам руку и увидел: кости ее просвечивают золотым фосфором сквозь жилы, мускулы и кожу. Закрыл глаза, но веки не защищали их, стали прозрачны. Состояние это было блаженно и нестерпимо. Я говорил с собою, плакал и не стыдился этих слез. По шоссе шел кто-то - сначала я испугался увидеть в таком состоянии человека, но когда он приблизился, я смотрел на него упорно, внимательно - орбиты глаз моих пылали, по щекам текли слезы, я чувствовал, что во мне возжигается и источает нестерпимые лучи источник света, что мои кости просвечивают сквозь одежды и тело, что сердце мое маленьким горячим благостным солнцем сияет через глаза, через мой голос, через кожу - теплыми милостивыми лучами...
Ночью я не спал: тьма мягко фосфорисцировала. Снаружи вдоль стен шарило лучами внешнее сияние, проницающее камни, известку. Мое тело источало голубоватое сияние, освещавшее комнату. Восторженный мир веял надо мною.
В таком состоянии я провел неделю. Я бродил по пустырям и улицам. Невыносимы мне были только звуки. Музыка стала скрежетом - даже заглушенная, мелодичная. Тишина же звучала тысячью голосов, покрывающими их трубами и громами. Лунною ночью я следил ослепительные облака, с металлическиим звоном скользившие по небу. Днем пестрая осенняя листва мелодично гремела, блестя и сверкая на ветках. Пламя травы дымилось, раскаляя землю. Священные цикории - клочки неба, разбросанные по пустырям, разгораясь, потрескивали, как угли в печке. Солнце было громом - оно троилось и тысячерилось, заполняя небо. Звезды были огненною тканью, полыхавшей над землей. Они были видны днем. И всё это время я непрерывно писал, громко читая свои стихи и плача от звуков своего голоса.
Когда я очнулся и осмотрелся - я был уже в кругу вечности. Всё было переиначено, перевернуто во мне. Своему знанию о мире, новому, взрослому, усовершенствованному, старые понятия «зло», «смерть», «жизнь», «который час», даже «больно» - уже не соответствовали. Шелуха сухая, остинки, рассыпанные по земле. В руках моих были зерна.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.