Об ушедших

Об ушедших

В «Вядомостях Литерацких» (№?48) были помещены воспоминания Юлиана Тувима о Болеславе Лесьмяне[528].

Воспоминания переносят нас на двадцать лет назад, когда Тувим был еще начинающим поэтом. Приехав из родной Лодзи в варшавский университет, первое, что он предпринял, - отправился в издательство Мордковича узнать адрес Лесьмяна. Но Лесьмяна тогда в Варшаве не оказалось. Встреча состоялась несколько позднее, в Лодзи, где Лесьмян заведовал литературным отделом Малого театра. Искал ее Тувим для того, для чего ищут начинающие встречи с мэтром. Тетрадь со стихами Лесьмян оставил у себя и просил за оценкой прийти через неделю. Пережив неделю томления и страха, Тувим узнал, что стихи ничего не стоят, что это даже не стихи вовсе. Что поэзия нечто совсем иное. Лесьмян говорил с трудом, ища подходящих выражений, чтобы изобразить размеры неудачи. «Искал он их по всей комнате: глазами - в воздухе, на потолке, в этом углу, в том углу, магическими жестами маленьких ручек, умолкая и снова... откашливаясь и снова...» Перебрасывал страницы незадачливой тетради...

В феврале 1918?г. Тувим сидел в Варшаве в Швейцарском кафэ, потерявший себя от волненья, - с первой корректурой первого сборника в руках.

Делал он ее дрожащими руками, макая перо то в чернильницу, то в кофэ, еще неопытный в типографской алгебраической науке. И вдруг –

– Можно?

Лесьмян!

– О, да, конечно, пожалуйста...

– Корректура?

– Да, вот... издаю сборник стихов и вот...

Но тут вся горячность молодого автора остыла. Тувим вспомнил, что ведь эти самые стихи еще недавно были разгромлены мэтром, а он, несмотря ни на что, по какому-то легкомысленному упрямству всё же выпускает их в свет. Но Лесьмян садится, покашливая. Неспокойный, стесняющийся, деликатный.

– Можно взглянуть?

Берет корректуру и начинает читать, склонив голову набок, - стихотворение за стихотворением. Можно представить положение сидящего перед ним автора. Его бросает в дрожь, он переживает пытки инквизиции. После шестого стихотворения Лесьмян начинает смеяться. Смеется радостным смехом, весь сотрясаясь от смеха, выкрикивая: а! а! а!

– Слушайте! Да ведь это прекрасно! А! а! а! - перекидывает голову с боку на бок, машет ритмически маленькой ручкой и смеется по-детски.

– В самом деле, вам это нравится? - говорит изумленный автор.—Но ведь это те же самые стихи, которые я оставил вам на прочтение в Лодзи...

«Лесьмян умолк. Глаза его полетели на потолок, перенеслись за окно. Голова вполоборота: подбородком в воротник и вверх налево. Посмотрел... голубыми в красной оправе глазами, кашлянул несколько раз и ответил шепотом (неспокойный, стесняющийся, деликатный):

– Простите Бога ради. Ведь я тогда даже не заглянул в вашу тетрадку».

––––––

Минувшему году суждено было стать годом потерь для польской литературы. Ушел старый несравненный лирик Лесьмян. Вслед за ним - умер молодой 28-милетний Збигнев Униловский. Обе смерти были внезапны. Униловский умер в два дня, от воспаления мозговых оболочек - последствие гриппа.

О размере дарования Униловского говорит уже одна его ранняя известность. Он выступил с шумом. Первая книга «Общая комната» была конфискована (конфискация потом была снята). От нее пошли круги по воде. Мнения критиков расходились. Одни видели в ней «человеческий документ», сырой материал, другие - из ряда вон выходящее литературное явление. В ту пору в статистике библиотек Униловский занимал первое место. А было-то ему всего 22 года. Позади он оставил тяжелое детство, черные годы физического труда - на мельницах, в барах. Талант открыл ему двери в мир. Следующая книга «Человек в окне» показала, что первоначальная грубость и документальность его стиля были нарочитыми. Затем пришла большая заграничная поездка, плодом которой явились две книги. Талант Униловского быстро рос и мужал. Он почувствовал в себе силы приступить к большому роману. Первая часть романа «20 лет жизни» поставила его на одно из первых мест среди польских молодых прозаиков. Смерть ранняя и внезапная - не дала окончить дела этой жизни.

Униловского я встретил всего один раз, - случайно. Слышал о нем как о человеке давно и знал людей, которых он фотографировал в своей «Общей комнате».

Было это весной прошлого года за несколько месяцев до его смерти. Кто бы о ней мог думать!

Тогда ко мне в Варшаву в первый раз приехал Юра Клингер, и мы пошли вместе к Тувиму. Тувим никого, кроме нас, не ждал. Сидели, беседовали о «скамандриных брегах»[529]. Неожиданный гость. Звонок. Тувим ждет - кто появится из закрытой в переднюю двери. Но появляется одна рука с книгой; машет книгой в воздухе. Затем книга летит на ковер. Рука скрывается. Тувим, сорвавшись, - «Что такое!» - бежит в переднюю. Гость, для него милый. Он его называет: «Збышек», целует, приводит к нам. Поднимает с полу книгу, показывает, смеясь, посвящение. Это «Воспоминание моря» Униловского.

Униловский принес свою новую книгу.

Сам он стоял, пожимаясь. Дурачась, бормотал:

– Дай мне что-нибудь.

– Но что, что?!

Так и ушел. Уже в передней Тувим предложил ему свою тросточку, но тот отказался:

– Взял бы, знаешь, но я из принципа тросточек не ношу.

Показался он мне жизнерадостным, полнокровным, громоздким и очень молодым.

О том, что он опасно болен, я узнал в самый день осложнения гриппа - очень случайно и опять у Тувима. Тувим был на редкость оживлен. Держал в руках наши маленькие «Священные Лиры», когда пришло известие об Униловском. Он сразу умолк. Известие это его придавило.

Через два дня, проходя мимо витрины «Вядомостей», я увидел большой портрет Униловского, окруженный полоскою крепа. Стекло в витрине было выбито. Вокруг портрета лежали осколки на скомканных газетах.

Меч, 1938, №?4, 30 января, стр.6. 

Данный текст является ознакомительным фрагментом.