«Разрез» литературный

«Разрез» литературный

Архаизмы всегда были свойственны русской поэзии.

Архаический язык ее воистину архангельский. Тем и отличается русский архаический стиль от иноязычных, что направляет мысль по лествице ассоциаций к песнопению, молитве, псалтири. Напоминает, что письменность наша восходит непосредственно к языку религии - церковно-славянскому.

«По важности священного места, церкви Божией, - писал Ломоносов, - и для древности чувствуем в себе к славенскому языку некоторое особливое почитание, чем великолепные сочинитель мысли сугубо возвысит»[546].

Связь эта никогда не прерывалась. Архаизмы во все времена были свойственны русским стихам. Уже первые наши поэты-одописцы сознательно строили на их мере свои теории стиля. Ломоносов прибегал к ним как к способу «отвлечения» в своей абстрактной поэзии одического парения и восторга. В подчинении языка высшему порядку, отрыве его от обыденной речи должны были сыграть важную роль слова исключительные - церковно-славянизмы плюс мифологические наименования.

Так на архаизмах был построен метод «отвлечения» стихотворной речи, разработанный впоследствии как чистый литературный прием молодым Бенедиктовым, искавшим выхода из кризиса поэзии 30-х годов. Между ним и Ломоносовым - семья архаистов по линии Мерзляков - Каченовский - Раич; непризнанный возродитель оды Кюхельбекер; Катенин, пытавшийся взрастить русский романтизм прямо из почвы поэзии XVIII века, - шишковист Катенин, к которому 19-летний аразамасец Пушкин приходил с просьбой «побей, но выучи»[547].

Считается, что процесс «переосмысления церковно-славянизмов в системе языкового мышления» и слияния их с языком народной словесности завершился в творчестве Пушкина, положив начало литературному языку. Однако ряд современников Пушкина, помимо линии архаистов, сознательно архаизирует свой язык, ища выхода из кризиса «эгоистической» поэзии начала века, и заметнее других архаизует в последние годы Баратынский, одно упоминание имени которого Г. Адамович считает уже поэтическим эпатажем[548]. Культивируют архаические сложные словообразования, мифологические упоминания поэты «антологического рода» (Дельвиг, Делярю, Гнедич, Масальский, Илличевский, Дашков и др.). Бенедиктов, «уничтоженный» Белинским, но в свое время славный и уж никак не стираемый со «скрижалей истории» русской поэзии (поэзия его имела решающее влияние на молодых Фета и Некрасова - см. на эту тему, напр., исследование в V кн. «Поэтики», Ленинград, 1928: «Бенедиктов, Некрасов, Фет»)[549], отрывает архаизованную форму от содержания, превращая ее в формальный прием...

Все эти традиции нашли свое продолжение в поэзии «символизма», вплоть до нашего времени.

Тут нужно различать два рода архаизмов: находящиеся в зависимости от темы (стилизация) - таковы в простейшем виде хотя бы архаизмы Ахматовой, которая с годами, склоняясь к церковной символике, начинает насыщать ими свою речь: «...воссиял неугасимый свет»[550], «...высокомерьем дух твой помрачен, и оттого ты не познаешь света»[551]; сложнее, являющиеся плодом изучения апокрифической литературы, сектантских духовных песен и проч. (Ремизов, Цветаева), мемуарной литературы и т.д. Другой род: архаизмы, сами являющиеся темой («отвлечение» языка): это язык миста у Вяч. Иванова, ученого внука поэтов «антологического рода»; сильно архаизированный язык у А.Белого, у которого архаизмы можно разбить на следующие группы:

1. восходящие к языку поэтов пушкинского времени, - в частности, Баратынского («зари Аврора», Лета, Коцит, «закоцитные берега», «летейская пустыня», стилизованные «младые Хариты», затем: ланиты, пени, «Лобзай меня! Вотще...», златой, хладный; вплоть до сложных: предощущений, благовестительный, опрозрачненный, отображение);

2. сложные словообразования, излюбленные поэтами «антологического рода»: тучегонитель, порфиропламенный, молниеблещущий;

3. углубленные, через литературную традицию: зане, нощь, емлет, диаманты, ток листвяный, отжени;

4. Использованные в качестве «звуковой метафоры» (уже чистый прием): «гряду на острый гребень грядущих мигов я...», «зарю я зрю», «за годом горькие годины»[552] и проч.

У Цветаевой, также сильно архаизующей свой язык (отче, древле, струится, лестница Леты, молниехвост, узорешенный, восхолмия), встречается и архаическая ритмика (след борьбы первых «тонических» поэтов с силлабическкой системой, где мерой была нерушимая строчка):

Чтоб и у всенощ-

ной - сверх иконок...[553]

За недостатком места опускаю ряд современных архаистов (напр. такого изощренного архаиста, как О. Мандельштам), но вот «футурист» Хлебников, у которого на каждом шагу мы встречаем: дщерь, перси, ланиты, облы, брада, древо, выя, отроча, «звуковые метафоры», построенные на архаизмах: чертог ног, наши вежи меч забыли для мяча, или архаизированный синтаксис: станем верны о Перуне, и славянизированные неологизмы: бегиня, мудроять, будетляне, сию железную летаву, звонкобагримую метаву, видязь... Поэзия же Хлебникова наложила отпечаток на ряд лучших советских поэтов.

Не свободны от архаизмов и наши зарубежные поэты, пользующиеся ими для стилизации (как, напр., Ладинский: «...или в классической манере: Минервы ветвь, перунов глас, И лавр, и перси юной дщери - Героям, посетившим нас»)[554] или бессознательно продолжающие ту или иную традицию (вес пути, в конце концов, ведут в Рим) - напр., Д. Кнут: «Плывут первоцветущие сады, Предслышится мелодия глухая...»[555] и, наконец, вполне сознательно, как покойный Николай Гронский: –

А стих елико прорицает

Божественную стройность чувств[556].

            Есть, правда, в нашей молодой зарубежной поэзии такое течение, стремящееся к предельному обеднению формы, которое прежде всего выражается в боязни архаизмов. Но тут получается заколдованный круг, потому что для русского стиха с архаизмом связано богатство не только формы, но и содержания - слишком сложна и глубока его традиция.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.