IV

IV

Знавал я человека по имени Фауст из Кундлинга, маленького городка по соседству с местом моего рождения. В бытность свою студентом в Кракове он изучил магию, которой там прежде усердно занимались и о которой публично читали лекции. Он много странствовал по свету и всюду разглагольствовал о тайных науках. Приехав в Венецию и желая поразить людей невиданным зрелищем, он объявил, что взлетит в небо. Стараниями дьявола он поднялся в воздух, но... стремительно низвергся на землю...

Из поручений Филиппа Меланхтона, записанных его учеником Иоганном Манлием; 1563. Пер. С. А. Акулянц.

Для чего нужен символизм?

Из брошюры IBM, популярно разъясняющей, как математики и компьютерщики подходят к решению задач: «Сначала задачу надо корректно сформулировать. Потом нужно сконструировать подходящую модель задачи — модель, с которой было бы легко производить различные манипуляции. Когда произведены необходимые манипуляции, состояние модели отвечает решению задачи».

Для символиста мир — это модель, которой необходимо манипулировать, дабы решать задачи самосознания человека.

У обоих авторов основные темы фаустовские. Даже в «Геноциде» у Диша вторгающийся в примитивный мир Бадди и его семейства Орин, сравнительно цивилизованный и грамотный беглец от среднего класса, — это человек, который слишком много знает. В романе «Эхо плоти твоей» Натан Хэнзард чужероден миру, замкнувшемуся в себя, и, видя два одновременно существующих мира, реальный и мнимый, также являет собой человека, на которого обрушилось избыточное знание.

Но таковы сегодня мы — отягощены достаточным знанием, чтобы понимать абсурдность вселенной, которая порождает тварей столь великолепных и злокозненных, а затем умерщвляет, после семидесяти с лишним оборотов мокрой каменюги вокруг звезды G-типа. Что же делаем тут мы?

Мы должны научиться воспринимать каждый нюанс и оттенок жизни во внешнем и внутреннем мире, дабы стать достойными бессмертия, которого все ищем (на том или ином уровне), — вот какая мораль, по-моему, выводится из всего корпуса сочинений Желязны. Следствием из этого вывода будет предупреждение: единственная альтернатива полноте чувств — смерть, духовная или физическая.

Модель Диша не позволяет сделать вывод так просто. Во-первых, препятствия на пути к спасению Диш видит куда более сложные — и, возможно, взгляд его реалистичней. Например, у Желязны носителем религиозного начала выступает протестантский священник-отец, чье влияние скорее все же психологическое, нежели этическое, и для преодоления препятствий достаточно с должной страстностью сказать «нет». Или речь может идти о некой разновидности поп-буддизма, сконструированной эрудированно и не без внешнего блеска, однако, в. силу авторской иронии — где приглушенной, а где и гипертрофированной, — придирчивый этический взгляд выявляет массу общего все с той же «протестантской этикой».

У Диша в «Концлагере» главный персонаж происходит из католической семьи, и хотя с организованной религией он порвал, католицизм остается краеугольным камнем его интеллектуального мировоззрения. Каждая дискуссия в «Концлагере» по сути религиозна; это блестящие дискуссии, как с точки зрения логики, так и теологии. И Саккетти побеждает. Лично мне трактовка Дишем религиозных препятствий на пути к личному спасению представляется более убедительной. Также поначалу кажется, будто Диш полнее осознает реальность социальных институтов, «организаций», противостоящих индивидууму. Но Желязны достаточно тонко мыслит, чтобы понимать: подобные «организации» суть проекция реальности как раз таких оскорбленных индивидуалистов (а о чем еще «Кладбище слонов»?); и, несмотря на вполне реальный вред, наносимый социальными институтами культуре, этот взгляд кажется мне более разумным. Препятствия личного плана, которые Диш видит на пути к самореализации человека, суть этические, психологические и эмоциональные проблемы отчуждения, которые не давали покоя всем мыслителям двадцатого века. Имея в лице их мощную опору, Диш исследует эти проблемы с очевидной язвительностью.

Желязны предпочел ответ здравый, но не тонкий. Манипуляции, которым он подвергает свою модель, поразительно искусны.

Диш стал намечать контуры более сложного решения; но его манипуляции с моделью не всегда корректны. Например, финал «Концлагеря» не устраивает меня в той же степени, в какой я восторгаюсь всем остальным в романе. Заявление «Если в этой вселенной я должен умереть, такая вселенная меня не интересует» трагично лишь в рамках такой вселенной. Самое нелицеприятное, что я могу позволить себе написать об обоих авторах, это процитировать высказывание одного моего приятеля, не знакомого лично ни с тем, ни с другим, и чьи чувства относительно финала «Концлагеря» совпадают с моими: «Такое впечатление, будто бац! — и не Диша, а Желязны читаешь».

Пока я не могу сказать, что состояние модели Диша всецело отвечает решению задачи. Джудит Меррил в своей рецензии употребила оборот «отчаяние эрудита»; но, когда Диш демонстрирует решение, оно всегда ура-оптимистическое, даже если не особенно внятное. Возможно, дело именно в контрасте между ясностью постановки задачи и расплывчатостью финального оптимизма. Тем не менее, модель Диша позволяет сделать следующий вывод: искать спасение должно там, где обретаешь максимальное знание.

Сколько бы его ни клеймили шарлатаном, но за мудрость, заключенную в его книгах, ответственность должна лежать на Фаусте.