Стихи и песни о внутреннем разладе

Стихи и песни о внутреннем разладе

Здесь мы рассматриваем те тексты Окуджавы, где он пишет о себе как о поэте и сосредоточен на отношениях эмоциональной и рациональной сторон своей личности. Можно сказать, что эти отношения конфликтные.

Первая песня в сборнике Окуджавы «Стихотворения», где ясно сказано о присутствии двух начал в душе поэта, – «Песенка о моей душе»[215]. Конкретная дата написания неизвестна; текст был написан между 1957 и 1961 годами.

Что такое душа? Человечек задумчивый,

всем наукам печальным и горьким обученный

(видно, что-то не так в его долгой судьбе).

Но – он сам по себе, а я – сам по себе.

Он томится, он хочет со мной поделиться,

очень важное слово готово пролиться —

как пушинка дрожит на печальной губе…

Но – он сам по себе, а я сам по себе.

Я своей доброты никогда не разбрасываю,

я его никогда ни о чем не расспрашиваю.

Каждый волен играть, что горазд, на трубе…

Каждый сам по себе: я – себе, он – себе.

Здесь Окуджава впервые говорит о двух сторонах своей личности, обозначая их двумя персонажами: «я» и «он», из которых «я» – скептик, «своей доброты никогда не разбрасывающий», а «он» – не находящий себе места поэт: «Он томится, он хочет со мной поделиться…». Эти двое никогда не придут к согласию. Распределение ролей в этом стихотворении совершенно очевидное и полностью подтверждает теорию о «двух персонах» Канемана.

Следующий текст, на который мы хотим обратить внимание читателя, – песня «Шарманка-шарлатанка»[216], которой уже была посвящена отдельная глава нашей книги. Теперь мы рассмотрим эту песню с точки зрения внутреннего конфликта, описанного в ней, что не противоречит её описанию в главе 3, а дополняет его:

Шарманка-шарлатанка, как сладко ты поешь!

Шарманка-шарлатанка, куда меня зовешь?

Шагаю еле-еле, вершок за пять минут.

Ну как дойти до цели, когда ботинки жмут?

Работа есть работа. Работа есть всегда.

Хватило б только пота на все мои года.

Расплата за ошибки – она ведь тоже труд.

Хватило бы улыбки, когда под ребра бьют.

(Курсив мой. – Е. Ш.)

В песне присутствуют две персоны: «я» и «ты», причем «я» – рациональное начало в личности автора, а «ты» – его двойник, причастный к сфере эмоций и названный за свое «плохое поведение» «шарманкой-шарлатанкой». В этой песне шарманка ассоциируется с обманом и легкомыслием, уже в силу данного ей определения, а фразы «Как сладко ты поешь!» и «Куда меня зовешь?» как будто относятся к сирене, завлекающей мореплавателей в бездну своим пением. Очевидно, можно это расценивать как напоминание о том, что следование эмоциональному порыву грозит гибелью. (Вспомним судьбу героя песни того же периода «Бумажный солдатик» – он «сгорел ни за грош».) Образ шарманки соединяет в себе привлекательность и смутную опасность: в словах «Куда меня зовешь?» есть оттенок тревоги. Во второй строфе сказано, что шарманка зовет куда-то, куда очень трудно добраться. Желанная цель (гармония между мечтой и реальностью) представляется недостижимой из-за многочисленных реальных препятствий, однако стремление к цели не должно исчезнуть, и нельзя прекращать усилия. Препятствия аллегорически и с юмором названы в этой песне «жмущими ботинками». В песне «Старый пиджак» будет фигурировать «поношенный пиджак», а в «Ночном разговоре» – «стоптанные башмаки». Окуджава намеренно использует снижающие сравнения для маскировки творческих проблем под житейские. А далее Окуджава декларирует свое кредо: работать не жалея сил и не обращая внимание на препятствия. Песня о шарманке, как и «Песенка о моей душе», построена на противопоставлении эмоционального и рационального начал. Однако здесь эмоциональная и рациональная личности пытаются войти в контакт. Можно сказать, что в «Шарманке» взаимодействие рационального и эмоционального происходит при несколько осложненных условиях по сравнению с «Песенкой о моей душе»: кроме внутренних переживаний, описываются еще и внешние обстоятельства. Но главное отличие от предыдущей песни заключается в том, что в «Шарманке» эмоциональное и рациональное начала находят примирение и способ действовать сообща, пусть это для них очень трудно. Ко всему, что сказано выше, опять же применима теория Канемана.

Песня «Старый пиджак» отсылает слушателя к стихотворению Г. Иванова «Портной обновочку утюжит» с его аллегорическим описанием судьбы портного-поэта. У Иванова сюжет строится на конфликте поэта с судьбой[217]. У Окуджавы в стихотворении присутствует «скептик», от лица которого оно написано, и портной – поэтическое alter ego автора. Фактически «я» – «скептик» и «он» – «поэт» – две персоны в душе автора, два начала, спорящие друг с другом, – в полном соответствии с теорией Канемана.

Я много лет пиджак ношу.

Давно потерся и не нов он.

И я зову к себе портного

и перешить пиджак прошу.

Я говорю ему шутя:

«Перекроите все иначе,

сулит мне новые удачи

искусство кройки и шитья».

Я пошутил. А он пиджак

серьезно так перешивает,

а сам-то все переживает:

вдруг что не так. Такой чудак.

Одна забота наяву

в его усердье молчаливом,

чтобы я выглядел счастливым

в том пиджаке. Пока живу.

Он представляет это так:

едва лишь я пиджак примерю —

опять в твою любовь поверю…

Как бы не так. Такой чудак.

На протяжении всего стихотворения «я» («скептик») и «он» («поэт») ведут скрытую конфронтацию, причем «скептик» не верит в возможности «поэта». Дважды появляющееся слово «чудак», употребляемое в отношении портного-«поэта», подчеркивает его иррациональность. Диалог между эмоциональным и сознательным началом касается выбора творческой манеры, причем Окуджава подчеркивает, что влияние разума на творчество («Перекроите все иначе…») может оказаться пагубным. Это отражено в строчках: «…едва лишь я пиджак примерю —/ опять в твою любовь поверю…/ Как бы не так. Такой чудак». При этом особа, в любовь которой должен поверить «скептик», – его Муза.

Рассмотрим стихотворение «Я никогда не витал, не витал…» (1962)[218].

Я никогда не витал, не витал

в облаках, в которых я не витал,

и никогда не видал, не видал

городов, которых я не видал.

И никогда не лепил, не лепил

кувшин, который я не лепил,

и никогда не любил, не любил

женщин, которых я не любил…

Так что же я смею? И что я могу?

Неужто лишь то, чего не могу?

И неужели я не добегу

до дома, к которому я не бегу?

И неужели не полюблю

женщин, которых не полюблю?

И неужели не разрублю

узел, который не разрублю,

узел, который не развяжу,

в слове, которого я не скажу,

в песне, которую я не сложу,

в деле, которому не послужу,

в пуле, которую не заслужу?..

Ко времени написания этого произведения Окуджава уже был автором стихов, рассмотренных нами ранее; таким образом, их можно считать контекстами данного сочинения. Как и они, «Я никогда не витал, не витал.» отражает проблемы творчества. По форме стихотворение – монолог лирического героя, в нем впрямую не говорится о двойственности, но если учесть контексты, можно предположить, что alter ego в стихотворении незримо присутствует. Тогда становится ясен смысл парадоксов; когда поэт говорит о себе: «Я никогда не витал, не витал/ в облаках, в которых я не витал», выявляется возможность существования антипода, делающего все, чего не делало «я» автора. Это стихотворение говорит о том, как бедна реальность, если в ней нет места мечтаниям, и антипода лирического «я» можно смело назвать «мечтателем». После метафорического описания своего творческого пути в восьми строках «я» задает себе вопрос, который расшифровывает смысл стихотворения: «Так что же я смею? И что я могу?/ Неужто лишь то, чего не могу?». Это вопрос о том, что делать дальше и нужно ли стремиться к недостижимому. Далее «я» дает ответ на этот вопрос: отказ от стремления к недостижимому равносилен крушению мечтаний как о творческих удачах, так и о яркой судьбе. Теперь мы можем отметить, что «я» и его антипод – «мечтатель» имеют черты соответственно рационально-логической и эмоционально-интуитивной персон в теории Канемана.

В этих стихах, где скептически настроенное «я» вытесняет другого, подразумеваемого героя – «поэта», довольно явственно проступает опасение Окуджавы, что сознательное начало в его творчестве и жизни подавит бессознательное, интуитивное начало, которое принято называть вдохновением. Тут можно напомнить стихотворение Г. Иванова (опубликованное в 1960 году)[219], с которым Окуджава, по всей вероятности, был знаком.

А что такое вдохновенье?

– Так… Неожиданно, слегка

Сияющее дуновенье

Божественного ветерка.

Над кипарисом в сонном парке

Взмахнет крылами Азраил —

И Тютчев пишет без помарки:

«Оратор римский говорил…»

Теперь перейдем к песне «Ночной разговор». С точки зрения психологии она должна стоять особняком. Нужно напомнить об особенности, характеризующей две персоны в теории Канемана: из них только одна – рационально-логическая – способна рефлексировать и задавать вопросы. Во всех песнях Окуджавы, которые мы рассмотрели, этот принцип соблюдается, а «Ночной разговор», как мы увидим, ему не подчинен. Приведем текст этой песни полностью[220]:

– Мой конь притомился. Стоптались мои башмаки.

Куда же мне ехать? Скажите мне, будьте добры.

– Вдоль Красной реки, моя радость, вдоль Красной реки,

до Синей горы, моя радость, до Синей горы.

– А как мне проехать туда? Притомился мой конь.

Скажите, пожалуйста, как мне проехать туда?

– На ясный огонь, моя радость, на ясный огонь,

езжай на огонь, моя радость, найдешь без труда.

– А где же тот ясный огонь? Почему не горит?

Сто лет подпираю я небо ночное плечом…

– Фонарщик был должен зажечь, да, наверное, спит,

фонарщик-то спит, моя радость… А я ни при чем.

И снова он едет один без дороги во тьму.

Куда же он едет, ведь ночь подступает к глазам!..

– Ты что потерял, моя радость? – кричу я ему.

И он отвечает: – Ах, если б я знал это сам!

Для того чтобы интерпретировать песню «Ночной разговор», обратимся к стихам и песням, которые были написаны примерно в это же время и уже фигурировали в этой главе как примеры конфликта между эмоциональным и рациональным началом. Ближе всего к «Ночному разговору» по диспозиции персонажей и по взгляду на проблему оказывается «Старый пиджак». Сравним состав действующих лиц. В «Старом пиджаке» это «я», обозначенный нами как «скептик»; «он» – «поэт»; «ты» – Муза, любви которой добивается автор. Под «старым пиджаком» подразумевается, скорее всего, творческая манера поэта. Нельзя ли между героями «Ночного разговора» распределить эти же роли? В «Старом пиджаке» герой, олицетворяющий рациональное начало, призывает к себе «поэта», выражает свое разочарование тем, что старый поэтический метод уже «приелся» ему, не нов для него, и предлагает перекроить все иначе. Иронический характер этого совета прямо декларирован. Далее на протяжении всего стихотворения «скептик» с усмешкой, правда, не исключающей сочувствия, смотрит на мучительные усилия другого. В «Ночном разговоре» один из героев мечется и чего-то ищет, а другой дает ему советы, бесполезность которых он в конце концов и сам признает так спокойно, что это похоже на издевку. Нам кажется, что всадника здесь можно было бы смело идентифицировать с поэтическим началом, а его собеседника – со скептическим, рациональным. В «Старом пиджаке» «скептик» констатирует дискомфорт, который заставляет искать новый путь; в «Ночном разговоре» это делает «поэт» – всадник. Утверждение: «Мой конь притомился. Стоптались мои башмаки» на семантическом уровне эквивалентно начальным строкам из «Старого пиджака»: «Я много лет пиджак ношу./ Давно потерся и не нов он». Здесь нужно заметить, что в обоих случаях оценка творчества, скрытая в приведенных словах, определяется через ощущение усталости и изношенности. В «Ночном разговоре» всадник, признав необходимость перемен, задает вопрос: «Куда же мне ехать?». В «Старом пиджаке» «скептик» ничего не смог предложить «поэту», кроме шуточного совета: «Перекроите все иначе». В «Ночном разговоре» совет направиться «вдоль Красной реки, моя радость, вдоль Красной реки, / до Синей горы, моя радость, до Синей горы» – тоже ирония, граничащая с насмешкой, и это подтверждается необычным обращением «моя радость», которое многих вводило в заблуждение, поскольку в современной поэзии такая форма, как правило, употребляется при обращении к индивиду противоположного пола или ребенку. Но сам Окуджава в рассказе «Искусство кройки и житья», название которого напоминает читателю о метаморфозах старого пиджака, с очевидной иронией пишет: «Ну хорошо, моя радость, что же ты будешь делать с этой солидностью в этом не самом совершенном наряде, раня руки при малейшем прикосновении к драпу, не сгибаясь, едва переставляя деревянные ножки, гудящие под тяжестью ватной брони?» (курсив мой. – Е. Ш.)[221], – во внутреннем монологе обращаясь к самому себе. А теперь вспомним еще одну песню Окуджавы «Я выдумал музу Иронии»[222], в которой он оглядывается на пройденный путь.

Я выдумал музу Иронии

для этой суровой земли.

Я дал ей владенья огромные:

пари, усмехайся, шали.

Зевеса надменные дочери,

ценя превосходство свое,

каких бы там умниц ни корчили —

не стоят гроша без нее.

Таким образом, мы можем с большой долей уверенности предположить, что «Ночной разговор» в значительной мере самоирония, даже шалость, в балладном оформлении. Автопортрет, нарисованный всадником: «Мой конь притомился. Стоптались мои башмаки» выглядит как аллюзия к «рыцарю печального образа» – нелепому и благородному Дон Кихоту, с которым, очевидно, ассоциирует творческую составляющую своей личности Окуджава. Это согласуется с определением, данным «портному-поэту» в «Старом пиджаке»: «чудак». «Я» – «скептик» в «Ночном разговоре» улавливает романтическую, архаическую и балладную окраску ситуации и вопроса и отвечает на последний насмешкой, выдержанной в том же стилистическом ключе. Также ответ «скептика» свидетельствует о том, что содержательного ответа на вопрос у него нет. В песне есть еще один персонаж – фонарщик. Если подходить к этому образу как к чисто аллегорическому, то можно счесть, что это талант или вдохновение – часть творческой личности автора. А когда «скептик» говорит: «Фонарщик-то спит», он, таким образом, имеет в виду отсутствие вдохновения у «поэта» – и тут же декларирует свою непричастность к этой проблеме. Ассоциация между огнем и вдохновением эксплуатируется поэтами часто. Окуджава описывает отношения скептика и романтика, не отождествляя себя полностью с кем-нибудь из них вплоть до заключительного обмена репликами, когда они сливаются в восклицании: «Ах, если б я знал это сам». Многочисленные параллели между «Старым пиджаком» и «Ночным разговором» подтверждают, что это песни на одну и ту же тему. Однако если анализировать «Ночной разговор» отдельно, можно выявить специфику песни, выделяющую ее из ряда текстов, рассмотренных выше.