Сергей Городецкий
Сергей Городецкий
«Тот кому дано возмущать воду»
Во всяком акте художественного воздействия есть исцеление, и после Фехнера нельзя к понятии катарсиса не мыслить, помимо стороны психологической, и физиологическую. Озону жизни, которым дышат души в трагедии, параллелен, должно быть, своеобразный массаж нервов.
И обратно: во всяком выздоровлении есть ощущение, близкое к ощущению художественного воздействия, если, конечно, целящий ость то, что он должен быть, т. е. своего искусства художник.
Древняя эта связь с одной стороны дает чудеса врачевания, с другой стороны дает для замкнутых в себе и потому уже искалеченных своим делом художников бездонное, а вообще утонченное и острое художественное творение.
Пингвинов дразнит.
Толстокожих колет.
Утонченников волнует.
Перетончившихся огрубляет.
Не видящих в мире желтого кричит: смотри, вот желтое!
Не замечающим острых углов именно острым углом призывается в зрение.
Любящим анатомию показывает ложь анатомии в искусстве.
Зарисовавшихся — освобождает.
Заколеровавшихся — расколеровывает.
Против лака — имеет керосин.
Против «картины» — чистое полотно.
Против волосатых линий — место, где должна быть единственная и главная.
Вот каково это искусство.
Мир, который оно изображает, — это зыбкий, ело уловимый, меняющийся и подвижной мир. Это — поле битвы между Субъектом и Объектом.
Многоразличными, бесчисленноликими, неисчислимо-разной скорости и амплитуды, (вот уж давно неиссякающими) волнами мчится Объект, излучая щедро, куда попало, свои энергии.
Малость малая попадает в Субъекта.
С пятью-шестью своими — или только вдвое больше — чувствами противостоит он, немного времени тому назад ставший таким, каков есть теперь. Противостоит и уловляет, ежемгновенно колеблясь между высшей гордостью и последним унижением.
Птица поет! Я слышу!
А грохот солнца слышишь?
Мак зацвел! Я вижу!
А глаза у гадины болотной на Венере видишь?
Как гладок камешек! Я глажу!
Между гордостью и унижением колеблясь, с дикими волнами сражаясь, Субъект ощущения свои ощущает колеблющимися, незапечатлеваемыми. Безмерно-малый передо большим-безмерно, он ощущает их слабыми, но слабостью своею сильными.
Ибо если бы хоть одну волну Объекта принял в себя Субъект всю, до ее конца, — он истлел бы в мгновение, как бы коснувшись электрического провода высокого тока.
Только в слабости жизни его и сила.
В миллионных частях дозировал ему Объект.
Морской воды он не испьет, за воздух не взлетит, в огонь не внидет.
Изображению этого поля битвы отданы работа и творчество Кульбина.
Этюды вечной войны.
На чьей стороне художник?
Он соблюдаешь строгий нейтралитет.
Он в великолепных отношениях с Объектом, восхищен его кавалерией, ценит его пулеметы, не устает следить за бесконечным фронтом нападающих валов-воинов.
Он весьма дружен с Субъектом, в молодости увлекался роговой оболочкой и серым веществом. Он даже любит его, потому что знает. Он каждою минуту готов прийти ему на помощь, если бы не искусство.
В искусстве Кульбин фанатик.
Фанатизм всегда искренен.
Искренность всегда убедительна.
Взгляните на его рыжеволосое «Солнце». Вал за валом накатывает оно свет и жар. В ярой дикости этого лика — правда Объекта. Но поднимается противостоящий. Ему не видно конца излучений, забыто начало. По человечеству, жалко ему бесконечно с его конечной оценки щедрого солнца. Он победил! У «Солнца» лик насуплен, как у поденщика.
Но намчалась новая волна.
Зеленорылая с желто-алым румянцем «Маска». Субъект смятен, он подавлен, он поражен. Тихонько с земли поднимает голову. Подводит малиновым. Слабость его непобедима! Видно, как безудержен напор — и вот он остановлен.
Так во всех картинах и рисунках Кульбина фиксируется противостояние Субъекта и Объекта, кривая их напора и отпора, диссонанс их сосуществования в единицу времени.
«Обращаю внимание на то, что по мере усиления диссонанса формы проявляется жизнь» («Свободное искусство, как основа жизни» — статья Кульбина в «Студии Импрессионистов». Спб. 910).
Построенное на диссонансе, искусство Кульбина диссонирует с современной русской живописью.
Тем жизненосней этот диссонанс, чем дальше он отходит от reperiendum и чем ближе подходит к inveniendum.
Ибо долгий путь поисков, предварительно обоснованных теоретически, прошел Кульбин, прошел упорно, аскетично, лабораторно.
И вот научился уже, не ища, находить.
Цепью из улыбок, как на занавеси Териокского театра, представляется его дальнейший путь.