Запрет на любовь. О дефиците эмоций в современной словесности

Запрет на любовь. О дефиците эмоций в современной словесности

Больные алекситимией неспособны к выражению собственных эмоций и осознанию чувств других людей. В основе патологии лежит конфликт между эмоциональной природой человека и отказом от этой природы.

В нашей культуре эта патология — парадоксально — стала характеристикой постмодернистского здоровья к началу ХХI века.

Что — было?

Был особый литературный мир, исцеляющий читателя чувством: «над вымыслом слезами обольюсь». Сентиментальная русская литература. Вспомним хотя бы «Бедную Лизу» Карамзина, над которой плакали не только чувствительные барышни; и не только они ездили поглядеть на пруд, в котором утопилась героиня. Эмоциональная Татьяна, возросшая на сентиментальных французских романах («они ей заменяли все»), едва не погибла от психологической сшибки с холодным, лишенным эмоций, светским Онегиным. Зато в тот момент, когда он открыл в себе невероятный источник чувств, теперь уже светская Татьяна, научившаяся скрывать свои чувства, эмоционально «закрылась» (теперь это называется «улыбающаяся депрессия»). Сдержанность и внешний холод — вот что демонстрирует наша замужняя красавица с разбитым все ж таки сердцем.

Сверх-эмоциональны («надрыв»!) «бедные люди» Достоевского, как раннего, так и позднего; обладают сложнейшей гаммой чувств герои и героини Толстого, платя жизнью за любовь. В чеховских персонажах оседает эмоциональная усталость, накопившаяся к концу XIX века. В литературе «серебряного века» скорее играют, чем любят и ревнуют, — а погибают всерьез. Эмоциональность характеризует живопись экспрессионизма, переходящего в абстракцию. А дальше… Черный квадрат. Меняются стили, направления, формы, меняется общество и строй, революционная поэтика апеллирует к сверх-эмоциональности: торжество цвета! Красный цвет — на фоне угольно-черного и жемчужно-белого — сверх-эмоционален в «Двенадцати» Блока. На улицах и площадях городов — красные лозунги.

Потом наступает эксплуатация, а затем и имитация (эпоха соцреализма) чувств — крепкий советский человек, которому была чужда чувственная дрожь стихов Пастернака, курсив эмоций Цветаевой, буря слез Есенина, напряженность Маяковского, подспудная страстность Ахматовой. Советская романтическая приподнятость переходит в искусственную эмоциональность, пока включение всего спектра человеческих чувств не поднимет волну нового сентиментализма Окуджавы, Галича и Высоцкого.

Что же происходит теперь?

Мода на бесстрастность.

Из словаря ругательных слов: пафосный.

Выключение из поэзии и прозы спектра базовых человеческих эмоций: радость, гнев, страх, печаль; понижение эмоциональной температуры вплоть до нулевой.

Короче говоря, «горизонтальное положение».

Это название — да и сама суть одноименного повествования Дмитрия Данилова — как нельзя лучше показывает степень достигнутого отчуждения от эмоций. Автор поймал знаковость этого дистанцирования и продлил ее на протяжении изображенного отрезка времени — длиною в год.

От первого лица.

Вне эмоций.

Изысканная проза Анатолия Гаврилова — один из источников литературной внеэмоциональности, равнодействия, взаимопогашения чувств. «Пришел Миша, прогулялись, холодный туман, тусклые огни». Констатация. (Но повесть названа все-таки «Вопль впередсмотрящего.)

Этот же синдром в стихах преобразуется в аутизм, внеэмоциональное и внеконтактное проговаривание слов, лишенных эмоций.

Бесчувственный в прямом смысле слова (я здесь не оцениваю!) — отбор. Отбор без эмоций. И реакцию у зрителя/слушателя он должен вызвать соответствующую: рацио, а не эмоцио.

Эмоциональную жизнь человека — в том числе в литературе — разрывают две разнонаправленные тенденции.

Психологи встревожены возрастанием частоты и интенсивности эмоциональных нагрузок — и негативным отношением к эмоциям: от установки в обычной жизни („Давайте обойдемся без эмоций!“ „Оставим эмоции в стороне!“) до литературной моды на полную бесстрастность, отчужденность от чувства, отказ от его изображения, нежелание иметь дело со страданием и состраданием, а также гневом, радостью, страхом и печалью. Изначально безэмоционален текст Владимира Сорокина — никто и не должен воображать воочию деяния его персонажей. Безэмоциональна стиховая масса, представляемая на множестве серьезных поэтических фестивалей. Намеренно безэмоциональна. Чувство заменила констатация. А эмоция ушла к графоманам.

Однако эмоциональный голод у современного читателя никуда не делся. Человек ищет эмоцию, как кот — полезную травку, и находит ее совсем в другом литературном месте.

Миллион, миллион, миллион

Алых роз!

Из окна, из окна, из окна

Видишь ты!!

Кто влюблен, кто влюблен и всерьез

Свою жизнь!!!

Для тебя

Превратит в цветы!!!!

Я нарочно записала все не так, как у Вознесенского, в первоисточнике, — а так, как поет Алла Пугачева, ретранслятор эмоций всей страны. А стихи Ильи Резника? Означает его „асадовская“ популярность одно: утоление эмоционального голода.

Это опровергает мнение об антропологическом повороте. Об изменении компьютеризацией самой природы человека. И не надо презрительно относиться к миллионам, предпочитающим условную Донцову.

Дефицит чувств был понят чутким Тимуром Кибировым — отсюда его стихи и проза последнего времени, небоязнь вынести даже в заглавие книги немодное, шокирующее сегодня слово „радость“ („Лада, или Радость“). Кстати, и роман „НРЗБ“ Сергея Гандлевского — прежде всего о любви, а потом о поэтическом (и прочем) андеграунде. Но и то, и другое — не тенденция, а скорее исключение. Вместо любви: такой подзаголовок можно дать роману Вл. Маканина „Испуг“. (Старческий секс — заменитель любви.)

Любовный роман как жанр экспроприировал роман о любви. Изучив список финалистов „Букера русских Букеров“ за десятилетие, представленный членам жюри последних лет, я поняла, что романов, в основе сюжета которых лежит конфликт чувств, практически нет. Все, что угодно, — от распада семейных связей и социальных отношений до романа воспитания, от исторической стилизации до военной прозы, — а в списке из шестидесяти если не лучших (в этом я сомневаюсь), но отобранных разными членами разных жюри романов каждого года из „нулевых“ роман о любви обнаружить трудно, если не почти невозможно.

На этом фоне выделяется особая линия женской прозы, заточенной на чувство — назову следом за Михаилом Эпштейном, автором эссе „Власть души, или похвала сентиментализму“ (стало предисловием к роману Ирины Муравьевой), имена Людмилы Улицкой, Дины Рубиной, прибавлю к ним имя и Наталии Соколовской (ее книга с правильным названием „Любовный канон“ недавно издана в Санкт-Петербурге).

В наших толстожурнальных палестинах чувство — редкий гость.

Именно поэтому редакция „Знамени“ и решила представить читателям специальный номер, сосредоточенный на этой теме — проблеме? — в разных форматах, размещенных в разных рубриках. И вот что еще обнаружилось в процессе отбора: самые сильные любовные эмоции запечатлены (документально) в текстах, связанных с прошлым. Мемуары, архивы, свидетельства. Письма.

Не жизни жаль с томительным дыханьем,

Что жизнь и смерть? А жаль того огня,

Что просиял над целым мирозданьем,

И в ночь идет, и плачет, уходя.

Уходя — плачет.