Отзывы о русских переводчиках[3] В. А. Жуковский

Отзывы о русских переводчиках[3]

В. А. Жуковский

К сожалению, вздумали приложить и к немецкой литературе то, что прилагали прежде к французской: начали переделывать немцев на русские нравы или переводить их прямо. Жуковский подал пример тому и другому, когда пролетело его первое вдохновение, подарившее нас стихами: «Ручей», «К Нине», «К Филалету», «К Тургеневу», «Светлана», «Эолова арфа» и несколькими мелкими пьесами. Все остальное у него – переводы с немецкого и подражания немцам...

Когда начали говорить о русских гекзаметрах, это новое приобретение русского языка увлекло Жуковского, и опытами русского гекзаметра можно назвать его переводы из Овидия, Виргилия, Клопштока и Гебеля – но никак не более. Когда английская словесность возымела сильное влияние на Европу, Жуковский перевел прекрасную Байронову элегию – так можно назвать «Шильонского узника», – несколько баллад Саутея и В. Скотта и прелестный эпизод из сказки Т. Мура. Главнейший труд в переводах Жуковского, бесспорно, составляет «Орлеанская дева»… Спрашиваем: рассматривая все это, сделанное в течение 20 лет, чем Жуковский стоял на высшей чреде писателей русских, можете ли понять, какой огромный переворот идей произошел между тем в Европе и в самой России? Нимало. Одна мысль, одна идея занимает нашего поэта: ее берет он, без разбора, из Уланда, Шиллера, Гёте, Байрона[4], Гебеля; одинаково употребляет он гекзаметр для Овидия, Клопштока и Гебеля; угрюмую балладу равно сыскивает он у Бюргера и Саутея; он даже переделывает ее на русские нравы, и потом снова переводит ее в сходственность с подлинником («Людмила» и «Ленора»); он утешается, пересчитывая свои привычные думы, и снова повторяет их в «Отчете о луне». Как за двадцать лет не знал он национальности русской, издавая «Марьину рощу» и стараясь обрусить «Ленору», так и теперь не знает ее, пересказывая на русский лад сказку Перро «О спящей царевне»…

Переберите романсы и песни, большею частию переведенные Жуковским, – одна и та же мысль, одна и та же мечта. Их выражают: «Тоска по милом», «Мальвина», «Цветок», «Пловец», «Верность до гроба», «Голос с того света», «Утешение в слезах», «К месяцу», «Весеннее чувство», «Утешение», «Сон», «Счастие во сне», «Певец», песни: «Счастлив тот, кому забавы», «О, милый друг! теперь с тобою радость», «Отымает наши радости», «Минувших дней очарованье», «Над прозрачными водами». Самый выбор баллад не показывает ли одного и того же? «Людмила», «Алина и Альсим», «Пустынник», «Рыцарь Тогенбург», «Эльвина и Эдвин», «Алонзо», «Жалоба Цереры», «Ленора», «Кубок» – разные вариации из Бюргера, Монкрифа, Гольдсмита, Шиллера, все на одну тему – тоску любви, тихую радость, жертву любви, свидание за гробом! Затем остается у Жуковского весьма немного пьес исключительных. Заметим, что большею частию сии пьесы суть слабейшие; что и в них виден общий отзыв поэзии Жуковского: он выбирает из Байрона унылую элегию «Отымает наши радости», из Мура пьесу, где: описано стремление души от земли к небу «Пери и ангел», из Овидия гибель верной любви «Цеикс и Гальциона», из Клопштока раскаяние ангела и тоску его по небе «Аббадона». Самый выбор «Орлеанской девы», пьесы, где заключена мысль небесного вдохновения несчастной любви и отвержения земли для неба, – не подтверждает ли одной основной идеи поэта? Почему не взял он «Гяура», «Поклонников огня», «Вильгельма Телля»? Потому, что все это не родное душе его. И на том, что берет Жуковский, не отливается ли одинако унылый, грустный отблеск его поэзии, если не в духе, то в выражении?

Этого до сих пор, кажется, не заметили русские критики. Все говорят, что переводы Жуковского верны и прекрасны. Мы согласны в этом; но не ищите в них различия красок, разнообразия тонов – они верны, сущностью, но не выражением. Так переложенные на арфу самые веселые песни Россини будут верны подлиннику, его партитурам, но на них будет печать звуков арфы – уныние, тихость, грусть. Для убеждения в этом сличите «Орлеанскую деву», и особенно «Шильонского узника», с подлинниками – совсем другой цвет, совсем другой отлив, хотя сущность верна! Байрон – дикий, порывистый, вольный, eternal spirit of the chainless mind – делается мрачным, тихим, унылым певцом в переводе Жуковского…

Обратите лучше внимание на то, чем отличается Жуковский от всех других поэтов русских: это музыкальность стиха его, певкость, так сказать – мелодическое выражение, сладкозвучие. Нельзя назвать стихов Жуковского гармоническими: гармония требует диссонанса, противоположностей, фуг поэтических; ищите гармонии русского стиха у Пушкина: у него найдете булатный, закаленный в молнии стих и кипящие, как водопад горный, звуки; но не Жуковского это стихия. Его звуки – мелодия, тихое роптание ручейка, легкое веянье зефира по струнам эоловой арфы. Будучи в этом самобытен, Жуковский никогда не утомляет – нет! он очаровывает вас, пленяет дробимостью метра, мелкими трелями своих звуков. Для примера укажем на пьесы; «Эолова арфа», «Светлана», «Узник» и лирические места в «Орлеанской деве». Если не ошибаемся, Жуковский первый употребил дактилические окончания в русском стихе; гекзаметр был для него тоже не средством избегнуть монотонии шестистопного ямба, но музыкальным новым аккордом; он употребил таким же средством пятистопный ямбический стих, и потому же писал он много пьес смешанным четырех– и трехстопным ямбом, В «Шильонском узнике» он осмелился употребить сплошь рифмы мужеские и умел не быть однообразным и утомительным. В «Замке Смальгольмском» употреблен, через стих, трех– и четырехстопный анапест, и в некоторых стихах двойная рифма на конце и в средине стиха:

Но железный шелом был иссечен на нем…

Подпершися мечом, он стоял пред огнем…

Все сии изменения метра показывают отличное знание русского языка. Проза Жуковского подтверждает это еще более; она так же музыкальна, как и стихи его. В этом отношении она станет, кажется нам, выше прозы Карамзина. Мы разумеем здесь прозу «Истории государства Российского», ибо нет сомнения, что никто уже не будет выдавать нам за образец переводов или прежних сочинений Карамзина после прозаических сочинений и переводов Жуковского. Жуковский первый, кажется нам, открыл тайну разнообразить слог своих переводов сообразно слогу подлинников.

1832. Баллады и повести В. А. Жуковского.– «Моск. телеграф», No 19, стр. 374, 377—378; No 20, стр. 539—544.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.