Том 4[8]

Сизифова работа заключалась не только в том, чтобы найти для продолжения «Мертвых душ» искомое примирение, найти положительные типы и идеальные лица, которые могли бы служить нравоучительными образцами, вообще установить религиозно-консервативное направление, – но и в том, чтобы собрать для этого пригодный фактический материал. Мучительность работы была в том, что когда у Гоголя издавна был богатый (496) запас типов отрицательных и картин мрачных, для типов положительных у него совсем не было этого запаса и их надо было выдумывать. Во втором томе остаются еще проблески прежнего дарования, где он затрагивал старые темы, но очевидна и безжизненная натянутость, где он хотел изображать «примирительные» типы. Недоставало материала и в другом отношении. Гоголю казалось, что он знает Россию, – только на этом основании он мог иметь притязание поучать и прорицать; но в другие минуты он сам признавался, что знаний недоставало (497) <…>

Тяжелое впечатление производят поиски Гоголя за тем фактическим материалом, который был ему нужен для продолжения труда, это мелкое выспрашивание случайных знакомых, встречаемых за границей <…> эти жалобы на трудность изучения громадной России, на разноголосицу мнений, – когда вместо всего этого надо было собирать все эти данные прямо среди русской жизни, в общении с просвещеннейшими людьми, которым и русская жизнь и вопросы нравственные были столько же дороги и близки, при помощи изучений, какие возникали даже в те мрачные времена и могли бы, например, указать совсем иную постановку крестьянского вопроса, чем та, какую делал Гоголь в письме к помещику; но общества Гоголь избегал и особливо литературного и университетского; науки он был чужд, не верил в нее и не знал ее, и, затрагивая, однако, самые коренные вопросы (499) национальной и государственной жизни, он оставался в них беспомощным самоучкой. <…>

В последнее время этот заключительный период деятельности Гоголя, обнимающий неизданную им самим вторую часть «Мертвых душ» и «Выбранные Места», нашел ревностных защитников, которые отвергают прежнюю точку зрения на «Выбранные Места» как пустое легкомыслие, стараясь сделать Гоголя последних годов его жизни союзником новейшего обскурантизма! Задача неблагодарная и исторически фальшивая. В известном письме Белинского к Гоголю, написанном в порыве страстного негодования, можно, при старании, указать крайности, но невозможно устранить тех недоумений и осуждений, которые вызваны были книгой Гоголя у его современных читателей. Белинский был не один с его впечатлениями; таковы же были статьи Н.Ф. Павлова, Губера; таковы были возражения самих Аксаковых; приходили в недоумение даже друзья Гоголя, которым он поручал издание книги… Гоголю, при его складе мыслей, вероятно была просто непонятна основа многих возражений, – слишком различны были точки зрения; это можно думать по содержанию его ответа Белинскому и по «Авторской Исповеди». Гоголь остался при своей системе мнений, потому что другой не было и поздно было ее создавать; но по тону «Исповеди» можно видеть, что справедливость некоторых возражений он признал. Еще до получения письма Белинского, вероятно по первым известиям о впечатлении, какое произвела книга, он говорил, что «краснеет (500) от стыда» за нее, отвергал как нелепость заключение, что он отрекся от искусства, и сам отвергал возможность художественнаго произведения, «примиряющего с жизнью». <…>

Возвращаясь в Россию, Гоголь совершил путешествие в Иерусалим, которое также считал необходимым для своего душевного дела и для своего писательства. Но путешествие оставило только прозаические впечатления. С тех пор он жил в России – в деревне, в Одессе, в Москве. Здесь он и кончил свою жизнь, истребивши перед смертью второй том «Мертвых душ», над которым еще работал… Указывая, как в последние годы его жизни, рядом с утратою здоровья, Гоголь терял и художественную восприимчивость, его биограф (В.И. Шенрок. – Прим. сост.) говорит: «Считаем не лишним указать на это ввиду тяжких и суровых обвинений, которые часто сыпались на голову Гоголя и теперь продолжают тревожить его память. Между тем, если вспомнить всю горечь неудачно сложившейся жизни, и эти тоскливые сумерки преждевременного раннего ее угасания; если вспомнить более, чем десятилетнюю упорную борьбу с беспощадным процессом разрушения и временами сознаваемое роковое несоответствие между взятой на себя колоссальной задачей и невозможностью исполнить ее, то трудно сказать, найдется ли не только в русской, но и во всемирной литературе еще писатель, личная судьба которого была бы так беспредельно несчастна. В ужасном увядании Гоголя в последнее десятилетие его жизни, по нашему мнению, нисколько не менее трагизма, нежели в его эффектном, сильно действующем на воображение истреблении трудов многих лет в порыве отчаяния, охватившего его в предсмертный час». (Шенрок В.И. Материалы для биографии Гоголя: В 4 т. Т. 3. С. 416).

«Роковое несоответствие» получало тем более трагический характер, что писатель, не довольствуясь своим могущественным, но непосредственным и инстинктивным творчеством, стремился возвысить его до христианских идеалов и в своем произведении дать не только картину человеческой испорченности, но и картину человеческого просветления. Ему казалось, что эти различные ступени нравственного состояния он может (500) провести в пределах русской жизни: он строит себе самое возвышенное идеалистическое представление о русском народе в его возможном будущем развитии; настоящее его не удовлетворяло, но тем сильнее он веровал в то великое будущее, на которое допускали надеяться необыкновенные задатки русского народного характера. <…>

Сил Гоголя недостало для исполнения такой задачи; самый идеал свой он понял односторонне; но никто из русских писателей не ставил так высоко этого идеала, не был предан ему так страстно, не выносил для него такой мучительной борьбы. Он не хотел довольствоваться уступками и условными формами, с которыми связано столько лжи, и искал в жизни и в искусстве настоящего христианства. <…> И этот план остался неисполненным: Гоголь не дал многостороннего изображения русской жизни, не развил русского народного идеала, но его творения, отмеченные глубоким реализмом и вместе психологической проницательностью, горячей любовью к человеку и полусознанным, но сильным общественным чувством, стали заветом для дальнейшего развития русской литературы, где его преемниками явились Тургенев, Островский, Некрасов, Достоевский и гр. Л.Н. Толстой (501). <…>

Данный текст является ознакомительным фрагментом.