О произведении

О произведении

После пролога, в котором один из гостей загородного дома, Дуглас, рассказывает историю рукописи и ее автора, следует собственно рукопись, т.е. повествование ведется от лица главной героини произведения, гувернантки. Она поступает на место, от которого уже отказалось несколько претенденток. Девушка поддается чарам молодого богатого холостяка, целиком поручающего ей двух своих осиротевших племянников, и принимает то условие, которое смущало ее предшественниц – дядя детей просит ее никогда ни при каких обстоятельствах не писать ему, не жаловаться, решать все вопросы самостоятельно и оставить его в покое. Она должна жить с детьми в его родовой усадьбе Блай в Эссексе и принять на себя полную ответственность за них.

Рассказ разворачивается как воспоминания гувернантки о событиях в Блае, о ее попытках проникнуть в тайну поместья и защитить своих воспитанников от злого воздействия сверхъестественных сил. Дети, порученные ее заботам, – ангельские создания, десятилетний Майлз и восьмилетняя Флора, – ведут себя идеально и любят свою гувернантку. Однако встречая в поместье призраков умерших слуг, лакея Квинта и гувернантки мисс Джесселл, повествовательница начинает подозревать своих воспитанников в том, что за ее спиной они общаются с призраками. Она намерена спасти их и, героически пряча свои страхи, пытается вырвать у детей признание, найти доказательства их испорченности.

Никто из обитателей поместья, за исключением гувернантки, не видит призраков, и когда в кульминационной сцене на берегу озера гувернантка указывает на призрак мисс Джесселл Флоре и домоправительнице миссис Гроуз, они говорят, что никого не видят. Миссис Гроуз увозит заболевшую от переживаний Флору из поместья, оставив гувернантку с Майлзом. В финальной сцене гувернантка ведет схватку за душу мальчика с Квинтом, который то появляется, то исчезает за окном. Когда она заставляет Майлза произнести вслух имя Квинта, ребенок замертво падает ей на руки. История заканчивается внезапно, словами: «его сердечко, опустев, остановилось».

Первые двадцать лет после публикации повести писавшие о ней критики восхищались мастерством Джеймса в создании атмосферы тайны и безоговорочно доверяли повествованию гувернантки, ее версии событий. Однако по мере распространения психоанализа в культуре XX века происходило постепенное переосмысление повести, и американский критик Эдмунд Уилсон в статье 1934 года сформулировал основные аргументы такого прочтения повести, при котором гувернантка видится сексуально озабоченной истеричкой, подверженной галлюцинациям. Эта версия выдвигает на первый план не находящую выхода влюбленность девушки в патрона, груз ответственности, который лишает ее сна и заставляет видеть наяву то, чего нет на самом деле. Тогда гувернантка превращается из героини, ведущей неравную схватку с силами зла, в монстра подозрительности и деспотизма.

Но уже давно большинство критиков отказывается видеть в главной героине повести либо образец морали, спасительницу детей, либо опасного невротика. Возобладала тенденция следовать в интерпретации повести вслед за Джеймсом, который как всегда избегал однозначности и заложил в текст возможность не двух, а множества прочтений. В Предисловии 1904 года Джеймс писал: «Я сказал себе, что надо только создать у читателя достаточно мощное ощущение зла – а это уже само по себе очаровательная задача – и его собственный опыт, собственное воображение, сочувствие (детям) и ужас (перед их ложными друзьями) снабдит его всеми остальными деталями».

Конечно, в зависимости от того, как отвечает для себя каждый читатель на принципиальный вопрос – признавать или нет существование потусторонних сил, верить ли в привидения, – повесть наполняется противоположным смыслом. Но сотни попыток предложить последовательное, исчерпывающее прочтение повести все-таки оставляют чувство неудовлетворенности, потому что они не адекватны тексту: произведение задумано и выполнено как внутренне двойственное, многозначное, не поддающееся прямому истолкованию. В этом Джеймс дает урок литературе будущего XX века. Поэтому интересно будет понять, какими способами и приемами автор добивается этой многозначности и как она влияет на процесс чтения.

Главный прием, используемый автором для активизации воображения восприимчивого читателя, – прием недоговоренности. Сдержанность, недоговоренность, переходящие в чопорное лицемерие, – это привычные характеристики английской викторианской культуры (действие в повести разворачивается в 1840-х годах), и стремление не покидать рамки приличий, условностей выглядит вполне органичным в образе гувернантки, Как говорится в первой главе повести, для повествовательницы «вполне естественно, что о многих вещах мы могли говорить ...только темными и окольными намеками, обмениваясь изумленными и радостными взглядами». Но для читателя нет гарантии, что гувернантка правильно истолковывает все многочисленные обмены взглядами, что достаточно туманные намеки адекватно воспринимаются собеседниками. Заметим, что неизбежные при любом переводе потери смысла в случае с «Поворотом винта» особенно досадны – русский перевод в ряде важных мест прямолинеен, он заставляет отдать предпочтение версии о призраках как порождении больного воображения гувернантки, чего нет в оригинале.

Всю существенную информацию о гувернантке читатель узнает из пролога к повести, от некогда влюбленного в нее Дугласа. Он сообщает, что рукопись прислана ему гувернанткой перед ее смертью двадцать лет назад, и отзывается о ней как о «самой прелестной женщине ее профессии, достойной самого высокого положения в обществе». Его поражали «ее незаурядный ум и утонченность», т.е. читатель вслед за Дугласом располагается отнестись к рукописи с полным доверием. Дуглас приводит только факты, никак не комментируя их следствия для психологического портрета будущей рассказчицы. Попробуем задуматься над этими фактами.

Существенно то, что гувернантка в момент начала действия – «младшая дочь бедного сельского пастора, девушка двадцати лет, в страшном волнении приехала в Лондон, оставив свое первое место учительницы в школе, чтобы лично ответить на объявление, с автором которого она заранее списалась». Перед нами молодая девушка с жизненным опытом, которого явно недостаточно для ее будущих обязанностей в Блае: раз она младшая дочь в семье, она не могла участвовать в воспитании других детей, и краткий опыт учительницы в дневной школе, которая прежде всего обучает детей, никак не компенсирует отсутствие у нее опыта воспитательницы. Она получит полную власть над своими воспитанниками, впервые в жизни займет полновластное положение, не зная толком, как этой властью распорядиться.

В самой рукописи будет неоднократно сказано, что она строга к слугам и заводит в доме строгий распорядок – возможно, она столь же непомерно строга и к детям? Далее, контраст между бедным родительским домом и великолепием старинного поместья ей также внове. Она с восторгом описывает убранство своей парадной спальни, внушительный вид остальных помещений особняка – сами эти интерьеры тоже в известной мере кружат ей голову.

Наконец, в цитированной фразе есть слова «в страшном волнении...». Она в волнении от грядущей перемены в своей жизни, в волнении от шумного Лондона, столь отличного от привычной ей сельской тишины, в волнении от переписки со своим будущим патроном. В громадном особняке на Гарлей-стрит, «набитом сувенирами путешествий и охотничьими трофеями», «растерянная и взволнованная девушка из гэмпширского пастората» встречает мужчину, которого «могла увидеть только во сне или в старинном романе». Она «поражена» и «пленена» его «красотой, галантностью и великолепием»; слов «влюблена», «начала питать самые невероятные надежды» в тексте нет, но все это описание, подчеркивающее его «очаровательные манеры в обращении с женщинами», наводит на мысль, что гувернантка влюбляется в дядю детей.

Что бы ни происходило в дальнейшем, она будет стараться соответствовать своим – вымышленным – представлениям о том, как должна вести себя девушка ее социального положения, чтобы обратить на себя внимание такого человека. Дядя детей, как замечает автор повести, по сути дела «пустил в ход обольщение. И она не устояла». Это язык, которым описывают любовную связь, а не трудоустройство, и эти слова предвещают атмосферу подавленной сексуальности в Блае и многое объясняют в поведении гувернантки, в ее намерении жертвовать собой ради того, чтобы «сохранить лицо» перед отсутствующим возлюбленным.

Во взвинченном состоянии, терзаемая сомнениями и новыми впечатлениями, гувернантка отправляется в Блай, и от первого очень выгодного впечатления от усадьбы «ее владелец еще больше возвысился в моих глазах, и я подумала, что мое будущее намного превосходит все его обещания». Насколько известно читателю, патрон ничего не обещал девушке, и эти ее слова показывают, до какой степени она находится в плену своих любовных иллюзий.

В Блае ее все «захватывает», «увлекает», «поражает», от радостного волнения она плохо спит в первую ночь, несколько раз поднимается и до утра бродит по комнате. Недостаток сна и треволнения, как известно, могут заставить людей грезить наяву, и именно как «зыбкую фантазию» описывает гувернантка послышавшийся ей на рассвете слабый детский крик и легкие шаги в коридоре перед ее дверью. Только в свете последующих событий они приобретут роль зловещих предвестников тайн Блая. На следующий день она испытывает «легкую угнетенность, порожденную более полным представлением о масштабах моих новых обязанностей и моего окружения». Эта нервозность проявляется в образе, который видится гувернантке, когда она радостно спешит вслед за Флорой, показывающей ей все закоулки и переходы огромного дома: «мы чуть не затерялись, словно горстка пассажиров на большом дрейфующем корабле. И самое странное – у руля была я!». Так впервые в повести появляется образ-лейтмотив корабля, дрейфующего в открытом море, – это символ Блая и его обитателей, совершающих путешествие в потусторонний мир.

Этот нематериальный мир трансцендентного и потому непобедимого зла проявляется постепенно и воспринимается тем острее, что является полным контрастом к «глубокой и ясной кротости рафаэлевского Младенца» Флоры, к «жизнеутверждающему благоуханию чистоты», исходящему от Майлза. Гувернантка подчеркивает, что дети «божественны», имеют такое выражение, «что в этом мире не знают ничего, кроме любви». Они с поразительным тактом обращаются со своей наставницей, впитывают уроки на лету, с этими сиротами нет никаких проблем, кроме одной, которую гувернантка старательно от себя гонит. Почему Майлза исключили из школы? В чем состоит его проступок и почему он столь непростителен? В соответствии с обещанием, данным дяде, она решает все скрыть, не объясняться с мальчиком и пустить события на самотек. Ретроспективно она пишет о своей «неискушенности, смятении и самонадеянности» в принятии этого решения, о ловушке, в которую завели ее фантазия, деликатность и тщеславие. Ее состояние духа смутно, она еще не приноровилась к своим новым обстоятельствам и в глубине души угнетена непомерной ответственностью. Может быть, эти подсознательные страхи и материализуются в образы ее взбудораженного воображения.

Появлению призраков Квинта и мисс Джесселл всегда сопутствует неестественная тишина. Непосредственно перед первым эпизодом явления Квинта гувернантка рассуждает об «очаровании тишины – молчания, в котором что-то назревает или подкрадывается. Внезапная перемена была действительно похожа на прыжок зверя». В момент явления призраков природа замолкает, время останавливается, зато зрение повествовательницы предельно обостряется. Она в мельчайших подробностях видит совершенно реальных людей, и то, что по ее описанию миссис Гроуз узнает покойного лакея Квинта и ее предшественницу на месте гувернантки, покойную мисс Джесселл, как будто свидетельствует в пользу реальности призраков.

Однако сами эти моменты встреч описаны так, что их реальность ставится под вопрос. Место, где является Квинт, «превращается в пустыню»; «все вокруг было словно поражено смертью», «в напряженном молчании потонули все вечерние звуки». И самый радикальный подрыв доверия к отчету гувернантки происходит в сцене на берегу озера, когда, указывая на призрак мисс Джесселл, она требует от Флоры и миссис Гроуз признания в том, что и они видят ее, стоящую на виду, «как пылающий костер». Но в ответ она слышит от ранее во всем поддерживавшей ее домоправительницы: «Что это за чудовищные выдумки, мисс?», а Флора заявляет: «Я никого не вижу. Я ничего не вижу. И никогда не видела. По-моему, вы злая». Сама четкость, с которой гувернантка видит призраков, тем самым переосмысляется: ведь повышенная четкость зрения, убедительная пластичность свойственны и галлюцинациям.

Лейтмотивы тихого дня, пристального вглядывания, плавания в непроглядной тьме сходятся воедино в финальной сцене гувернантки с Майлзом, когда она вырывает у него признание, что он украл ее письмо дяде и был исключен из школы за то, что «говорил разное». Оба признания страдают все той же мучительной недоговоренностью, потому что каждое слово мальчика гувернантка истолковывает с точки зрения уличения его в общении с Квинтом, и в самом деле, его последний ответ «Питер Квинт» может быть понят как признание, как неистовый порыв навстречу злой силе, овладевшей его душой. Однако стоит принять во внимание, что это финал мучительного, почти иезуитского допроса, а предсмертное смятенье чувств Майлза выражено неграмматическими формами его последних фраз, которые в оригинале вовсе не однозначно свидетельствуют о его связи с Квинтом. Местоимение «он» в последнем вопросе Майлза «Где он?» может относиться вовсе не к Квинту, а к дяде детей – все в Блае живут в постоянном ожидании его приезда, ведь ранее в повести говорится: «"Он", конечно, был их дядя с Гарлей-стрит».

Наконец, за хитросплетениями сюжета не должен остаться без внимания вопрос – что же именно остается в повести недоговоренным? Почему неземная красота и кротость детей пробуждают в гувернантке самые чудовищные подозрения на их счет, почему она, не колеблясь, называет их «скверными умишками», «несчастными дрянями», «сумасшедшими» и одновременно отдает себе отчет, что «пускает в ход хитрую механику, чтобы привлечь внимание патрона к ее незамеченным достоинствам»? Что именно она проецирует на детей, какие порождения собственного бессознательного?

Она говорит лишь о «порче», «испорченности» детей, но очевидно, что «испорченность», реальная или мнимая, связана в ее представлении с сексуальной сферой. Это та сфера, которая была запретной в викторианскую эпоху и потому мстила за себя самым причудливым образом. Гувернантка расспрашивает миссис Гроуз о взаимоотношениях «бесчестных» Квинта и мисс Джесселл: «Скажите, между ними было что-нибудь? – Было все». По догадке гувернантки, эти порочные слуги-любовники, которым ранее были поручены дети, «испортили» своих подопечных, развратили, посеяли в них зло и завладели ими. Максимум того, что она готова выразить, – это убежденность в их «тайном преждевременном развитии, или как бы там ни назвать эту отраву страшного воздействия»; пока дети были под их опекой, Квинт и Джесселл сделали детей коварными монстрами, чудовищами лицемерия, и гувернантка принимает на себя героическую миссию – спасти детские души.

Она всячески подчеркивает, что редкая женщина на ее месте справилась бы с подобной задачей: в одиночку, без внешней помощи (ведь она верна слову, данному дяде), вести схватку с самым противоестественным ужасом, быстро и решительно действовать в моменты встреч с призраками. Она беспощадно, сурово выведывает у миссис Гроуз, доводя экономку до слез, подробности о Квинте и Джесселл, об их взаимоотношениях с детьми, и решает бодрствовать ночами, чтобы не пропустить появления призраков. Она говорит об этом как о само собой разумеющемся, но читатель может отметить, что на ее взвинченное состояние накладывается хроническая бессонница.

Она выслеживает и выжидает, и «элемент неназываемого и неприкасаемого» преображает ее отношения с воспитанниками, которых она не выпускает из виду. По ее собственным словам, она «походила на тюремщика, готового к неожиданностям и побегам». И естественно, что дети возмущаются против своей тюремщицы, против тяжелой атмосферы притворства и умолчания, и великодушный Майлз прилагает огромные усилия, чтобы отстоять свою свободу и – высшую ценность – свое «я». Его благородство проникает сквозь всю предвзятость героической гувернантки, и она начинает ужасаться себе самой: «Каким бы путем я ни добилась признания, это будет жестоким насилием над этим маленьким беспомощным существом...», и в финальной сцене: «Казалось, я плыла не к свету, а к еще более непроглядной тьме, и уже минуту спустя в глубине жалости у меня возникла страшная тревога: а вдруг он ни в чем не виноват? На мгновенье передо мной открылась головокружительная бездна – ведь если он не виноват, то что же такое я?»

Эта мимолетная мысль на мгновение парализует гувернантку, но она доводит свою миссию до конца. Об объективном смысле этой миссии и ее итоге в повествовании нет окончательных суждений, так что читателю остается судить о ней на основании всего мерцающего спектра впечатлений по мере чтения повести, по видимости логичной, а по сути сплетающей воедино рационально несовместимые, взаимоисключающие компоненты.

Повествовательное искусство XX века унаследует от Джеймса виртуозную игру точками зрения рассказчиков и поэтику недоговоренности, столь блистательно осуществленные в хрестоматийной повести «Поворот винта».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.