О произведении

О произведении

Роман открывается авторским предисловием: «Путешествовать очень полезно; это заставляет воображение трудиться. Все прочее – лишь разочарование и усталость. Вот и наше с вами путешествие – полностью воображаемое. И в этом его сила. Это путь от жизни к смерти. Люди, животные, природа и вещи – все здесь плод воображения». То есть Селин настаивает на фикциональной, вымышленной природе своего «путешествия по ту сторону жизни».

В романе много таких героев и эпизодов, которые совершенно очевидно не выдерживают проверки здравым смыслом с точки зрения реалистичности повествования (путь Бардамю по джунглям Африки к побережью, переезд героя из Африки в Америку в качестве галерного раба, карьера старухи Арнуй после двадцатилетнего затворничества). Герой после ранения стал слаб на голову, у него случаются провалы, он лечится в психиатрическом госпитале, так где гарантия, что читателю предлагается отчет о его реальных поступках и переживаниях, а не о галлюцинациях или снах наяву? В настойчивости, с какой в романе проводится тема лжи (безобидно фантазируют, лгут непреднамеренно или злостно все персонажи романа, и Бардамю больше всех), заложена возможность интерпретации романа как продукта бреда главного героя, но в основу предлагаемого здесь прочтения положена более традиционная точка зрения на роман как на повествование, которому в целом можно доверять.

Что больше всего шокировало и продолжает шокировать читателя Селина? Он нарушает большинство условностей межвоенной французской литературы, прежде всего на стилевом уровне. Селин использует интонацию и лексику сниженной речи, повседневный говор деклассированных слоев, что умело передано в переводе Эльзы Триоле, язык повествователя ярок и выразителен. Этим стилевым новациям соответствуют новации на уровне мировоззрения.

Остро-лирический роман представляет собой одновременно исповедь героя и панораму современной цивилизации. Шпенглеровский «закат Европы» превратился у Селина в глухую, беспробудную ночь, в которой люди движутся подобно призракам, сомнамбулически выполняя действия, необходимые для поддержания физиологической жизни. История Бардамю – это история утраты самоуважения, история труса, который в предельном самоунижении обретает внутреннюю свободу. Единственное, что отличает его и его приятеля Робинзона от окружающих, единственное, что может спасти Бардамю в глазах читателя, – это смутное внутреннее томление, тоска по свободе, толкающая их на цепочку авантюр, заставляющая предпринять безнадежное путешествие на край ночи. Для этого путешествия важно, что Бардамю законченный неудачник, что чувство собственного достоинства он воспринимает как роскошь, которая не по карману бедняку, что он смотрит на жизнь снизу, с самого дна общества, с единственной позиции, с которой все видно как оно есть. В романе говорится о пропасти между бедными и богатыми:

...есть два человечества, ничего общего друг с другом не имеющие: богатые и бедные. Для человека бедного на этом свете есть два способа, чтобы околеть; либо от абсолютного равнодушия себе подобных, либо от человекоубийственной мании тех же самых во время войны.

Он насквозь видит псевдопатриотизм власть имущих, для которых, как для ювелира Пюта, война представляет только случай для личного обогащения. Но социально-политическая сфера не является в романе главной, потому что в тот период автор принципиально осуждал любую ангажированность в литературе: «У меня нет мнений, анархистом я был, таковым и останусь навсегда». Несправедливость и лицемерие социального порядка в романе есть только проявление более глубоких закономерностей жизни.

Для Селина непререкаемой данностью становится убожество человека, его физическая и душевная мерзость, лживость, с которой люди маскируют сами перед собой свои истинные, всегда глубоко эгоистические побуждения. Бардамю – в начале романа студент-медик и впоследствии врач – без прикрас видит чисто животную, органическую природу человека. Жизнь под пером Селина лишается всякого флера духовности, набрасываемого цивилизацией, и возвращается к своим простейшим, органическим основам. Это и отличает Селина от большинства современных ему писателей – он показывает полностью дегуманизированную личность, дегуманизированную цивилизацию, у него не сохранилось и остатков веры в человека.

Тексты Селина пронизаны мизантропией, почему их и сравнивают часто с текстами Свифта; писавший о Селине Лев Троцкий предложил еще одно сопоставление, проливающее свет на место Селина во французской литературе: «Селин такой, каким мы его знаем, происходит из французской реальности и французского романа. И ему не приходится за это краснеть. Французский гений нашел в романе свое несравненное выражение. Ведя свое начало от Рабле, который, кстати, тоже был врачом, за четыре века своего существования великолепная французская проза распростерлась от жизнеутверждающего смеха до отчаяния и опустошения, от ослепительного рассвета до края ночи». Селин представляет, таким образом, традицию, прямо противоположную утонченному психологизму Пруста, о котором в романе говорится: «Пруст, сам полупризрак, с необычайным упорством плутал в бесконечно расслабляющей суете обычаев и поступков, в которых путаются люди большого света, призраки желаний, нерешительные развратники, без конца ожидающие какого-то своего Ватто, вялые искатели маловероятных Цитер». Селин выстраивает эпатажную оппозицию Пруст – мадам Эрот, эта расчетливая торговка живым товаром, которая «вышла из народа и крепко держалась за землю солидными вожделениями, тупыми и точными».

В открывающей роман сцене двадцатилетний герой еще до того, как попасть на войну, так заявляет о своих убеждениях товарищу:

То, что ты называешь [французской] расой, – это просто большая куча изъеденных молью, гнойноглазых, вшивых, продрогших субъектов вроде меня. ...Мы не меняем ни носков, ни хозяев, ни убеждений, разве совсем напоследок, когда и не стоит их больше менять. Преданными мы родились, преданными и сдохнем. Для всех мы пушечное мясо, герои, говорящие обезьяны – вот они, слова, от которых больно. Мы любимчики Короля Нищеты! Он над нами голова. Когда мы начинаем шалить, он нас приструнивает.

Сразу вслед за этим в романе единственный раз заходит речь о Боге, в молитве, сочиненной Бардамю: «Бог, который считает минуты и деньги, Бог отчаянный, чувственный и хрюкающий, как свинья. Свинья с золотыми крыльями, которая падает куда попало, животом кверху, готовая ко всякой ласке. Вот он, наш господин». Нет, ни Бог, ни религия не могут служить герою точкой опоры или утешением в жизни.

На войне он ощущает себя приговоренным к смерти; в ночных блужданиях между позициями, когда не понятно, где свои, а где враги, и пули можно ждать с любой стороны, он окончательно теряет доверие к людям. Война – это ужасный бессмысленный молох, и затеяли ее люди, поэтому «надо бояться только людей, только их, всегда». Спастись легче в одиночку, в одиночку труднее попасть, тем более ночью.

Посланный на ночную разведку Бардамю впервые встречает идущего сдаваться в плен Робинзона Леона, и между ними протягиваются невидимые нити. От войны герой готов бежать куда угодно: в сумасшедший дом, в госпиталь, в африканские колонии, в давно притягивавшую его Америку. В ходе этих странствий, напоминающих структуру пикарескного романа, герой принципиально не меняется, разве что любовь окончательно утрачивает для него своей очарование (любовь – «это ложь, это мечта, заимствованная у действительности»).

«Ничего не попишешь», «жизнь не переделаешь» – под аккомпанемент подобных неизменных сентенций каждый эпизод романа демонстрирует, как немного было за душой у Бардамю, как развит в нем инстинкт самосохранения, как хорошо он усвоил уроки нищеты. Часто при этом он сбивается на сатирический тон: «Если вам удалось выскочить живым из сумасшедшего дома и международной бойни, то это как-никак – рекомендация по части такта и скромности!» Изображение Африки у Селина перекликается с «Сердцем тьмы» Конрада, изображение США, особенно Нью-Йорка, вызывает в памяти читателя соответствующие страницы «Великого Гэтсби» Фицджеральда, только на всем появляется некий налет сюрреалистической призрачности. Тема человека как исковерканного придатка станка в детройтских эпизодах, где герой работает на заводе Форда, напоминает об излюбленной проблематике Д.Г. Лоренса.

Наиболее оригинален Селин во второй части романа, где повествователь рассказывает о своей медицинской практике в парижском предместье Ранси и о службе в сумасшедшем доме доктора Баритона. Высшее образование, диплом врача ничего не меняют в мироощущении героя: «Все-таки, изучив медицину, хоть я человек не очень способный, я подошел гораздо ближе к человеку, к животным, ко всему. Теперь оставалось только прямо врезаться в самую гущу. Смерть бежит за нами по пятам, надо торопиться, надо ведь и есть, пока занимаешься изысканиями, и ко всему этому увиливать от войны».

Непритязательный, лишенный тщеславия герой хочет одного: «чтоб мне дали на минуту вздохнуть и чтоб я мог немножко лучше питаться». Но и это оказывается непосильной задачей. Практика в нищем предместье дает ему случай заглянуть за кулисы частной жизни простых людей, познакомиться с разными видами повседневной извращенной жестокости и человеческого коварства. Его нищие пациенты всячески стараются увильнуть от уплаты двадцати франков, положенных по таксе за визит доктора, так что он никак не может свести концы с концами: Когда меня провожали до дверей, после того как я дал семье необходимые советы и написал рецепт, я начинал разглагольствовать только для того, чтобы отдалить момент оплаты на несколько минут. Я чувствовал себя проституткой. Клиенты мои были по большей части такие несчастные, такие вонючие, что я всегда спрашивал себя, откуда они возьмут двадцать франков, которые они мне должны, и не убьют ли они меня. Но двадцать франков мне все-таки были очень нужны. Какой стыд! Я никогда не перестану краснеть от этого.

Смерть взрослых не вызывает в нем никакого сочувствия, но вот смерть детей (мальчик Бебер умирает от тифа несмотря на все его усилия) еще способна причинить ему горе, после нее он особенно остро чувствует пустоту существования, «как будто в каком-то уголке большой ночи нарочно для меня одного выкроили одну маленькую ночь».

Объединяющей сюжетной линией второй части романа служит история Робинзона – сначала неудавшегося, а со второй попытки успешного убийцы старухи Анруй, история его временной слепоты и прозрения накануне смерти от пули его невесты Маделон. После неудачи первого покушения Робинзон скрывается на юге, в Тулузе, куда к нему направляется, бросив практику в Ранси, главный герой. «Ехать в Тулузу было, конечно, глупо. И я, конечно, сообразил это после, когда успел одуматься. Так что у меня нет смягчающих вину обстоятельств. Но, идя все дальше вслед за Робинзоном, за его приключениями, я пристрастился к темным делам. Уже в Нью-Йорке, когда я не мог спать, меня начал мучить вопрос, смогу ли я идти за Робинзоном дальше, еще дальше. Начинаешь погружаться в ночь, сперва ужасаешься этой ночи, но потом все-таки хочешь понять все и остаешься на дне».

В залитой солнцем Тулузе мадам Анруй живет тем, что показывает туристам сохранившиеся в подземелье кладбища мумии, она в прямом смысле слова торгует смертью и делится прибылью с Робинзоном. Робинзону мало его доли, и он устраивает в подземелье несчастный случай старухе. Бардамю, невеста Робинзона и ее мать знают правду; Бардамю бежит подальше от этих темных дел в Париж, где становится врачом в лечебнице для душевнобольных, и некоторое время спустя к нему является Робинзон искать убежища от своей невесты, требующей, чтобы он на ней женился. Наконец между Робинзоном и Маделон происходит последняя ссора, когда он пытается объяснить ей свой отказ, и эти слова столько же относятся к взаимоотношениям этой пары, сколько воплощают чувства Бардамю:

Все мне противно теперь... Не только ты. Все... особенно любовь! Твоя и чужая... Знаешь, на что похоже твое ломанье? Это похоже на любовь в уборной! Понимаешь теперь? Напридумывала себе чувства, чтоб я тебя не бросал, а если хочешь знать, для меня твои чувства – оскорбление... Наговорили тебе, что лучше любви нет и что на любви всегда и кого угодно проведешь... Ну, а мне вот нахаркать на их любовь. Слышишь? ...Меня ты на этом не проведешь... на их подлой любви... Поздно! Нет, скажи пожалуйста, тебе действительно еще хочется любви среди всего того, что происходит? Всего, что мы видели? Или ты ничего не видишь? Скорее всего, тебе наплевать! Представляешься нежной натурой, когда ты просто грубое животное! Тянет тебя на падаль? С подливочкой из нежностей? ...Ты стараешься понять, что встало между мной и тобой? Вся жизнь встала между мной и тобой...

Три выстрела в упор, звучащие после этого в тесном пространстве такси, которое везет их с ярмарки, кажутся совершенно закономерными, и финал этой «любовной драмы» (так полиция классифицирует происшедшее) служит для повествователя сигналом того, что «Мир заперт. Мы подошли к самому краю!.. Как на ярмарке!.. Страдать – этого еще мало, надо еще уметь начинать всю музыку сначала, идти за новым страданием... Но я предоставляю это другим».

Путешествие, счастье, несчастье – все эти понятия в трактовке Селина имеют нечто новое по сравнению с общепринятым, но интереснее всего в романе раскрывается заглавный образ ночи. Ночь в романе имеет двойное значение – буквально это время суток, которое наиболее соответствует герою в любой период его жизни, особенно на фронте: «Мы так долго плутали от одного края тьмы до другого, что в конце концов немного начинали в ней разбираться...». Но очень часто эта буквальная ночь служит метафорой того, что должно произойти в повествовании. Например, на фронте во Фландрии майор Пенсон приказывает кавалеристам проваливать из относительно безопасного места куда-то «туда»: «Там, куда он показывал, была только ночь, как впрочем, и везде, – огромная ночь, проглатывавшая дорогу в двух шагах от нас...» Солдаты мучаются постоянным недосыпанием, для кого-то, как для Робинзона, это превратится в хроническую болезнь; Бардамю будет вставать в любой самый глухой час ночи и идти шататься по улицам.

Способность человека ко сну станет в дальнейшем для повествователя показателем его истинного благополучия. Пусть кто-то жалуется, что ужасно несчастен, спросите его, спит ли он по ночам; если спит, то будьте уверены, на самом деле человек благополучен. Африканской ночью «время шло в страхе и ужасе»; искусственное электрическое освещение в американских эпизодах приводит героя в состояние прострации и отчаяния, тогда как полумрак кинематографа навевает на него сны, «помогающие перейти через жизнь, ожидающую на улице, и протянуть еще несколько дней среди зверств людей и вещей». Во время финальной поездки в такси «Маделрн смотрела в окно, в сторону пейзажа, в сторону ночи, по правде сказать».

Ночь – символическое обозначение тьмы во внутреннем мире героев, особенно часто метафора встречается и развивается в истории старухи Анруй, когда Бардамю чувствует, что с помощью Робинзона и аббата Протиста все глубже соскальзывает во тьму ночи, все крепче оказывается замешанным в их темные уголовные делишки. И один из немногих моментов относительного удовлетворения повествователь испытывает, когда во время ночной бессонницы ноги приводят его в Ранси и он у дома Анруев понимает, что превзошел в низости саму мадам Анруй, заказчицу убийства свекрови: «Мы хорошо понимали друг друга когда-то с мадам Анруй. Но теперь она была недостаточно низка для меня, она не могла опуститься еще ниже, догнать меня. У нее не было для этого ни сил, ни образования. В жизни идешь не вверх, а вниз. Она больше не могла. Она не могла опуститься ниже, туда, где находился я. Для нее ночь вокруг меня была слишком глубока».

Все в этой ночи стремится к «истине, этой бесконечной предсмертной агонии. Истина этого мира – смерть. Нужно выбирать – умереть или врать».

«Великой поэмой о ничтожестве человека» назвал «Путешествие на край ночи» друг Селина, писатель Марсель Эмме. «Единственная по-настоящему злая из моих книг», как писал сам автор, она всегда будет отважно говорить самую нестерпимую, самую последнюю правду о человеке.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.