Непотребная инициация
Непотребная инициация
Скривив улыбкой страшный рот,
Могильным голосом урод
Бормочет мне любви признанье.
Вообрази мое страданье!
Пушкин А.С. Руслан и Людмила
Пора остановиться и перевести дух, иначе мы запутаемся в мотивах. Рассмотрим две главные сюжетные составляющие вышеизложенных сказок — изгнание (уход) детей и их встречу с враждебным существом, представляющим опасность для жизни. Первая составляющая неотделима от образа мачехи, вторая — от образа врага. Если враг — ведьма, между образами устанавливается взаимосвязь. Ведьма и мачеха связаны кровными узами (как правило, они сестры), а гибель одной нередко влечет за собой смерть другой, из хода событий отнюдь не вытекающую. Люти намекает, что злая мать (мачеха) и ведьма — одно и то же лицо или, по крайней мере, они сильно схожи [158].
Подтверждение этой мысли можно обнаружить в сказках других типов. У тех же братьев Гримм в сказках «Милый Роланд» и «Братец и сестрица» (первоначально так назывались «Гензель и Гретель») мачеха (Stiefmutter) является ведьмой (Hexe). Последняя сказка принадлежит к типу АТ 450 (русская версия — «Сестрица Аленушка и братец Иванушка»). В сказке «Ягненок и рыбка» мачеха умеет колдовать и превращает детей в животных, а в сказке «Шесть лебедей» ведьма — это мать будущей мачехи, выдающая ее замуж за короля. В сказках о мертвой царевне и разбойниках (Андреев 709) мачеха частенько подменяет Бабу Ягу [159].
Генэель и Гретель. Иллюстрация П. Хея (1939). Знаменитый немецкий иллюстратор работал в реалистичной манере. Даже домик выстроен не из пряников и хлеба
В сказке братьев Гримм «О заколдованном дереве» (АТ 720) мачеха убивает пасынка, разрубает его тело на куски и варит студень, которым угощает своего мужа, отца ребенка. Сестра хоронит косточки брата под деревом: «От дерева отделился как бы легкий туман, а среди тумана блистал и огонь (!), и из этого-то огня вылетела чудная птица и запела чудную песенку». Огненная птица донимает своей песней мачеху, которая в итоге гибнет, а мальчик оживает. Колдовскими способностями мачеха вроде бы не наделена, но ее повадки в точности такие же, как у ведьмы-людоедки. Поэтому во многих иноязычных вариантах типа 720 она названа ведьмой. Убитый мальчик может превращаться в дерево, пирог, птичку. Обычно птичка роняет на голову мачехи мельничный жернов — тот самый, что утопил ведьму в дагестанской сказке. Есть и другие параллели с типами 327 и 328. В румынской сказке перед историей с деревом и птицей отец заводит брата и сестру в лес, а девочка отмечает путь угольками [160].
У Я. Гримма были основания увязывать сказочное колдовство с существами женского пола [161]. Величая героиню «Гензеля и Гретель» то женщиной, то мачехой, то матерью, авторы, возможно, соотносили ее с красноглазой старухой из леса.
Образ мачехи тщательно изучен представителями различных школ. Для любителей природных и сезонных аллегорий падчерица — это заря (весна, солнце, молодая луна, новый год), а мачеха — ночное небо (зима, туча, убывающая луна, старый год). При таких ассоциациях толкование сказок выливается в некое подобие метеорологических прогнозов и фенологических наблюдений. Так, по мнению Афанасьева, в «Василисе Прекрасной» изображен конфликт между солнечным светом (Василиса), бурным ветром (мачеха) и темными тучами (сводные сестры). А если учесть трех всадников и Бабу Ягу, олицетворяющую злые силы природы, экологической катастрофы не избежать!
После изобретения первобытного общества к его традициям обратились за разрешением коллизии мачеха — падчерица. Одни решили, что там было принято изолировать девушек, достигших зрелости. Девушки, обиженные за это на мать или мачеху, со скуки насочиняли кучу сказок. Другие (понятно кто) сочли эти сказки порождением сексуальных желаний. Оказывается, мать заменили мачехой, чтобы замаскировать аморальность устремлений дочери. Затем в бой вступила тяжелая социальная артиллерия с ее главными орудиями — матриархатом и патриархатом. Профессор А.М. Смирнов-Кутачевский очень трогательно повествовал о бедной мачехе, отстаивающей интересы своих дочерей и воплощающей материнский инстинкт со всей его «неистребимой силой». Этот пережиток матриархата осуждается сказкой, принявшей сторону новых патриархальных ценностей.
Мелетинский, лучше профессора осведомленный об «эпохе материнского рода», полагал, что мачех тогда попросту не было. Они появились уже в патриархальном обществе в связи с нарушением первобытного брачного закона (эндогамии). Патриархи умыкают жен из чужих племен, а те издеваются над дочерьми неродного племени. Так что ни о какой семейной драме речи быть не может — ох, уж эта буржуйская семья! — в сказках отражена общественная трагедия, вызванная распадом рода. При патриархате иную оценку получает убийство детей. В прежнем обществе их убивали часто, особенно во время голода (после такого заявления отсылки к средневековому каннибализму покажутся цветочками), теперь же они стали гордостью отцов, и если кому и дозволяется зарезать пару-другую детишек, то только мачехе.
Гензель и Гретель. Керамическая роспись (1940). Храбрые немецкие дети не сдаются враждебной старухе
Чужеродностью мачехи вызвано ее сравнение с ведьмой: представители чужого племени рисовались первобытному человеку как исконные враги, людоеды. При этом Мелетинский понимает, что «первобытная» колдунья не похожа на ведьму европейских сказок. Ничего потустороннего, волшебного в ней нет (мы скоро в этом убедимся). Поэтому он отвергает полное тождество между ведьмой и мачехой. «Фантастичность» эпизодов с ведьмой, по его мнению, чужда «бытовым» эпизодам с мачехой [162]. А те сказки, где мачеха колдует или прямо именуется ведьмой, он нипочем бы не назвал архаическими.
Пропп тоже не хочет буквально понимать сродство Бабы Яги и мачехи (матери). Они лишь принадлежат к одному родовому объединению, в рамках которого вершится инициация. У Проппа образ мачехи тускнеет, уступая место образу врага — руководителя обряда. Поэтому мы на время оставим мачеху в покое и изучим механизм инициации.
С возрастом мальчики выходят из-под управления матери и переходят под управление отца или дяди, а девочки остаются под управлением матери. Место проведения обряда запретно для женщин, поэтому мальчика отводит в лес отец. О доисторической практике убийства детей Пропп не упоминает. Согласно полученным им «материалам», убийство это — символическое. Первоначально церемонией посвящения юношей в охотники руководила женщина-вещунья (с этим согласился даже такой солидный историк, как Рыбаков), а затем ее сменил учитель-мужчина.
Попытка Яги сжечь детей вызывает отчаянное сопротивление. Если же это делает лесной учитель (огра и дьявола Пропп не учитывает — они не архаичны), ученик приобретает всеведение. Матриархальные отношения вступают в конфликт с исторически вырабатывающейся властью мужчин [163].
Но как в доме, предназначенном для мальчиков, очутилась девочка (сестра)? Участие девочки отражает церемонии последующей возрастной стадии. В мужских домах живут не мальчики, а юноши. Такой дом запрещен для женщин в целом, но этот запрет не имеет обратной силы: женщина не запрещена в мужском доме. Там находятся незамужние подруги юношей, и прежде чем быть выпущенными оттуда, они тоже проходят обряд посвящения, чтобы гарантировать сохранение тайны дома. Лишь с развитием патриархальных отношений происходит отделение подруг (гетер) от жен и девственниц [164].
Рассмотрим же, наконец, мифы и сказки тех народов, что недалеко ушли от инициации. Начнем с эскимосов. Сказка «Великанша Майырахпак» очень схожа с европейскими и азиатскими. Тут и поимка девочек в мешок, и привязывание мешка к дереву, и бегство, и лопнувший живот великанши [165]. В другой сказке две дочери, брошенные отцом, поселяются в доме двух братьев-людоедов. Людоеды откармливают девиц, но при этом сожительствуют с ними. Младшая сестра жалуется старшей: «Каждую ночь муж тычет пальцем мне в бок». Обнаружив в углу хижины человеческие кости, они догадываются о цели этих тычков. Старшая дочь рожает мальчика, и тогда людоеды договариваются съесть младшую. Сестры убегают вместе с ребенком и приносят внука счастливому дедушке [166]. И в этой сказке, несмотря на эпизод с новорожденным, ощущается евразийское влияние. Надо копать глубже — в Африке и Америке.
Гензель и Гретель. Иллюстрация Б. Шлеттер (1942). Ведьма лишилась своего ужаса и к тому же приобрела красный нос
Мадагаскарская сказка о храбром Фаралахи и шести его братьях — явная реплика на сюжет Перро, но в ней есть детали из иных знакомых нам сказок: откармливание, отправка врага за водой, животное-помощник (мышка), лопнувшие животы [167]. Ангольская сказка «Три сестры» начинается прозаически: сестры и их подруги направляются к одной старухе, мастерице по татуировкам. Старуха оставляет их у себя и поит вином, но младшая сестра Муйонго не пьет. После того как татуировка готова, старуха вдруг превращается в двухголовое чудовище и стучится ночью в дверь к девушкам, прося у бодрствующей Муйонго «дать огонька». Нигде не сказано, что это за огонек и зачем он понадобился старухе. Недоумевающая Муйонго отвечает песней: «Не дам огонька, я еще маленькая! Не дам огонька, я тебя боюсь, я плачу!» Старуха, похоже, сама не знает, чего хочет, а потому требует все подряд — трубку, табак, воду. В ответ звучит та же песенка. Побежденная ее неумолимой логикой старуха удаляется ни с чем. Протрезвевшие девушки, выслушав ночную песню Муйонго, решают бежать. Старуха созывает знакомых чудовищ и вместе с ними гонится за татуированными беглянками. Те взбираются на дерево, чудовища грызут ствол, как ведьма в русских сказках, а девицы поют хором: «Большая птица, возьми нас с собой!» Аналогия с Ивашкой и Терешечкой была бы полной, если бы не поведение птицы: раздраженная песней, она выражает желание… взять в жены Бебеку. Ценой Бебекиного замужества девушки спасаются, а рухнувшее дерево давит насмерть всех чудовищ (зачем же они его грызли?).
Видимо, в первоисточник угодили несколько занесенных колонистами мотивов (ночная беседа с врагом, просьба дать огонь, перегрызание дерева), которым был придан местный колорит. К счастью, у нас имеются записанные на местах сказки зулусов (Южная Африка). Они чрезвычайно путанны и многословны, но нужные нам мотивы оттуда можно выудить.
Хлаканьяна (говорящее имя: «маленький хитрец», «ловкач») ворует у людоеда птиц из ловушек и попадается на птичий клей. Он сразу же принимается инструктировать людоеда: тот должен очистить его от клея и ни в коем случае не бить, дабы он не утратил весь свой вкус. Затем он выпроваживает людоеда из дома: «Положи меня в свой дом, чтобы я мог быть сварен твоей матерью, положи меня, чтобы я высох; сам уйди, а меня оставь дома». Людоед уходит, а Хлаканьяна переключается на мать, предлагая ей: «Я тебя и ты меня будем варить немножко». В памяти сразу всплывает исландская борьба. С матерью людоеда у героя столь же двусмысленные отношения, что и у мальчика с дочерью скессы. Полежав в горшке с водой, он вылезает оттуда, разводит большой огонь и начинает развязывать одежды матери. Женщина конфузится, но герой напоминает ей, что он «лишь зверь, который будет съеден твоими сыновьями и тобою». Наконец, мать забирается в горшок и благополучно варится, а Хлаканьяна надевает ее одежды. Удирая от сожравших мать людоедов, он превращается в палку-копалку. Преследователи ни с того ни с сего кидают ее через реку. «Вы меня переправили!» — резюмирует Хлаканьяна.
В другой сказке бегство от каннибалов описано подробнее. Убегающая девушка швыряет им кукурузные початки, а они их едят. Девушка влезает на дерево, людоеды усаживаются под ним, думая, что упустили беглянку, но та, не в силах удержаться, пускает на них мочу. Такие вот незатейливые детали — без чудесных предметов, лесов и озер.
Сказки зулусов, несомненно, прошли цензуру, учитывая год их издания. Чтобы ощутить атмосферу подлинной инициации, надо воспользоваться грандиозным собранием мифов американских индейцев из книги Леви-Строса.
В мифе арауканов (Чили, Аргентина) птицы завлекают пятерых братьев на плантацию некоего хозяина табака. Птицы ему принадлежат, и братья тоже нанимаются к нему в работники. Далее описывается настоящая инициация. Чтобы сделать из мальчиков знахарей, хозяин дает им рвотное питье. Братья укрываются в хижине и, недоступные взорам женщин, блюют прямо в водопад, поглощающий звуки. Затем они нюхают и едят различные препараты, теряют разум и подвергаются болезненному испытанию: им протягивают волосяные веревочки через носоглотку. Двое отдают концы, а трое, став колдунами, возвращаются в родную деревню полностью облысевшими. Родственники с трудом узнают их, а они набрасываются на первую попавшуюся женщину. Та не хочет иметь дела с лысыми, и они обращают ее в камень, а членов собственной семьи — в духов, которые выращивают для них табак [168].
Функции ведьмы и мачехи совмещает в себе бабушка героев. В мифе кламатов (Южный Орегон) брат и сестра, уходя от бабушки, просят предметы домашней утвари не выдавать их. Шило, обделенное вниманием беглецов, рассказывает о них старухе. Бабушка неспроста преследует внуков, она уже давно заметила их настроения. Оказавшись на свободе, брат и сестра совокупляются, и у них рождается ребенок [169]. Бабушка находит шкуру медведя, надевает ее, становится зверем и убивает внука в чаще, где тот уединился для молитвы и поста. Затем она предстает перед внучкой и просит напиться. Пока бабушка утоляет жажду, молодая мать всовывает ей в задний проход докрасна раскаленные на огне камни и бьет в живот. Камни проскакивают в кишечник, выпитая вода закипает, и старуха сваривается изнутри. Внучка сжигает труп на костре. В другой версии того же сюжета говорится о распутстве бабушки, вероятно, имевшей свои виды на внука [170].
Инициации в этих мифах нет, но, на радость поклонников первобытной жрицы, мы можем отыскать следы участия бабушки в обряде. В мифе бороро (Боливия, Бразилия) подросток упорно отказывается посещать мужской дом в лесу и запирается в семейной хижине. Разгневанная бабушка решает по-своему «посвятить» внука. Она приходит к нему каждую ночь и, присев над его лицом, отравляет кишечными газами. Сон мальчика крепок, и он долго не может понять, откуда доносятся звуки и почему в доме такой «аромат». Он худеет, бледнеет, пока не догадывается притвориться спящим. Раскрыв секрет, он втыкает старухе в анальное отверстие заостренную стрелу, и ее внутренности вываливаются наружу. Очевидно, в этом мифе уже произошло «переворачивание» обряда: в отличие от хозяина табака, бывшая вещунья жестоко умерщвляется [171].
Продолжим поиски сказочных мотивов обрядового происхождения. В мифе варрау (Венесуэла, Суринам, Гайана) людоедка съедает младшего брата, а старшего приносит в корзине домой. Нарушив материнский запрет, две дочери людоедки открывают корзину. Их «борьба» с мальчиком происходит в гамаке. Сестры признаются в своем проступке, и мать соглашается женить победителя на младшей из них. Но тот должен ежедневно ловить рыбу. Устав от рыбалки, герой натравливает на тещу акулу и убегает вместе с женой. Измученная ревностью старшая сестра преследует их с наточенным ножом в руке. Они лезут на дерево, но свояченица успевает отрезать зятю ногу. Ради этой ноги и сочинялся миф — нога ожила и сделалась Матерью птиц. Однако вместо того чтобы спасти беглецов, она улетела на небо, превратившись в Пояс Ориона. Следом туда угодили одноногий муж и его супруга — Гиады и Плеяды соответственно. В аналогичном мифе анамбу (Бразилия) сбежавший от людоедки герой ищет приюта у обезьян, прячущих его в горшке; у змей, грозящих его съесть; у птицы макауан и у цапли туиуй, доставившей его домой к матери [172].
В другом мифе варрау мальчика Хабури прячет у себя (фактически похищает) колдунья Вау-ута. Она колдует над ребенком, чтобы тот поскорее вырос и стал ее любовником (вспоминаем Хлаканьяну и мать людоеда). Собственная мать и сестры Хабури, не узнавая его, старательно прочесывают лес. Истина открывается случайно. Дядья мальчика купаются в реке в обличье выдр. Хабури облегчился на берегу, и выдры сразу же учуяли экскременты племянника. После встречи с родными он хочет уйти от Вау-ута. Заманив ее в ствол дерева за медом, Хабури закрывает вход, и старуха превращается в лягушку. Теперь в древесных дуплах она квакает, оплакивая утраченного любовника. По поводу этого мифа Леви-Строс замечает: «С такой силой проявляется потрясающая творческая романтичность мифа… Рассказы такого рода позволяют нам с неотразимой очевидностью почувствовать, что первобытные люди наделены эстетическим чутьем, интеллектуальной утонченностью и моральным чувством».
Эстетическое чутье дает себя знать и в разновидностях мифа о Вау-ута. Уточняется, например, каким образом колдунья убыстряет рост мальчика: она удлиняет его пенис. У индейцев Великих равнин одинокая старая женщина ловит мальчика, ворующего плоды из ее сада, усыновляет его, а затем соблазняет. Научившись у своей матери и любовницы жизненно важным вещам (намек на инициацию), юноша убивает ее или выдает врагам [173].
В мифах о происхождении огня присутствует мотив сжигания приемной матери. В мифе варрау старуха (лягушка) воспитывает двух братьев, тщательно скрывая от них свое умение разводить костер. Но братья выслеживают старуху и сжигают из отвращения к тому, что она делает — изрыгает огонь и извлекает из горла белое вещество. В мифе таулипанг (Венесуэла, Бразилия) старуха разжигает костер посредством пламени, вырывающегося из ануса. Ее тайну выдает девочка. Упирающуюся старуху связывают, кладут на дрова и силой раскрывают анус [174].
Ну и наконец, вариант типа 328. В мифе крахо (Бразилия) обиженный женой индеец покидает дом вместе с сыновьями и дочерью. Встретив на реке людоеда, братья превращаются в водоплавающих птиц и воруют у него рыбу. Девочка же, не таясь, подходит к людоеду, а тот влюбляется и предлагает ей руку и сердце. «Ты недостаточно разукрашен для жениха, — говорят братья. — Давай мы поджарим тебя на костре». Людоед соглашается и умирает в огне. Веселая семейка уходит, но девочка вспоминает о забытом у костра браслете. Она возвращается, роется в золе и достает оттуда возбужденный пенис людоеда. Это новоявленное чудовище, не нуждающееся, конечно же, в сапогах-скороходах, яростно преследует беглянку. Та пересекает реку на спине крокодила. Крокодил соглашается на роль перевозчика при условии, что девочка после оказанной услуги… нанесет ему оскорбление. Для «оскорбления» девочке явно не хватает опыта, поэтому крокодил в свою очередь гонится за ней, а она спасается благодаря не столь изощренным во вкусах страусу и осам. В мифе варрау девочка, оказавшись в похожей ситуации, живет с похитившим ее ягуаром. Ягуар с наслаждением лижет ее менструальную кровь. В итоге она хитростью опрокидывает на него кипящий котел и убегает [175].
Мне не хотелось бы, читатель, навязывать тебе свое понимание «творческой романтичности». Ты вправе соглашаться и с Жирмунским, и с Леви-Стросом. Нам нужно лишь понять, насколько содержание этих мифов соответствует евразийским сказкам, связанным с инициацией. Предположим, что у предков цивилизованных народов были в древности подобные мифы. Тогда при переоформлении в сказку они должны были кардинально измениться.
Во-первых, из них должны были испариться все непотребства — помните жалобы Эстес на их отсутствие? Можно ли представить, чтобы Гензель спаривался с Гретель, ведьма домогалась Ивашко или Терешечку, а великан посылал вдогонку Молли Вуппи свой пенис? Не забудем, что сказки стали достоянием детской аудитории относительно недавно и следы разгула плоти вопреки христианскому влиянию (а большинство ученых признает языческие корни сказок) там должны были уцелеть. Но исландских шахмат и сватовства богатырей, право слово, маловато для такого заключения.
Во-вторых, сказки должны были сохранить как можно больше обрядовых деталей. Не только пресловутые глотание и извержение, не только сжигание и варка в котле, но и наркотическое и алкогольное опьянение, рвота и испускание газов, убийство через задний проход и, конечно, тот же секс: вступление в половую связь с участником обряда — один из самых устойчивых мотивов «первобытных» мифов [176].
С другой стороны, налицо сходство побочных мотивов, например бегства во всех его подробностях: влезание на дерево, переправа через водоем, использование птиц. Лишь образы помощников сильно разнятся — трудно найти в Европе кого-либо подобного шаловливому крокодилу. Огонь занимает важное место и в евразийских сказках, и в мифах дикарей, но в первых ему придано сакральное значение. Он не просто сжигает тела или применяется в быту.
Главное же отличие заключается в отсутствии у дикарей страшного волшебного существа — ведьмы, чьи повадки не свойственны обычным людям.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.