Глава одиннадцатая

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава одиннадцатая

Нервический характер в изображении Лермонтова. Отражение в «Герое нашего времени» душевных конфликтов автора. Проблемы игры, воспоминаний детства, стремления к власти в романе

В заключительной главе нашего исследования мы рассмотрим, как основные проблемы душевной жизни Лермонтова, его психологический и жизненный опыт отразились в главном его произведении – романе «Герой нашего времени». Сейчас трудно сказать, был ли сам Лермонтов невротиком. Факты свидетельствуют о том, что у него вполне могли быть невротические предрасположенности, хотя дело до явного невроза, может быть, и не дошло. Но в романе Лермонтов бесспорно показал невротическую личность. С позиций психоаналитического подхода к личности Лермонтова важно то, что он спроецировал ряд своих душевных конфликтов на главного героя своего романа. Печорин во многом автобиографический образ. Поэтому его интерпретация поможет внести последние штрихи в психологический портрет поэта.

Раскрытию свойств характера и мотивов поведения Печорина способствует то обстоятельство, что часть романа написана в форме дневника, в котором герой указывает на истинные истоки своих душевных конфликтов. Для научного анализа важным является как интерпретация Печориным сущности этих конфликтов, так и их подлинное происхождение независимо от их понимания героем.

Печорин относит происхождение дурных свойств своего характера к детству в знаменитом монологе «Да, такова была моя участь с самого детства!» В другом месте своего журнала он признается, что воспоминания имеют над ним огромную власть. В обоих случаях высказывания героя согласуются с выводами индивидуальной психологии о том, что «содержание и эмоциональная окраска детских воспоминаний, „избираемых“ человеком из огромной массы для того, чтобы объяснить направление своей личности, очень важны». Душевные конфликты, пережитые Печориным в детстве, сформировали его нервический характер и руководящую личностную идею. «Из детского чувства неполноценности, – как пишет А. Адлер, – произрастает раздраженное стремление к власти».[537] Эти два душевных свойства – детский невроз и стремление к власти – определили всю дальнейшую линию жизненного поведения лермонтовского героя. Невротический склад печоринской натуры отмечают и другие персонажи романа, в том числе действующие за пределами его дневниковой части. Максим Максимыч говорит о странностях, истоки которых для него темны, но выражение их бросается в глаза. И это не удивительно, так как «у нервозных людей, – согласно теории и практике индивидуальной психологии, – нет абсолютно новых черт характера, у них нет ни одной черты, которая не встречалась бы у нормального человека. Но невротический характер бросается в глаза, он более явственный ‹…›».[538] Ни Максим Максимыч, ни сам Печорин просто не понимают, несмотря на весьма точные наблюдения, того, что «странности» поведения являются у него компенсацией невротического чувства неполноценности, которое сам герой квалифицирует как нравственную ущербность («Я сделался нравственным калекой»).

В пространном монологе повести «Княжна Мери» Печорин перечисляет душевные свойства, которые возникли у него в результате конфликтов детства: «Все читали на моем лице признаки дурных свойств, которых не было; но их предполагали – и они родились ‹…› никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, – другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, – меня ставили ниже. Я сделался завистлив».[539] «Форма и содержание невротической ориентации рождаются из впечатлений ребенка, который чувствует себя обиженным. Эти впечатления, неизбежно возникающие из изначального чувства неполноценности, вызывают агрессивную позицию, цель которой – преодоление одной большой неуверенности. В этой агрессивной позиции находят свое место все попытки ребенка, которые обещают возвышение его личностного чувства ‹…› Все проявления невроза происходят из этих подготовительных средств, которые устремлены к конечной цели – к превосходству» (выделено мной. – О. Е.).[540] «…Дети, – как свидетельствует индивидуальная психология, – не выражают свое стремление к власти над другими явно, а скрывают его под личиной заботливости и любви и занимаются своим делом под обманчивой маской. ‹…› Неприкрытое стремление к власти и уверенность в себе может повредить развитию ребенка и превратить мужество в дерзость ‹…›, мягкость в утонченную стратегию, целью которой является полное доминирование».[541] Что и происходит с Печориным в зрелые годы.

Связанность жесткой социологической схемой не позволяла ранее исследователям выйти из порочного круга социологических детерминант. В прежней социальной психологии не было того, что могло бы истолковать образ из его личностных психологических предпосылок. Все объяснения сводились к эпохе и методу романтизма. Аксиологически лермонтовский герой во всех интерпретациях оказывался жертвой обстоятельств, условий, но никогда – собственного выбора, который кроется в его душевных глубинах.

Стремление найти оправдание взрослым порокам в дурном воспитании, полученном в детстве, характеризует героя как невротическую личность. «‹…› Вряд ли найдется невротик, который не любил бы фиксироваться на бедах прошлого и купаться в самособолезнованиях. Очень часто его невроз состоит в возвращении назад и в постоянном самооправдании на основании прошлого».[542] Одновременно подобные представления являются и распространенным предрассудком обыденного сознания. Недаром версию Печорина по-своему истолковывает Максим Максимыч: «Только Григорий Александрович, несмотря на зной и усталость, не хотел воротиться без добычи; видно, в детстве был маменькой избалован…»[543]

Черты детского характера и поведения в самом Лермонтове замечали многие его современники. Они расценивали их по-разному, склоняясь то к нейтральной («школьничество»), то к резко отрицательной оценке («имел вид злого ребенка, избалованного, наполненного собой, упрямого»). Это были своеобразные отголоски домашнего воспитания, но они никогда не давали Лермонтову повода (по крайней мере подобный мотив нигде не зафиксирован) делать жесты в сторону прошлого. У Печорина «детский комплекс» вырастает в большую жизненную проблему. «Невротики обладают душой ребенка, не согласного соблюдать произвольные ограничения, смысла которых они не понимают ‹…›»[544]; «‹…› Невроз есть интенцианальная адаптация всей персоны ко всему своему прошлому, своему настоящему, к видимым образам своего будущего. Можно сказать, что для тотальности прожитой жизни и восприятия мира (через отдельную якорную стоянку) этот материал становится невыносимым: либо истерический „стиль“, либо невозможность жить».[545]

Откровения Печорина всегда заслуживали сочувствие читателей и критиков. При их посредстве создавался его образ – жертвы обстоятельств, богатой натуры, не сумевшей реализовать свои задатки, «нравственного калеки», в котором воспитание убило все положительные порывы. Однако при этом редко обращали внимание на важную деталь: Печорин называет свой монолог перед княжной Мери эпитафией. Это риторический жанр, а в его устах он приобретает все признаки самооправдания и самовосхваления. Подобный прием свойствен невротическим личностям: «‹…› Их неврозы происходят из относящихся к первым годам детства переживаниям ‹…› которые они считали незаслуженными и могли расценивать как несправедливый ущерб их персоне. Преимущества, которые они выводили из этой несправедливости, и следующее отсюда непослушание немало содействовало обострению конфликта, позднее приводящего к возникновению невроза».[546]

Объясняя противоречия своего характера душевными конфликтами детства, Печорин, однако, строит свой жизненный план не с оглядкой на прошлое, а в расчете на будущее. Поэтому все его экстравагантные поступки следует рассматривать не каузально, а телеологически. «Невротической психикой управляют не воспоминания, а фиктивная конечная цель, которая использует воспоминания практически, в форме готовностей и черт характера».[547] Такой целью для Печорина становится жажда власти над другими людьми. «‹…› Честолюбие у меня подавлено обстоятельствами», – признается герой в дневнике, – но оно проявилось в другом виде, ибо честолюбие есть не что иное, как жажда власти, а «первое мое удовольствие – подчинять моей воле все, что меня окружает…». «…Признак невроза, его отличие от нормы как раз и состоит, – согласно глубинной психологии, – в тенденции проявить свое превосходство всеми средствами».[548]

Это обстоятельство не было отмечено современной Лермонтову критикой, но не осталось без внимания со стороны читателя 1840-х годов. Так, сестра Николая I Мария Павловна совершенно правильно назвала коренное свойство характера Печорина: «В сочинениях Лермонтова, – писала она, – не находишь ничего, кроме стремления и потребности вести трудную игру за властвование, одерживая победу посредством своего рода душевного индифферентизма».[549]

Детские впечатления Печорина не ограничиваются исключительно душевными конфликтами. Из детства герой вынес и представления о своей социальной роли. Тот факт, что Печорин, подробно останавливаясь на дурных последствиях воспитания, не упоминает о родителях, является показательным. Он не фиксирует на родителях свои невротические симптомы. Это дает основание предполагать раннее освобождение героя от их влияния, ранний разрыв семейных уз. Но свобода не приводит героя к психологическому оздоровлению. Разрыв произошел, вероятно, до завершения процесса индивидуации (психологического самоосуществления), скорее всего на его первичной стадии. Вместо того чтобы в процессе прохождения длительного пути психологического самоосуществления постепенно и безболезненно освободиться от психологической зависимости от родительского авторитета и одновременно приспособиться к жизни в обществе, к его требованиям и обязанностям, Печорин, вследствие резкого разрыва, получает душевную травму, которая навсегда закрепляет в его сознании образ семьи как миниатюрной модели общественного организма, к которому надо вставать в такую же позицию, как и к семье. В этом кроется причина постоянного бегства Печорина от общества и понимания его как деспотического и враждебного свободной индивидуальности устройства. Как в душевной жизни психическая энергия героя искала обходные пути и тем самым приводила к душевным конфликтам, так и в обыденной жизни он стремился к достижению цели в обход общепринятой траектории движения общественного человека. С этой точки зрения композиция романа также отражает искривленность душевного и жизненного пути героя.

К началу сюжетного действия романа руководящая личностная идея Печорина не только сформировалась, но и неоднократно проверялась на практике. Ее сущность заключалась в «желании быть вверху». В психологии неврозов «низ» служит проявлением чувства неполноценности, «верх» – ощущением фиктивной конечной цели «… В смене и колебании психических проявлений обнаруживается то „низ“, то „верх“».[550] Следствием петербургских похождений Печорина была его высылка на Кавказ: он оказался «внизу». Но частично это падение было компенсировано. Кавказ, будучи «низом» в социально-иерархическом отношении, является «верхом» в плане географическом. Не случайно в Пятигорске Печорин «нанял квартиру ‹…› на самом высоком месте, у подошвы Машука».

Стремление доминировать, быть «вверху» руководит и отношениями Печорина в любви. Невротик «привносит в любовь старые предрассудки ‹…› и поступает так, как будто любовь должна оберегать защиту его идеи, триумф его взвинченного идеала превосходства, а не подарить новую реальность – дружбу и единство с другой личностью».[551] В дневнике Печорин признается: «А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души! ‹…› Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встречается на пути…».[552]

«Нервозный человек не способен к ‹подлинной› любви ‹…›, потому что его застывшие готовности служат его фикции, воле и власти, а не социальной жизни».[553]

Невротический характер Печорина проявляется и в его отношениях с другими главными персонажами его дневника, прежде всего с Вернером и Грушницким. С Вернером Печорин сошелся не потому, что у них много общего, например, в образе мыслей и отношений к «водяному обществу», как утверждает герой. Напротив, они во многом противоположны. Печорин признает, что «к дружбе не способен: из двух друзей всегда один раб другого, хотя часто ни один из них в этом себе не признается» (т. е. один «вверху»). В отношениях с Вернером Печорину принадлежит бесспорное первенство. Он и здесь оказывается «вверху». И выбор Печорина не случаен. Вернер во всем ему уступает: он беден, некрасив, низкого происхождения, растерял клиентуру. Вернер обуреваем той же идеей, что и Печорин, – попасть «наверх». С Печориным он тягаться не может, и это внутренне понимают оба.

С Грушницким Печорин не мог быть в тесных отношениях не потому, что тот ниже его по уму (Печорин признает за ним много достоинств: остроумие, храбрость, добрые свойства души), а Вернер – умнее, а потому, что в обществе Грушницкого он не может первенствовать. В этом он признается с самого начала: «Я его также не люблю: я чувствую, что мы когда-нибудь с ним столкнемся на узкой дороге, и одному из нас несдобровать».

У Грушницкого много свойств, которых нет у Вернера, но есть у Печорина: привлекательная внешность, высокое происхождение, «занимался целую жизнь одним собой». Даже в речи Печорина и Грушницкого есть одна общая фраза (Печорин: «они ‹жены местных властей› привыкли на Кавказе встречать под нумерованной пуговицей пылкое сердце и под белой фуражкой образованный ум»; Грушницкий: «И какое им ‹московской знати› дело, есть ли ум под нумерованной фуражкой и сердце под толстой шинелью?»). Грушницкий не позволил бы в дружбе с Печориным оказаться в подчиненном положении, «внизу»; не потерпел бы этого и Печорин. Но с Вернером Печорину не надо соперничать за первенство: Печорин и так почти во всем превосходит его. И слова Печорина о том, что они с Вернером «друг друга скоро поняли и сделались приятелями», нельзя понимать как равенство в отношениях. Печорин и Вернер тяготеют друг к другу как невротические характеры.

Вернер не может претендовать на равенство там, где оно невозможно в силу социального происхождения и природного первородства Печорина. Это воспринималось в той среде как само собой разумеющееся.

Ошибка в том, что часто читатель и исследователь слишком доверяются словам Печорина, отвлекшись от социально-исторических и культурных реалий времени. Мешает пониманию и закрепившийся в сознании положительный образ Вернера и отрицательный Грушницкого. Нельзя забывать, что образы обоих знакомых Печорина создаются им самим, а дневник – это субъективнейший жанр. Проницательность, понимание друг друга с полуслова Печорина и Вернера отнюдь не являются показателем равенства обоих в их отношениях. Следует также помнить, что Грушницкий для Печорина всегда неудобный соперник. Необходимо принимать в расчет и девальвирующую тенденцию в оценке Печориным Грушницкого. С самого начала их знакомства между ними установились отношения соперничества за первенство в армейском кругу и «водяном обществе». Только Грушницкий в этом соперничестве шел прямой дорогой, а Печорин – обходной.

В дневнике Печорин хотя и старается быть искренним, но не может поменять свою негативистскую позицию по отношению к конкуренту. Все положительные свойства Грушницкого он старается умалить, а отрицательные – усилить. Если бы Грушницкий был таким ничтожеством, каким его представляет традиционное прочтение романа, он не занимал бы такого важного места в журнале Печорина и в истории его пятигорских приключений. Личность самого Печорина умалилась бы вследствие соперничества с таким незначительным характером. Вопрос о первенстве решает не ум, смелость и моральное превосходство Печорина, а сословный институт дуэли, который изначально уравнивает соперников.

Вернер тоже невротик. Но истоки его невроза иные, нежели у Печорина. Если у последнего невроз сформирован семейным укладом и отношениями (деспотические родители и как реакция на них – ранний мужской протест), то Вернер стал невротиком в силу органических дефектов (детский рахит, врожденная хромота, слабая физическая конституция) и низкого социального происхождения. Его невроз сформировался как компенсаторная психическая реакция на нарушения и обусловил всю линию жизненного поведения. Физическая неполноценность породила защитный механизм в виде скептицизма и злоязычия даже по отношению к порядочным людям («под вывескою его эпиграммы не один добряк прослыл пошлым дураком»); социальная неполноценность сформировала мечты о миллионах и насмешки над состоятельными пациентами.

К интересным выводам приводит сопоставление трех персонажей романа – Печорина, Грушницкого и Вернера – в свойственной им всем установке стремиться наверх. Грушницкий как человек с абсолютно здоровой психикой идет к цели прямой дорогой. Псевдоромантические позы, которые он принимает, являются лишь данью моде. В то же время Печорин и Вернер следуют к ней обходным путем, что свойственно невротикам.

Печорин определил жизненную цель Грушницкого как стремление «сделаться героем романа». И в эту оценку он вкладывает отрицательный смысл. Для нервозных типов «характерна тенденция девальвировать людей и обстоятельства». Но сам Печорин уже стал таким героем во мнении других людей, хотя и невольно. Вернер сообщает Печорину: «Княгиня стала рассказывать о ваших похождениях, прибавляя, вероятно, к светским сплетням свои замечания»; «В ее ‹Мери› воображении вы сделались героем романа в новом вкусе».

Вернер слывет в кругу молодежи Мефистофелем, и это книжное прозвище льстит его самолюбию: не в силах преуспеть в жизненной цели – возвыситься богатством и положением, – он развивает в себе девальвирующую тенденцию, при помощи которой стремится обесценить те ценности и авторитеты, которые ему недоступны. Для этого он так же, как и Грушницкий, использует книжно-театральные штампы – неизменно черный цвет одежды и модные в то время желтые перчатки, а кроме того – линию поведения (внешне скептик, в душе поэт). Как все невротики его типа, он не чужд сентиментальности («плакал над умирающим солдатом»), непрактичен в жизни («для денег не сделал бы лишнего шага»), хотя ставит цель разбогатеть. Невротический склад характера превращает цель Вернера – подняться наверх ценой больших денег – в жизненную фикцию. Если Грушницкому свойственно прозаическую жизненную цель – добиться успеха у женщин – облекать в псевдоромантические формы, характерные для коллективного сознания среды и эпохи, то Печорин и Вернер стараются обесценить то, что во мнении большинства представляет безусловную ценность (разговор в «философско-метафизическом направлении» в кружке молодежи, частые беседы «об отвлеченных предметах»).

Вернер находится в неявном, но безусловном подчинении у Печорина. Это происходит невольно и незаметно для самого Печорина. Вернеру льстит дружба с Печориным, родовитость, внешность, авторитет и авантюризм которого как бы служат компенсацией того, чего у него нет. Обаяние и власть личности Печорина настолько велики, что профессиональная и человеческая проницательность Вернера бессильны противостоять им. Вернер не только подпадает под влияние Печорина, но и становится орудием в его руках: сообщает важные для Печорина сведения, действует в обществе по его наущению.

На персонажей романа, да и на читателей всегда безотказно действовала безукоризненная логика Печорина, система его доводов, аргументация при объяснении своих поступков и душевных движений. В ней виделось преобладание рассудочного начала, которое по традиции, идущей от Просвещения, считалось главным орудием познания мира и человека. При этом все поступки Печорина, не укладывавшиеся в логику, приписывались его социальной ущербности. Способ же рассуждения не вызывал сомнений. В действительности за этим скрывалась невротическая основа его душевного мира. «Сознание, подвергнувшееся инфляции, всегда эгоцентрично и не знает ничего, кроме собственного существования. Оно не способно учиться на прошлом опыте, не может понять современные события и делать правильные заключения о будущем. Оно гипнотизирует самого себя и, следовательно, не может рассуждать. Оно неизбежно приговаривает себя к смертельным бедствиям. Достаточно парадоксально, что инфляция – это регрессия сознания в бессознательное. Это случается, когда сознание берет на себя слишком много бессознательного содержания и утрачивает способность различения, sine qua non (без чего нет) любого сознания».[554]

Все свои «претензии» к прошлому, к воспитавшей его среде Печорин строит на логически стройной системе нравственных категориальных оппозиций: добро-зло, добродетели-пороки, положительные устремления – негативные качества характера. У него это хорошо получается и даже приобретает характер некоторой концепции с социальным выходом: «целая моя жизнь была только цепью грустных и неудачных противоречий сердцу и рассудку»; и далее: «скромность-лукавство, угрюмость-веселость, любовь-ненависть, высокое чувство – заниженное положение, жажда правды – неверие близких и т. п.» В научной психологии подобные состояния рассматриваются в рамках душевных конфликтов невротической личности. «‹…› Личная сфера разлагается на целый ряд парных групп, сочетающихся по контрасту, образуя „пары противоположностей“ ‹…› ‹например› мания величия = чувство неполноценности. Эта пара особенно ярко выявляется в неврозе. Есть много других парных сочетаний по контрасту ‹…› добро и зло ‹…› Образование такой пары сопутствует повышению и понижению чувства самоуверенности».[555]

В этом противоречии, как ни странно, заключается обаяние Печорина. Окружающие видят в нем странности, опасные причуды («Вы опасный человек», «Вы хуже ‹убийцы›», – признается княжна), контрасты внешности и души – и тянутся к нему. Он «немного странен», но «славный малый» Особенно эта тяга присуща женщинам и простым людям (Максим Максимыч). В таких случаях люди, встречающиеся на пути Печорина, смешивают два понятия – объем духовной личности и богатство натуры. Первое представляет собой известную сложность духовной природы человека. «Это – многосторонние, как правило, проблематичные натуры, обремененные наследственными психическими комплексами, сочетающимися между собой лучше и хуже ‹…› Их „многосторонность“, их неуловимый характер могут придавать им особую привлекательность. В такой несколько загадочной натуре другой человек может легко потеряться ‹…› Они обволакивают и даже пленяют простую личность ‹…› Чуть ли не закономерное явление – женщина, которая духовно полностью содержится в своем муже», возлюбленном.[556] Тайна печоринского обаяния, таким образом, полностью принадлежит невротической природе его характера.

Лермонтов поставил Печорина в положение постоянно действующего игрока. Печорин – азартный игрок, он предпочитает ag?n всем другим видам состязаний. Он постоянно делает высокие ставки, цена которых – жизнь: сцена в лодке с девушкой контрабандистской, угон Карагеза у Казбича, дуэль с Грушницким, сцена с поимкой пьяного казака, вероятная дуэль в Петербурге, из-за которой он был выслан на Кавказ. Как и для Лермонтова, игровое поведение становится своеобразным «стилем» для Печорина. «Он играет на душах знакомых людей, как на привычном инструменте. Отсюда в признаниях Печорина – частые описания и разоблачения своей собственной игры ‹…›».[557]

Мотив игры очень интересно обыгрывается в почти маскарадной процедуре ношения форменной одежды Грушницким – антиподом Печорина в романе, но одновременно своеобразной проекцией юношеских чудачеств самого Лермонтова. При психологической проекции фактов своей душевной жизни Лермонтов как бы раздваивается: часть их переносит на личность Печорина, а часть – на Грушницкого. «Трагической мантией служит Грушницкому солдатская шинель ‹…› Он щеголяет ею как модным маскарадным костюмом, и гордо носит ее, хотя и делает вид, что ему мучительна эта „печать отвержения“ ‹…›»[558] Совсем другое настроение у Грушницкого в момент облачения в офицерский мундир, который он примеряет как новый маскарадный костюм, приговаривая «О эполеты, эполеты! Ваши звездочки, путеводные звездочки… Нет! Я совершенно счастлив».

Эта сцена почти детально совпадает стой, которую описала Е. А. Сушкова и в которой Лермонтов выступает в роли вновь произведенного офицера в новеньком с иголочки мундире. «Меня только на днях произвели в офицеры, – сказал он, – я поспешил похвастаться перед вами моим гусарским мундиром и моими эполетами ‹…› я не забыл косого конногвардейца, оттого в юнкерском мундире я избегал случая встретить вас ‹…›»[559]

Еще одним, хотя и периферийным, мотивом является «азиатское миросозерцание», тесно соприкасающееся с темой фатализма в романе и жизни Лермонтова. Наделяя Печорина судьбой скитальца, Лермонтов в конце романа отправляет его в Персию. Интерес к восточному миросозерцанию у героя причудливо переплетается с его стремлением рядиться в экзотические одежды. Он пугает княжну своим видом «в черкесском костюме верхом» на кабардинской лошади. Выходка в духе самого Лермонтова, который в письме в С. А. Раевскому в конце 1837 года писал: «Одетый по-черкесски, с ружьем за плечами, ночевал в чистом поле, засыпал под крик шакалов ‹…› одним словом, я вояжировал ‹…› Я уже составил планы ехать в Мекку, в Персию ‹…› я расположен к этому роду жизни».[560]

Причудливый жизненный путь Печорина не является лишь следствием его дурного воспитания и социальных условий времени. Это его харизма, которую он не мог сотворить сам, так же как и любые внешние факторы. Причины противоречивого жизненного пути лермонтовского героя заложены в темных глубинах его психики, некоторые особенности которой приоткрыл нам автор посредством своей гениальной творческой интуиции.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.