Критики и читатели о рассказе

«Начатая с улыбкой на устах комическая история досказывается серьезным голосом, в котором слышится легкое дрожание. Самый фон картины становится сумрачным и торжественно-величавым» (А. А. Измайлов. «Биржевые ведомости», 1898).

«Рассказ бессодержателен, плох, но обойти его молчанием нельзя, потому что в нем с чрезвычайною ясностью раскрываются основные недостатки писателя, умеющего воспроизводить лишь внешние стороны житейских явлений» (К. Медведский. Литературные заметки. Нечто о г. Чехове и «футлярах». – «Московские ведомости», 1898).

«В зазоре между Беликовым из рассказа Буркина и Беликовым из рассказа Чехова – Пустота. Пустота – одно из имен Человека в футляре, его тайна, его загадка. Гипертрофированно-унылое социально-культурное при немощи естественного, гротескное тело политического, его злая пародия, вдруг превратившийся в шпиона шут с важным донесением. Если следовать логике мифа, сообщение Беликова должно быть действительно важным» – (А. Л. Бокшицкий).

«Вчера после прочтенья «Человека в футляре» я более двух часов говорил об этом гнетущем, только в России возможном явлении, только, знаете, столица Вас плохо поймет, а провинция будет бесконечно благодарна, и хоть действия мало, а хорошо бы запечатлевать в умах людей такие типы и сцены» (В. Г. Вальтер. Письмо, 1898. ГБЛ; Из архива Чехова, стр. 165).

«Такие рассказы, как Ваш «Человек в футляре», хорошо будят, расталкивают (как и сильное описание провинции в «Моей жизни») ‹…› Всегда с таким приятным душе предчувствием раскрываешь книгу, где Ваша новая вещь» (И. И. Горбунов-Посадов, письмо, 1898 г. – ГБЛ).

«Успел в день приезда в Москву прочесть твою июльскую повесть «Человек в футляре» ‹…› Уж очень коротко пишешь, ей-богу. Не говорю уже, как редко! Ведь это хвостик, этюд. И так читать почти нечего, а тут набредешь на что-нибудь живое, чуть разлакомишься – хлоп, конец» (А. И. Сумбатов (Южин). Письмо, 1898. ГБЛ).

«И когда я читала последние Ваши вещи – «Человека в футляре», и «Любовь», и «Ионыча» – я подумала: господи, ведь вот оно, вот то страшное и темное, что может со всяким человеком случиться – вот как просто и незаметно из него душа живая уходит» (Н. Круковская, читательница, письмо, 1898. ГБЛ).

«Ничтожество он (Беликов), а не сила», – говорили они (участники литературного спора). Но в ничтожестве его – его и сила, сила, потому что у него ничтожество, а у людей, с которыми он живет, ни величины, ни ничтожества… ничего… хоть «шаром покати». Со дня рождения его держали под крышкой, под колпаком, давили его… и задавили в нем всё человеческое, живое (жизнь задавили, замерла она в нем!), и это давление создало силу… сумма давлений – его сила… они отложились в нем, как в земле откладываются пластами каменные породы, и образовали искреннее, глубокое, твердое, святое убеждение, что так надо жить, что его нравственный, священный долг так действовать… это его религия… он этим и покорил себе всех… победил своею прямолинейностью… слепотой… ничтожеством… убежденностью, искренностью…

‹…› Они говорят, что «он – солдат с ружьем» – «отнимите ружье и куда его сила девалась?». Его ружье, говорят они, «циркуляр». Но разве у него можно отнять циркуляр, это значит – отнять жизнь.

‹…› У них чувство брезгливости к Беликову ‹…› а у меня… мне страшно, страшно за человека делается» (О. А. Смоленская, письмо. ГБЛ; «Филологические науки», 1964).

«Вся Россия показалась мне в футляре». «Дайте же нам что-нибудь такое, в чем была бы хоть одна светлая точка и что хоть сколько-нибудь ободряло бы и примиряло с жизнью» (Н. Кончевская, письмо, 1900. ГБЛ).

«Г. Чехов не только нарисовал в нескольких чертах живой образ, но еще захотел изнутри осветить его, дать его психологическую формулу. Все черты Беликова, все его привычки и убеждения и поступки автор сводит к одному мотиву – к страху перед действительной жизнью ‹…› Судя по тону рассказа, автор в хохочет, и жалеет, и негодует, и, в конце концов, совершенно спокойно отходит от своего героя, бесстрастно прощается с ним, как с попутчиком по вагону» (Н. Минский. Литература и искусство, – «Новости и биржевая газета», 1898).

«В произведениях г. Чехова, относящихся к последнему времени, чаще стало проглядывать умение обобщать наблюдения и переносить таким образом постановку вопроса с индивидуальной, случайной почвы на почву общественных отношений ‹…›. Таков «Человек в футляре». Это одно из лучших произведений г. Чехова, и представляет оно собою осязательный протест против «формы», выедающей живое содержание» (Ал. Потапов. А. П. Чехов и публицистическая критика. – «Образование», 1900).

«Есть что-то в последних произведениях г. Чехова, что углубляет их содержание, быть может, помимо воли самого автора, придает им какую-то терпкость и остроту, волнует и причиняет острую боль читателю» (А. И. Богданович. «Мир божий», 1898).

«Кому не знаком этот жалкий, ничтожный, плюгавенький и в то же время страшный «человек в футляре», для которого жизнь свелась к отрицанию жизни? Он, как кошмар, давит всё живое, сдерживает проявление всякого общественного, альтруистического движения своим мертвящим припевом – «как бы чего не вышло». Эта ходячая пародия на человека изображена автором с поразительным совершенством, что при необычайной естественности и простоте, с какою написан весь рассказ, делает эту фигуру почти трагическою» (там же).

«(Беликов) – мастерски написанный портрет, вдумываясь в который чувствуешь, какая глубокая правда лежит в его основе. Беликов – это сама жизнь, та житейская тина, болото, с которым приходится иметь дело на каждом шагу, которое всё затягивает, всё грязнит и душит в своей вонючей грязи. Беликов – это общественная сила, страшная своей неуязвимостью, потому что она нечувствительна, недоступна человеческим интересам, страстям и желаниям ‹…› Вся сила Беликова ‹…› в окружающей среде, в слабости ее, в расплывчатости нравственных и всяких других устоев, в бессознательности подлости, составляющей общественную основу той жизни, где процветают Беликовы» (там же).

«Нет, больше жить так невозможно! – таков рецепт г. Чехова современному читателю. Это он, современный читатель, насмотревшись разных несчастных случаев, бывающих в жизни, и наслушавшись рассказов о душевных и нервных болезнях, поражающих человечество, должен вдруг остановиться и сказать: нет, больше жить так невозможно. И сказав, – или повеситься на первом попавшемся крюке, или обратиться к г. Чехову и спросить: а как жить, уважаемый маэстро? Неизвестно, как бы ответил этому читателю г. Чехов, если бы тот на деле обратился к нему с таким вопросом; но в сочинениях своих он этого ответа не дает…» (Е. А. Ляцкий. «Вестник Европы», 1904).

«…художественные опыты» (Чехова): это именно – унылая скорбь, внушаемая созерцанием современной жизни и исследованием души современного человека, и всё яснее сказывающееся в последних вещах Чехова («Человек в футляре», «Случай из практики» и др.) художественное прозрение в лучшее будущее, может быть, далекое, для нас недоступное, и, наконец, рядом с этим прозрением, робко радостное, едва мерцающее, как бы предчувствие грядущих поколений – счастливых, переросших всё узкое, всё пошлое и мелко злобное, что так обезображивает душу человека, и живущих полною, широкою жизнью ума и чувства» (Д. Н. Овсянико-Куликовский. Наши писатели. (Литературно-критические очерки и характеристики). I. А. П. Чехов. – «Журнал для всех», 1899).