4. "ВОТ ВАМ И АЛГВАЗИЛЫ…"

Всякое произведение так или иначе связано с современным ему внешним миром, но трудно отыскать сочинение, более тесно и многосложно сплетенное с общественной, социально–политической обстановкой, чем "Былое и Думы": что писать, в каком порядке печатать, о чем умолчать, какие имена законспирировать, еще и еще раз понять — нужно ли это, именно это, пробуждающейся России?

Герцен чувствовал за тысячи верст и писал в 1855 году: "Россия сильно потрясена последними событиями. Что бы ни было, она не может возвратиться к застою" (XII, 265).

Правда, иногда на миг приходило сомнение: "Все в движении, все потрясено, натянуто… И чтоб страна, так круто разбуженная, снова заснула непробудным сном?

Лучше пусть погибнет Россия!

Но этого не будет. Нам здесь вдали слышна другая жизнь, и в России потянуло весенним воздухом" (ПЗ I, 8).

Только самый горячий, лучший из патриотов, к тому же человек абсолютно свободный и независимый, мог написать и напечатать (пусть тут же опровергая сам себя): "Лучше пусть погибнет Россия!"

Если же самое страшное случится, то незачем ведь вспоминать, писать, продолжать…

Россия ответила. Отсылая читателя за подробностями к нашей книге "Тайные корреспонденты "Полярной звезды"", восстановим канву событий.

Герцен обещал издать первую книгу "Полярной звезды" к годовщине казни декабристов, 13(25) июля 1855 года, однако не успел, и альманах выходит в конце августа. Последовательно набирая в своей типографии статью за статьей, оттиск за оттиском, Искандер уже готов был отдать том в переплет, когда 16 августа 1855 года в Лондоне появился старинный московский приятель, человек круга Грановского, врач Павел Лукич Пикулин. Он привез очень важное письмо московских друзей, а также — давно ожидаемый список запрещенных стихотворений Пушкина, Лермонтова и других поэтов. Буквально в последнюю минуту Герцен успел прибавить к готовому тому несколько строк: "Книжка наша была уже отпечатана, когда мы получили тетрадь стихотворений ПУШКИНА, ЛЕРМОНТОВА и ПОЛЕЖАЕВА, часть их поместим в следующей книжке. Мы не знаем меры благодарности за эту присылку… наконец?то! — наконец?то!" (ПЗ I, 232).

А ведь это было эхо той, высказанной год назад, печатной просьбы прислать стихи—эхо первой книжки "Былого и Дум", "Тюрьмы и ссылки".

Прибытие стихов, дружеский отзыв москвичей — тот голос родины, которого не хватало среди гула европейского одобрения; к тому же героический Пикулин (не забудем, что Крымская война еще продолжалась, что именно в эти месяцы шли последние бои за Севастополь), — он через несколько дней отправляется сложными, окольными путями, маскируясь, домой, в Москву. Точно известно, что путешественник прихватил для "лучших читателей" только что, буквально на глазах изготовленный том "Полярной звезды", где в главах "Былого и Дум" о них, об этих читателях, говорится; где мертвые уже названы, а живые зашифрованы, но сколь узнаваемы!

Если же московские друзья еще не располагали к этому сроку более ранним томом ("Тюрьма и ссылка"), то, конечно же, Пикулин прихватил и его.

Герцен страшно волновался, как сойдет поездка "Венского" (именно так в дружеских письмах он зашифровал имя смелого доктора, явившегося в Лондон из Москвы через Вену); Искандер переживал — как бы того не перехватили "алгвазилы": даже российских жандармов и полицейских ради конспирации приходилось именовать как их испанских коллег. Несколько раз он признается Рейхель, что "так сердце и замирает, иногда ночью вздумаю и озябну" (XXV, 300): ведь Венскому в случае неудачи — прямой путь на каторгу.

И вот из Москвы пишут Марии Рейхель, а она извещает Герцена: все благополучно, все дошло и все рады; Герцен отвечает: "Ваше письмо… произвело… радость несказанную. Итак, сошло с рук. Вот вам и алгвазилы" (XXV, 301).

Так "проскочила" с необыкновенной для тех времен скоростью, без сомнения, самая первая книжка первой "Полярной звезды". Ее успеет прочесть Грановский буквально накануне своей смерти (умрет 4 октября 1855 года на руках друга–врача Павла Пикулина); прочтут все другие герои "Былого и Дум", которые окажутся в тот момент в Москве: Кетчер, Корш, Кавелин, Астраковы… До Огарева в Поволжье дотянуться нелегко, но, кажется, довольно скоро и к нему отправилась верная оказия; а тут собрался в сибирскую командировку молодой друг герценовских московских приятелей Евгений Иванович Якушкин. Не беремся сказать, прихватил ли он в путь тот самый том или уж добыл другой, снял копию, — но взял, повез книжку с декабристским названием, с декабристскими силуэтами; повез в Сибирь, чтобы прочитал еще не возвращенный оттуда отец–декабрист Иван Дмитриевич Якушкин, чтобы прочитали Пущин, Матвей Муравьев–Апостол, Волконские; и уж Якушкин–старший "с великим чувством" благодарит Искандера, кое?что уточняет насчет Чаадаева и сам вместе с друзьями собирается верным путем доставить для Вольной типографии важные материалы.

Вскоре еще и еще экземпляры первой "Полярной звезды", с "Былым и Думами" и другими сочинениями, проникают в столицы и провинцию. И некий молодой человек находит способ переправить в Лондон письмо, начинающееся словами: "Милостивый государь! Ваша Полярная звезда показалась на петербуржском горизонте, и мы приветствуем ее, как некогда Вифлеемские пастыри приветствовали ту светлую звезду, которая загорелась над колыбелью рождающейся свободы" (ПЗ II, 243); Герцен же под новый 1856 год получил это послание и позже ответил: "Я рассказывал в моих воспоминаниях, как станционный смотритель между Вяткой и Нижним, которого я угощал особым half?and?half[223], прощаясь со мной, повторял: "Вот вы и меня сделали с новым годом!" Позвольте мне дружески, искренно от всей души сказать вам эти слова" (ПЗ II, 247).

В эту пору уж принесена и первая жертва: вольнослушатель Московского университета М. Ф. Эссен, у которого обнаружили герценовское "объявление о "Полярной звезде", отправлен рядовым под строжайший надзор; а испуганный министр юстиции граф В. Н. Панин со страху полагает, что "Полярной звезды" в одном Петербурге распространено тысяч до ста".

Иная ошибка интереснее реального факта: тираж "Полярной звезды", по–видимому, никогда не превышал тысячи пятисот экземпляров, однако эффект был таков, что власти множили на десять и на сто…

Тут попутно заметим, что, зная тираж "Полярной звезды", прибавляя к нему вскоре последовавшие вторые ее издания, приплюсовывая тиражи будущих отдельных прижизненных изданий герценовских мемуаров, — все равно получаем числа, по нашим сегодняшним понятиям, мизерные, "академические". В общем можно считать, что при жизни Герцена его главная книга выходила в свет примерно пятью тысячами экземпляров (может быть, чуть–чуть больше!). Сегодняшние миллионные тиражи — это "потомки" тех главных, нескольких тысяч. При малой российской грамотности в середине XIX века (примерно 6% населения) того количества было достаточно, но дело, конечно, не в числе, а — в "умении"…

Выходит (таков сравнительный опыт XIX-XX веков), можно издаваться миллионами экземпляров, принадлежа к так называемой массовой культуре, и остаться "бабочками–однодневками", тут же забытыми; но достаточно появиться хорошей книге в количестве всего лишь 690 "штук" (Радищев), 1200 (большинство сочинений Пушкина), 1500—5000 экземпляров (Герцен), чтобы навсегда остаться в литературе и истории…

Успех первой "Полярной звезды" и, конечно же, главного в ней материала, 117 страниц "Былого и Дум", требовал продолжения.

Снова и снова повторим, что читателю конца XX века, может быть, и дела нет до этих горячих обстоятельств 1855—1856 годов, он их и знать не знает — а все равно они в книге есть: пусть незримо, но вливаются в повествование, придавая особенную силу герценовским надеждам, печалям и радостям.

Так мгновенное, бытовое, историческое переходит в художественное, вечное…