Михаил Петрович ПОГОДИН

Михаил Петрович

ПОГОДИН

Путевой дневник – один из популярнейших литературных жанров в XIX веке. Своим происхождением он во многом обязан литературе путешествий эпохи романтизма и сентиментализма. Л. Стерн на Западе, А.Н. Радищев и Н.М. Карамзин в России сформировали устойчивый интерес к эстетическому выражению дорожных впечатлений, картин незнакомых стран, различных достопримечательностей и собственных переживаний в долгой дороге.

Писательским дневникам принадлежит значительное место в литературе путешествий. Помимо не дошедших до нас, но, как отмечают исследователи, существовавших и послуживших материалом для «Писем русского путешественника» дневников Карамзина, журнал дорожных впечатлений вели А.И. Тургенев, В.А. Жуковский, А.К. Толстой, А.Н. Островский, В.Г. Короленко, Н.Г. Гарин-Михайловский.

Дневник М.П. Погодина «Год в чужих краях»[37] занимает в этом ряду исключительное место. И по объему, и по богатству материала с ним сопоставима только книга Гарина-Михайловского «По Дальнему Востоку, Маньчжурии и Ляодунскому полуострову». Дневник велся писателем в течение года во время поездки по странам Восточной и Западной Европы.

К тому времени Погодин уже имел многолетний опыт ведения ежедневного журнала, в который заносил события и впечатления дня. Новому дневнику отводилась иная функция: он должен был стать хранилищем картин и образов тех стран и народов, через которые лежал путь Погодина-историка. Дорожному дневнику Погодин придавал особое значение и поэтому издал его отдельной книгой для широкого круга читателей.

Помимо познавательной и художественно-эстетической ценности, дневник имел важное научное значение. В нем был собран богатый материал по современной истории европейских стран, о памятниках культуры континента, запечатлены встречи автора с политиками и учеными. Дневник интересен своим этнографическим материалом.

Отправляясь в длительное путешествие, Погодин имел программу и широкий круг задач, которые он стремился по мере продвижения на Запад не только решить, но и зафиксировать в своем дорожном журнале. Дневник выполнял функцию подготовительных материалов к будущему исследовательскому заданию, и без него ученый не представлял себе успешную работу. «В наше время, – писал он во второй тетради дневника – нельзя быть ни профессором истории, ни профессором археологии, ни профессором филологии без путешествия. Я вообразить себе не могу, что говорил о Риме по книгам, не видав его памятников» (ч. 2, с. 18).

В этом отношении погодинский журнал отличается от большинства путевых записок, авторы которых не так определенно ставят цель и последовательно движутся к ее достижению. Творческая установка дневника Погодина роднит его с художественным произведением в том смысле, что его план заранее известен и не совпадает с той открытостью, которая свойственна обычному дневнику. Погодин как бы создает художественное произведение по обдуманному замыслу, заполняя его теми деталями и подробностями, которые выявляются в процессе развития мысли в рамках творческого плана. Погодин заносит в дневник свежие впечатления, но они возникают в порядке, соответствующем принятой схеме путешествия. Это своего рода запланированные впечатления. Автор их ждет и в известной степени даже дозирует.

Функциональное своеобразие дневника наложило отпечаток и на его другие жанровые компоненты. Время и пространство как основные характеристики жанра подчинены замыслу и творческому плану дневника. Основным свойством времени в погодинской хронике является его спрессованность. Автор группирует впечатления и события дня в зависимости от скорости путешествия, которая, в свою очередь, определяется не возможностями средств передвижения, а запланированными сроками пребывания в том или ином пункте. Именно поэтому то тут, то там в повествовании встречаются жалобы на мимолетность впечатлений от какого-то важного памятника, события или встречи: «<…> требуется много времени, которое я должен развешивать по унции, чтоб в такое короткое время побывать везде и увидеть все, хоть по-русски как-нибудь» (ч. 1, с. 164); «То ли дело, думал я, в любезном отечестве никогда не опоздаешь, никогда не провинишься; нет ни на что никаких сроков» (ч. 1, с. 142); «Как досадно бывает подчас, что принужден спешить» (ч. 4, с. 20); «Наконец мы приехали в Пьяченцу <…> Обежав город <…> перехватив кое-что в гадкой гостинице, мы прибежали на почтовый двор только что к назначенному сроку» (ч. 4, с. 195).

Внешние ограничения распространяются и на пространственные объекты. Погодин движется по традиционному для русского культурного путешественника маршруту, несколько осложненному научными планами автора. К Германии, Австрии, Италии и Франции добавляются славянские земли (Польша и Чехия) и Бельгия с Голландией (он следует по ним больше проездом, чем в культурно-ознакомительных целях). Места более или менее длительного пребывания также связаны с давней традицией и вписываются в культурный путеводитель российского образованного слоя.

Все это относится к внешним рамкам хронотопа погодинского дневника. Но и его внутренний план не отличается своеобразием. Он тяготеет к традиционному построению путевых журналов первой трети XIX столетия. Погодин здесь остается вполне архаистом, нисколько не пытаясь подняться над старинными приемами и штампами. Смысл пространственно-временного мышления Погодина в дневнике сводится к тому, что при осмотре памятников культуры и центров европейской цивилизации он пытается посредством особого настроя чувств выйти за пределы современности и проникнуться духом той эпохи, в которую были созданы данные объекты. Эти психологические перемещения во времени, эмоциональное «переживание» исторической эпохи идут от сентиментально-романтической культуры с ее апологией прошлого и эстетизацией высших человеческих эмоций: «Чей это палаццо? Фоскари. А это? Пезаро <…> Я припоминал с скорбию историю этих замечательных фамилий. И готов был плакать. Куда все девалось?» (ч. 1, с. 193); «Я перенесся воображением, когда Венеция встречала таким образом какого-нибудь Дондоло (1204 г.), после того как он, 94-летний старец, возвращался к ней, покорив Константинополь <…> Что за празднества тогда были на этих водах» (ч. 1, с. 205); «Версаль должен напоминать Людовика XIV, его двор <…> Я совершенно перенесся в их век <…>» (ч. 3, с. 21).

Смещение исторического времени носит, однако, локальный характер, не распространяется на все содержание записи, так как входит в планы и замыслы Погодина-историка («нельзя быть ни профессором истории, ни профессором археологии», «не видав его <Рима> памятников»).

Основной текст дневника имеет устойчивую пространственно-временную структуру, подчиняющуюся не капризам фантазии его автора или культурно-историческим задачам, а последовательности событий, происходящих по маршруту путешествия. В соответствии с этим, время то замедляет свой бег (Петербург, Прага), то ускоряет его (Франция, Бельгия, Голландия). И здесь бросается в глаза зависимость времени от пространственных координат путешествия. В Петербурге и Праге, например, описываются те объекты, где автор останавливается с научными целями. Осмотр, участие в заседаниях, научные встречи «растягивают» время, хотя реально Погодин задерживается здесь на короткие сроки. Описание заседаний Академии наук, собраний археологической комиссии, встреч с учеными (Шишковым, Богуславским, Шафариком) создают впечатление длительного пребывания автора в этих местах. Замедляющаяся временная динамика создает отрицательный эстетический эффект. Невыразительные, монотонные описания имеют интерес только для их автора, а на читателя нагоняют лишь скуку.

Картина резко меняется тогда, когда Погодин попадает в центр европейской цивилизации, где время и жизнь текут в другом темпе. Писатель сразу отмечает это обстоятельство, так как едва поспевает за всем после психологически глубоких итальянских впечатлений: «Время здесь <в Париже> идет так скоро, что никак не успеешь за ним» (ч. 3, с. 79): «Время течет здесь, как вода, как деньги <…>» (ч. 3, с. 82).

Все последующие записи, с пространственно-временной точки зрения, отличаются своего рода аритмией, возникающей из-за несоответствия между физическим протеканием событий и отставанием психологического ритма их переживаний автором. Хотя писатель и осознает этот факт, ему все-таки трудно следовать обычному ритму («В Париже надо жить по-парижски и слушаться минуты» ч. 3, с. 24; «как досадно бывает подчас, что принужден спешить» ч. 4, с. 20).

Таким образом, хронотоп погодинского дневника представляет собой неоднородное образование. При господствующем положении локального времени – пространства в нем встречаются элементы исторического и психологического времени. Кроме того, хронотоп постоянно испытывает на себе то субъективное (авторское), то объективное воздействие. Подверженность различным влияниям создает нестабильность пространственно-временной структуры записей, что порой приводит к эстетической дисгармонии.

Структура человеческого образа в путевом дневнике подчинена его жанровому содержанию. Постоянное движение и кратковременность остановок препятствуют проникновению в характеры тех людей, с которыми автор встречается в дороге. Поэтому образы дневника путешествий преимущественно представляют собой структуру, основанную на внешних признаках, характеристиках и деталях. Это относится как к случайным дорожным знакомым, чем-то заинтересовавшим путешественника, так и к знаменитостям, знакомства с которыми он ищет.

Ограниченность образа внешними признаками, тем не менее, не исключает (в пределах данной схемы) некоторого разнообразия его оттенков или типов. Погодину это качество свойственно в особенности, так как длительность его путешествия предполагает определенные изменения в характере восприятия людей, природы, населенных пунктов.

Вначале следует остановиться на приемах создания образа у Погодина. Как уже отмечалось, Погодин во многих отношениях остается архаистом. Данное качество отчасти свойственно и его подходу к воссозданию человеческого образа, особенно на первом этапе путешествия. На образах ученых, с которыми историк встречается в России и за рубежом в процессе своего турне, лежит сильный налет сентиментализма. Погодина буквально переполняют чувства и положительные эмоции, когда он встречается с людьми науки – маститыми филологами. Об их образах со слов автора на страницах его записок нельзя сказать ничего определенного, поскольку все они скрыты за густым слоем восклицаний и патетических фраз: «Одно утро провел я в беседе с достопочтенным нашим A.C. Шишковым. Удивительно, как до сих пор, до таких преклонных лет, он сохранил такую живость чувства! Лишь только дойдет речь до славянского языка <…> глаза его засверкают, голос сделается звонче, он помолодеет» (ч. 1, с. 11); «Я внимал великому мужу <лингвисту Шафарику>, не смея дохнуть, опасаясь проронить одно слово, смотрел на него с благоговением. Казалось, что я слышу голос с того света, что передо мною стоит муж времен апостольских» (ч. 1, с. 114); «С каким почтением смотрел я на сих отшельников, посвятивших себя святому делу народного образования <…> Честь вам и слава, знаменитые подвижники, украшение человечества!» (ч. 1, с. 122).

В дальнейшем повествовании оттенок сентиментализма, хотя и сохраняется в отдельных образах и эпизодах, в целом утрачивает свое положение конструктивного приема. Он вытесняется зрительным принципом. Последний формируется под воздействием общей методологической тенденции путешествия, центрального принципа отбора материала. Зрительное восприятие является главенствующим в структуре переживания дорожных впечатлений и подчиняет себе все другие способы общения с внешним миром.

Встречаясь с известными людьми западной цивилизации, Погодин уже не предается тому восторгу, который был свойствен его восприятию людей славянской книжной культуры. Общий склад западного мира, культура отношений и строй личности вынуждают Погодина изменить характер восприятия и оценки человека. Не имея времени для детального и глубокого анализа характера, Погодин стремится предельно точно передать внешний облик той или иной европейской знаменитости: «Гизо – мужчина лет за пятьдесят, среднего роста, худощавый, с открытым лбом, легкой проседью в волосах, говорит внятно, – есть в нем нечто немецкое и протестантское» (ч. 3, с. 106); «Араго – человек лет под 60, высокий ростом, с навислыми бровями, черноволосый с проседью, очень приятной наружности, бодрый и свежий, в широком кофейном фраке, в жилете старого покроя» (ч. 3, с. 127).

Было бы неверным, однако, сводить изменения в принципах изображения человека в дневнике Погодина к социальным и культурно-историческим влияниям. Здесь мы наблюдаем и определенную эволюцию его литературной манеры. Она связана главным образом с изживанием остатков сентиментализма в стиле.

Разновидности образов. У Погодина отчетливо выделяются три группы образов по их внутренней структуре. К первой относятся собирательные, или коллективные образы. Они строятся по национальному и профессиональному признакам. Наличие таких образов в дневнике обусловлено научными целями автора. Поездка предпринималась с тем, чтобы на месте получить как можно больше сведений для будущих исторических трудов и преподавательской практики. В задачу автора входило обобщение почерпнутых фактов. Поэтому закономерны рассуждения историка как об отдельных личностях, так и целых общностях – профессиональных группах и национальных образованиях.

В подходе к подобным образам у Погодина отсутствует догматизм и предубежденность. Он не стремится подогнать под научные категории или готовые схемы факты, а напротив, пытается осмыслить имеющиеся знания в свете новых сведений: «Остальное время продумал о славянах и их великих корифеях, которым поистине принадлежит первое место в истории нашего времени <…> Понятия о славянах вообще очищаются у меня: чтобы судить верно, надо видеть все самому, надо переслушать много людей, с разными взглядами» (ч. 1, с. 91–92); «Поляки умны, любезны, живы, храбры, – но рассудка у них меньше, чем ума, как между романскими племенами у французов» (ч. 1, с. 42).

Аналогично строится образ профессионального типа. Хотя в задачу Погодина не входила аналитическая работа над подобным материалом, как художник и дотошный путешественник он наблюдает, делает обобщения и отмечает в дневнике характеристические особенности разных профессиональных слоев – ученых, политиков, парижских профессоров. Погодина интересуют не только люди культурного слоя. Как историк он ищет и схватывает особенности групп более низкой социальной категории: «Путевые содержатели – особенный класс людей, которые живут очень хорошо, пользуются порядочными доходами и имеют средства образовываться, давать воспитание детям. В пристойных домиках живут они на станциях среди своих семейств и могут вести жизнь мирную, честную, приятную и независимую» (ч. 1, с. 44).

Вторую группу составляют образы – типы, которые вырастают из предыдущей разновидности. Если собирательный образ в основном слагается из черт, свойственных всей массе, а индивидуальность, как правило, не выделяется, то тип фигурирует в записи как конкретная личность и одновременно соотносится с группой, которую он представляет. В ряду собирательных образов у Погодина обыкновенно нет характеров, типы же всегда являются вместе с тем и характерами. Это – личности, которые какими-то распространенными в обществе свойствами запомнились автору и которые он по этой причине связывает с целой категорией людей: «Сам Богуславский, в ученом костюме, т. е. без галстука, с длинными всклокоченными волосами, весь в пыли, одинехонек на вершине высокого университетского здания, был для меня очень занимателен, как верный образец немецкого ученого, который отделился от земли и живет один в своем особом мире» (ч. 1, с. 94–95); «Она <баронесса X. Из Вены> принадлежит к тому классу людей, который неизвестен у нас в России, но делается очень многочисленным в других странах, и особенно во Франции, к rentiers <…> Сообщу о ней несколько подробностей <…>» (ч. 1, с. 167).

Наконец, третью разновидность составляют характеры в прямом литературном смысле. Данная группа образов обладает отличительными чертами, свойственными только конкретной личности. Здесь писатель пытается выйти за ограничивающие рамки внешнего (костюм, прическа, манеры) и представить, как этот человек будет действовать. Характеристические особенности как бы помогают воображению дорисовать недостающие детали, являющиеся принадлежностью внутреннего мира: «Низенький человек <Тьер>, широкоплечий, но легкий, с плутовским взглядом, очень простой во всех своих приемах, без претензий. Кажется, у него нет никакой заботы и все дело в руках (выделено мной. – O.E.)» (ч. 3, с. 27). Правда, названное качество проявляется как намек, как тенденция в начале ее развития. Слишком мало времени было у Погодина, чтобы обстоятельно изучить характеры у заинтересовавших его личностей.

Погодин – летописец большой степени субъективности. Поэтому образ автора присутствует в каждой записи и не пытается спрятаться за многочисленными описаниями, как в итальянском дневнике А.К. Толстого или в «Дневнике русского» А.И. Тургенева. Образу автора, как и многим элементам структуры погодинского дневника, свойствен элемент сентиментализма. Многочисленные восклицания, восторги, риторические вопросы, богатейшая гамма эмоций сопровождают записи разного содержания – от заседания Российской академии наук до римских развалин и картин Рубенса.

Погодин – натура впечатлительная, не способная скрывать свои душевные порывы. Он всегда на первом плане повествования, хотя делает это и непреднамеренно. Погодину никак не удается отделить предмет изображения от своих переживаний и чувств, связанных с данным предметом. И это несмотря на то что в задачу автора входит описание внешнего мира, развертывающегося на пути его следования. Крайне редко Погодин смотрит на себя со стороны и отделяется от внешнего объекта. Это имеет место в тех немногих случаях, когда среда кажется ему чуждой и не вызывает глубоких эмоций: «Очень странно мне было видеть себя в куче военных мундиров, среди ружей и сабель» (ч. 3, с. 62).

Иногда образ автора создается по контрасту с воображаемыми собеседниками и оппонентами, которые разделяют иные, отличные от погодинских убеждения. Здесь автор, вообще редко излагающий свои воззрения, вступает в заочную полемику и косвенно выражает свою идейную позицию: «Что же вы, европейцы, чванитесь своим просвещением <…> Где оно? <…> Сердце у меня обливалось кровью всякий раз, когда я останавливался и смотрел на них <итальянских нищих>. Вы, философы, особенно гегелисты, особенно наши доморощенные журнальные пустозвоны, посмотрите полчаса на неаполитанских лацаронов, на венгерских словаков, на парижских каторжников <…> и доказывайте потом, что все хорошо, необходимо и разумно» (ч. 2, с. 163–165).

В целом, несмотря на постоянное мелькание в «кадре», образ автора не отличается глубиной и сложностью построения. Перед читателем человек консервативных убеждений, сентименталист эпохи Карамзина и Шаликова. Он видит перемены, происшедшие со времени автора «Писем русского путешественника», но не в состоянии изменить строй своих чувств и верований. Путешествие обогащает его знаниями, но сам процесс приобретения знаний он понимает как кумулятивный: к уже имеющемуся книжному знанию присоединяется живое созерцание известного предмета. Качественных изменений в его мировоззрении не происходит. Наоборот, путешественник еще больше укрепляется в своих взглядах на важнейшие вопросы науки, политики, жизни.

С этой точки зрения путевой дневник Погодина принципиально отличается от дневников путешествий периода индивидуации (Н. Тургенев, Е. Телепнева, И. Гагарин, И. Аксаков, М. Башкирцева), авторы которых возвращались с совершенно новыми взглядами и жизненным опытом. «Год в чужих краях» принадлежит в экстравертивному типу дневников. Задача путешественника Погодина состоит в знакомстве с разными странами, народами, культурами. А цель дневника – в подробном описании увиденного. Познавательная и творческая установка не раз подчеркивалась автором в его путевом журнале: «Я сижу на козлах и пожираю глазами все предлежащее и предходящее» (ч. 2, с. 2); «Все время посвящается кофейням, палатам, ресторациям, улицам, бульварам и спектаклям! Вот где я лучше всего познакомлюсь с Парижем, с французами и их историей» (ч. 3, с. 24); «Надо хоть взглянуть на все» (ч. 3, с. 83).

В план дневника не входит анализ впечатлений и событий. Это дело будущего, по возвращении на родину. Вначале надо накопить материал. И это задание вполне отвечает научным замыслам и интеллектуальному складу Погодина-историка и литератора.

Как же обстоит дело с субъективными переживаниями увиденного и специфическими формами их выражения, о которых говорилось выше? Не являются ли они элементом авторской интроверсии и не служат ли психологическим противовесом «объективистской» части записей? Как уже отмечалось, рудименты сентиментального мышления и стиля сохраняют свою силу и значимость до последних страниц. Однако они не составляют объекта изображения в повествовании. Разнообразные чувства и эмоции служат дополнением к изображению объективного мира. Это своего рода аккомпанемент к мелодии, развивающейся по своим законам.

Правда, нередко встречаются записи, в которых сам внешний объект не описывается, а передаются лишь переживания автора в процессе его созерцания «<…> не достает слов на описание <Лaoкоона> Молчать и наслаждаться. Да, изящное производит гармонию в душе» (ч. 2, с. 71). Эти вкрапления, тем не менее, не являются автономными идейными образованиями. Они интегрированы в общее содержание записи и составляют ее неотъемлемую часть. Любая запись, в которой наряду с воспроизведением внешнего материального мира описывается отношение автора, является органическим целым. В ней нельзя резко отделить объективный план от субъективного. В сознании автора оба присутствуют нераздельно.

Главным предметом изображения от начала до конца остается динамика развертывающейся действительности. И все попутные элементы субъективно-психологического характера, как переживания, воспоминания, неприятные ощущения, являются составной частью общей картины мира. Фактом является то, что субъект не изолирован от изображаемого. И в этом отношении дневник Погодина отличается от дневника А.К. Толстого и большей части «Хроники русского» А.И. Тургенева, в которых повествователь практически выведен за план изображения. Во всяком случае его присутствие explicit не ощущается. Но у Погодина объективные явления внешнего мира не стали и поводом для внутренних переживаний, которые становятся самостоятельными сущностями, как в интровертивных дневниках.

Вместе с тем Погодин не пытается, как Л. Толстой, отделить увиденное от переживаемого и мыслимого, расчленив запись на две самостоятельные части. Типологически журнал Погодина до конца сохраняет единство.

На жанровом содержании погодинских записок можно было бы и не останавливаться, так как все их компоненты имеют вполне традиционный характер. Маршрут путешествия, пункты остановок, набор местных достопримечательностей для осмотра, сроки пребывания соответствуют неписаному путеводителю для русских туристов культурного слоя. В этом отношении отличие дневника Погодина от других путевых журналов не качественное, а количественное. Писатель провел за границей целый год и за одну поездку исколесил пространство, которое другие путешественники осиливали за несколько заездов.

Жанровая масштабность дневника обусловлена еще и тем, что Погодин в научных целях задерживался в некоторых местах гораздо дольше обычного путешественника, совершающего свой круиз из чистого любопытства. Но собственно научных материалов дневник Погодина не содержит, и поэтому нет оснований выделять его на фоне других родственных по жанру образцов.

Метод погодинского журнала, так же как и другие элементы его структуры, испытывает на себе воздействие авторского мировоззрения и творческого замысла. Стремление воочию увидеть то, что ранее было известно по книгам, лежит в основе отбора материала («чтобы судить верно, надо видеть все самому»). К визуальному способу познания добавляется рационально-чувственное средство первичной обработки материала: «Я отмечаю здесь все, что думаю и чувствую» (ч. 2, с. 146).

Подобные суждения, рассыпанные во всех четырех тетрадях дневника, еще не являются определением собственно метода. Они – лишь внешние приемы, характерные для любого путешественника, записывающего свои дорожные впечатления. Подлинный принцип отбора материала входит в творческий замысел историка и составляет цель его путешествия.

Погодин изучает культурно-исторические памятники, быт и нравы европейских народов, состояние науки. Политика, сфера идей, экономические проблемы волнуют его в меньшей степени, хотя он и присматривается к новым веяниям в области общественной мысли «<…> и я принялся читать <в Лионе журнал le Siecle>, отстав совершенно от политики в Италии, среди развалин римских и не имея никакого понятия, что на белом и черном свете делается» (ч. 2, с. 207). Интерес Погодина к той или иной области общественной жизни является не его внутренней установкой, а побуждается местом пребывания: в Италии – «развалины», во Франции – «политика» и т. п. В отборе материала он следует внешней схеме, традиции, на которую накладываются также не им сформированные представления о своеобразии интересного в той или иной стране.

По дневнику видно, что историк Погодин плохо разбирается в памятниках европейской культуры, хотя и нередко выражает свои восторги во время их осмотра. Такое выдающееся явление западной культуры, как северная готика, остается непонятым и непрочувствованным им «О соборе <во Франкфурте> нечего писать. Все эти немецкие соборы составили в моем воображении один собор, и я не знаю, что сказать о каждом их них порознь» (ч. 4, с. 49). Над сознанием (и методом) Погодина довлеет старое, классицистское представление об иерархии культурных ценностей, в которой Древний мир стоит выше Средневековья. Это подтверждается еще и тем, что в самих памятниках античности и итальянского Возрождения писатель разбирается крайне слабо, ограничиваясь эмоциями и фигурами умолчания.

Отсутствие глубокого постижения культуры проявляется и в быстрой смене настроений в процессе осмотра памятников: «Наш археолог показал нам остатки преторианских казарм, памятник несчастнейшего периода в римской истории <…> Здесь можно проклясть от души варварство и зверство – да будут же они прокляты во веки веков. Между тем мы проголодались порядком, не завтракав до сих пор» (ч. 2, с. 141–142); «Милан из всех итальянских городов сохранил много прежнего значения, величия и жизни <…> Мороженое отличное» (ч. 4, с. 180).

Восторженность и чувствительность, унаследованные Погодиным от предыдущей эпохи и превратившиеся под его пером в эпигонские штампы, вскрывают ограниченность его научного кругозора и мировоззрения в целом, включая сюда и политический консерватизм. За ахами и вздохами вскрывается неспособность раскрыть сущность явления, понять смысл политических или культурных тенденций прошлого и современности. Насколько Погодин далек от современных ему русских хроникеров, объездивших Европу (Н. Тургенев, А. Тургенев, И. Гагарин), говорит хотя бы следующая запись: «Живучи дома, бываешь иногда недоволен тем или другим, часто, уступая человеческой натуре слабой, ропщешь, зачем это делается не так; в чужих краях ничто подобное не приходит в голову <…>» (ч. 1, с. 131).

Отличительной особенностью погодинского метода является фрагментация материала. Историк не дает представления (да и сам, видимо, не представляет) о европейской цивилизации как о едином целом. В его подходе к материалу отсутствует систематичность, философско-методологический стержень. В отличие от своих предшественников и многих современников, Погодин отправлялся в путешествие не с запасом идей, которые требовалось проверить. В его творческом багаже был скудный набор обветшалых приемов и архаических представлений, которые не позволили ему нарисовать яркие, глубокие и эстетически убедительные картины «чужих краев».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.