Павел Иванович Чичиков

Павел Иванович Чичиков

«…Гоголь великий русский поэт, не более; “Мертвые души” его – тоже только для России и в России могут иметь бесконечно великое значение. Такова пока судьба всех русских поэтов… Никто не может быть выше века и страны; никакой поэт не усвоит себе содержания, не приготовленного и не выработанного историею. Немногое, слишком немногое из произведений Пушкина может быть передано на иностранные языки, не утратив с формою своего субстанциального достоинства; но из Гоголя едва ли что-нибудь может быть передано… Повторяем: чем выше достоинство Гоголя как поэта, тем важнее его значение для русского общества, и тем менее может он иметь какое-либо значение вне России. Но это-то самое и составляет его важность, его глубокое значение и его – скажем смело – колоссальное величие для нас, русских. Тут нечего и упоминать о Гомере и Шекспире, нечего и путать чужих в свои семейные тайны. “Мертвые души” стоят “Илиады”, но только для России: для всех же других стран их значение мертво и непонятно».[247]

В процитированной статье В.Г. Белинский, полемизируя с К.С. Аксаковым,[248] поставившим «Мертвые души» на одну планку с творениями Гомера и Шекспира, взялся доказать, что писатель Н.В. Гоголь по своему значению в мировой литературе стоит гораздо ниже «Гомера, Шекспира, Байрона, Гёте или Шиллера». Тут и кроется историческая ограниченность и непонимание великого критика, не отличавшего всемирную читательскую аудиторию, писателей, как явления субъективные, и мировую литературу, как явление объективное и как исторический процесс, – явления суть совершенно разные, а к XXI в. порой диаметрально противоположные.

Признаем и тот факт, что умница В.Г. Белинский никогда и не смог бы понять эту разницу в силу атеистической направленности его мышления, и, следовательно, высота гения Н.В. Гоголя для него изначально была недоступна, какими бы увлекательными, а порой и точными не представлялись статьи великого критика о нем.

Гораздо ближе к осознанию всемирного значения творчества Н.В. Гоголя подошел К.С. Аксаков. И это понятно – он рассматривал творение писателя не только с духовных позиций, он из уст самого Николая Васильевича знал о тех вселенских проблемах, которые тот пытался разрешить в «Мертвых душах», и, исходя из своих воззрений, во многом путанных, более оценивал первичный результат этих намерений, чем сугубо художественное произведение.

Чтобы осмыслить всемирное значение личности Н.В. Гоголя и мощь его подспудного влияния как на мировую литературу, так и на мировую философию, необходимо понять внутреннюю суть центрального литературного героя в судьбе и творчестве писателя – Павла Ивановича Чичикова. Сделать это относительно не сложно, поскольку творчество Н.В. Гоголя в данном аспекте – одно из наиболее четко и мудро проанализированных в истории, вековая отечественная и мировая критика уже давно разложила все по полочкам и дала нам самые верные ориентиры. Быть может, оттого Николай Васильевич и стал нынче одной из самых ненавистных личностей в определенных политико-литературоведческих и мистических кругах России? И уж совсем иное дело, что в XX столетии в воинственно атеистическом СССР для подавляющего большинства населения нашего Отечества эти выводы находились если не под запретом, то в кладовых дореволюционных запасников.

К работе над поэмой «Мертвые души» Николай Васильевич приступил в середине 1835 г. в Петербурге. Предполагают, что сюжет был подсказан ему А.С. Пушкиным, но доказательством этому служат только слова самого Гоголя. Отсюда и возникла ныне активно будируемая злопыхательская версия о том, что сюжеты «Мертвых душ» и «Ревизора» были Николаем Васильевичем украдены у великого поэта, после чего и наступило охлаждение в их отношениях. Часто цитируются слова, якобы со смешком сказанные раздраженным Пушкиным в семейном кругу: «С этим малороссом надо быть осторожнее: он обирает меня так, что и кричать нельзя».[249]

Серьезную полемику по этому вопросу вести бессмысленно, поскольку налицо подтверждение русской присказки: «Человек предполагает, а Бог располагает». Если бы Гоголь бесчестно использовал пушкинские сюжеты и написал пошленький водевильчик или талантливые, но глупенькие поделки, разбирательство о хищении сюжетов имело бы смысл. Но русским гением были созданы шедевры не просто мирового значения, а определившие пути становления одной из величайших литератур мира! О чем еще можно здесь дискутировать? К 1835 г. Пушкину оставалось жить немногим больше двух лет, создать что-либо по этим сюжетам у него не оставалось времени. Идеи «Ревизора» и «Мертвых душ» должны были найти своего выразителя. С согласия ли поэта или только по воле высших сил они перешли к Николаю Васильевичу, нас это не касается. Мы, люди XXI в., обязаны – именно обязаны (!) – знать только одно – гений Гоголя создал гениальные творения! Все прочее – демократическая блажь, бессмысленная попытка обличить историю, вольтеровская зависть к славе мертвых.

Как уже говорилось выше, работа над «Мертвыми душами» шла очень тяжело. Гоголь быстро, но в общих чертах нашел главного героя, набросал сюжет, поставил перед собой центральную, и как выявило время – ошибочную и неподъемную для него задачу: «Начал писать “Мертвые души”… Мне хочется в этом романе показать хотя с одного боку всю Русь»[250]… Как точно отметил Владимир Владимирович Набоков, «искать в “Мертвых душах” подлинную русскую действительность так же бесполезно, как и представлять себе Данию на основе частного происшествия в туманном Эльсиноре. А уж если речь зашла о “фактах”, то откуда Гоголю было приобрести знание русской провинции? Восемь часов в подольском трактире, неделя в Курске, да то, что мелькало за окном почтовой кареты, да воспоминания о чисто украинском детстве в Миргороде, Нежине и Полтаве? Но все эти города лежат далеко от маршрута Чичикова».[251] Другими словами, попытки представить поэму «Мертвые души» как, скажем, обличение крепостнической России несостоятельны и насквозь пропитаны политической демагогией.

Работа застопорилась на третьей главе. С самого начала Гоголь понимал, что «Мертвые души» должны стать главным произведением его жизни, и, сникший в петербургской обыденности, в июне 1836 г. он решился выехать за границу (первоначально в Германию, затем в Париж и Рим), где с краткими перерывами провел почти двенадцать лет.

Смена обстановки благотворно сказалась на творческом самочувствии писателя. Уже к осени 1836 г. он полностью переделал ранее написанное и попытался определиться с жанром будущего произведения. Пока еще Гоголь думал о романе, но все чаще стал упоминать о поэме.

Существует несколько трактовок такого определения жанра «Мертвых душ», но наиболее достоверной представляется преднамеренная аналогия с «Божественной комедией» Данте, которая, как общеизвестно, послужила основой для структурирования «Мертвых душ». Поэма должна была состоять из трех частей: Ада, Чистилища и Рая. Ад Гоголем был написан, и все мы его читали, предполагаемое Чистилище Гоголь сжег, остались только черновые наброски пяти глав, за Рай он даже не брался.

Когда Николай Васильевич принял решение о такой структуре книги, точно не известно. Но окончательно он убедился в правильности своего решения в Риме, где впервые побывал в марте 1837 г. При этом кажутся неправомерными периодически навязываемые читателям аналогии Чичикова с Одиссеем или Данте из «Божественной комедии»: под схемы этих классических героев можно подогнать любой персонаж из любого произведения, сюжет которого связан с путешествием. Первоначальный же гоголевский Чичиков оставался главным героем оригинального плутовского романа.

Однако писатель чувствовал, что делает что-то не то, но никак не мог понять, в чем его ошибка. Работа продвигалась очень медленно.

А зимой – весной 1839 г. произошли события, в корне изменившие как жизнь самого Николая Васильевича, так и в духовном плане породившие Великую русскую литературу. Связаны они с судьбой человека, к литературе, равно как и к искусству, не имевшего никакого отношения, но я позволю себе высказать точку зрения, что именно он стал тем жертвенным ягненком, который был возложен высшими силами на алтарь русской культуры и смерть которого дала незримый толчок к грандиозному духовному повороту наших гениев от внешне красивого к бездонным глубинам духовного богоискательства – во всем, от самых житейских мелочей до вселенской космичности мира.

Еще в Петербурге Гоголь бывал в салоне графа Михаила Юрьевича Виельгорского (1788–1856), друга А.С. Пушкина, мецената и композитора-любителя, которому благоволил император Николай I. Сын Виельгорского, Иосиф Михайлович (1817–1839), был выбран в соученики наследнику престола Александру Николаевичу и, по высказываниям мемуаристов, представлялся многим чуть ли не нравственным идеалом молодого человека николаевских времен.

В 1837 г. у Иосифа началась скоротечная чахотка. Для лечения он с отцом выехал в Европу, и в конце осени 1838 г. Виельгорские обосновались в Риме. По просьбе матери больного Луизы Карловны Виельгорской, урожденной принцессы Бирон (1791–1853), Гоголь согласился принять участие в судьбе Иосифа и неожиданно для себя оказался самым близким юноше человеком в последние месяцы его жизни. Дни и ночи проводил Николай Васильевич у одра умирающего, бывали часы, когда Иосиф не отпускал его ни на шаг, в страхе предчувствуя приближение смерти.

Друг Гоголя по Риму художник Александр Андреевич Иванов (1808–1858), работавший тогда над своей великой, переломной для русской классической живописи XIX в. картиной «Явление Христа народу», не раз бывал у Виельгорских, и Иосиф стал прототипом дрожащего мальчика на переднем плане (по правую сторону для зрителя) этого грандиозного полотна. Добавим, что поддерживающий дрожащего мальчика мужчина имеет черты Гоголя, что не раз отмечалось в критике. Если учесть, что на картине Иванова резко выделяются три главные фигуры: дрожащий мальчик, поддерживающий его мужчина и Иоанн Креститель, указывающий именно этим двоим на грядущего вдали Иисуса Христа, произведение приобретает совершенно неожиданный конкретно-мистический смысл, и вряд ли он был преднамеренной задумкой художника.

Как бы там ни было, приняв на себя заботы об Иосифе, Гоголь встретился «впервые лицом к лицу со смертью».[252] Агония юноши проходила на руках у Николая Васильевича и стала для писателя глубочайшим духовным потрясением. Иосиф Виельгорский умер 2 июня 1839 г., и, видимо, именно тогда в душе писателя начались те процессы, которые впоследствии демократическая среда стала называть душевной болезнью. На самом деле это было великое духовное перерождение гения. Именно с этого времени Гоголь начал систематическое изучение Библии – по книге, подаренной ему покойным Виельгорским с памятной надписью: «Другу моему Николаю».

Прошло немногим более года, и в конце лета 1840 г. у Николая Васильевича наступил духовный кризис. В чем это выразилось, Гоголь разъяснил тогда же в письме к М.П. Погодину: «…О, это было ужасно, это была та самая тоска и то ужасное беспокойство, в котором я видел бедного Виельгорского в последние минуты жизни. Вообрази, что с каждым днем после этого мне становилось хуже, хуже…»

Душа писателя переродилась, и Николай Васильевич так очертил свое новое состояние в письме к Сергею Тимофеевичу Аксакову: «Да, мой друг, я глубоко счастлив, я слышу и знаю дивные минуты. Создание чудное творится и совершается в душе моей, и благодарными слезами не раз теперь полны глаза мои. Здесь явно видна мне святая воля Бога: подобное внушение не происходит от человека…» Гоголь стал осознавать свою мессианскую роль на земле, но, как любой избранник Всевышнего, он был в этом равно отвергнут и друзьями, и недругами, и уж тем паче обывателем. Его душевные порывы и современниками, и многими нынешними литературоведами (равно как врачами-психиатрами) рассматривались и рассматриваются как тяжелая болезнь.

С конца сентября 1840 г. по август 1841 г. Николай Васильевич в очередной раз жил в Риме, где довольно быстро завершил первый том «Мертвых душ». В сентябре 1841 г. Гоголь отдал книгу в московскую цензуру, которая вознамерилась ее запретить. Тогда поэма была передана петербургским цензорам, и с помощью друзей писателя ее допустили к публикации, но с купюрами и измененным названием.

Отдадим должное российским блюстителям печати. Они мгновенно уловили центральную идею книги. И вовсе не «Повесть о капитане Копейкине» взволновала их, как рассказывали ученикам в советской школе. Самым страшным в поэме было ее название, ведь мертвых душ – не бывает! Чтобы смягчить именно эту тему, цензоры слегка изменили название поэмы, и книга впервые вышла в 1842 г. как «Похождения Чичикова, или Мертвые души».

Однако кого же назвал автор мертвыми душами и кто есть в таком случае Павел Иванович Чичиков?! Понимание именно этого вопроса и определяет понимание всего творчества переродившегося Гоголя и того, как он трактовал свои произведения в последние годы жизни.

Из логики поэмы вытекает, что мертвыми душами являются власть имущие сословия России, предавшиеся всевозможным искушениям порока. Речь, конечно, идет не о плотской распущенности, а о вещах куда более страшных, но менее осуждаемых обществом – о пустословии, жестокости, праздности, наконец, о самом тяжком грехе – о стяжательстве. Именно эти мертвецы-стяжатели и составили круг главных персонажей гоголевского Ада.

А что Чичиков? Начиная работать над «Мертвыми душами», Николай Васильевич писал образ человека, но уже опубликовав первый том и приступив к работе над вторым, он постепенно начал осознавать, кого на самом деле вытащил на свет Божий.

В официальной критике Чичиков обычно представляется как милый плут, человек энергичный, предприимчивый, упорный и деловитый, особо выделяющийся хитростью и расчетливостью. Однако главные его свойства, и это признают абсолютно все, – размытость и неуловимость. Вплоть до 11 главы первого тома Павел Иванович неконкретен, он до такой степени умудряется приноравливаться к людям и обстоятельствам, что создается впечатление, будто Чичиков безличностен, он есть каждый, с кем ему доводится общаться, а сам по себе – ничто. Каждому он готов угодить и услужить себе на пользу, но польза эта размыта и туманна и прикрыта мистическим страхом перед мертвецами. Только в заключительной 11 главе, написанной Гоголем уже после переломного душевного кризиса, перед нами вырисовывается прошлое главного героя – во всей его грязи, мелочности, подлости… И именно эта конкретика вдруг растворяет человека и являет нам потустороннее чудовище, имеющее свойство постоянно возрождаться… Перед нам предстает бес стяжательства! И скупает он не имена умерших крепостных крестьян, а именно мертвые души, то есть тех, кто надругался над совестью, над честью, кто погряз в мире материального сладострастия, в мире наживы и похоти. Эти-то души Чичиков даже не скупает, а просто собирает под свое крыло, разъезжая по Руси. И тогда становится ясно: Чичиков есть тот, кто пришел убить Россию!

Дмитрий Сергеевич Мережковский в статье «Гоголь и черт» рассматривал финал первого тома поэмы следующим образом: «…он умчится на своей птице-тройке, “как призрак, как воплощенный обман” в неизмеримые пространства будущего… Чичиков скрылся. Но из необъятного русского простора выступит и русский богатырь, появится снова, уже в окончательном ужасающем явлении своем, бессмертный Хозяин “мертвых душ”. И тогда лишь откроется то, что теперь еще скрыто не только от нас, читателей, но и от самого художника, – как страшно это смешное пророчество: Чичиков – антихрист».[253]

Такое видение Чичикова Мережковский подтвердил цитатой из романа Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы»: «и слова черта Ивану Карамазову: “Ведь я и сам, как и ты же, страдаю от фантастического, а потому и люблю ваш земной реализм. Тут у вас все очерчено, тут формула, тут геометрия, а у нас все какие-то неопределенные уравнения… Я икс в неопределенном уравнении. Я какой-то призрак жизни, который потерял все концы и начала, и даже сам позабыл, наконец, как и назвать себя…”»

Идея антихриста всю жизнь беспокоила Дмитрия Сергеевича, этим зачастую объясняют его обобщающий и преувеличенный подход к образу Чичикова. Владимир Владимирович Набоков в лекции «Наш господин Чичиков» рассматривал героя куда примитивнее, сугубо по-западному: «Да и сам Чичиков – всего лишь низко оплачиваемый агент дьявола, адский коммивояжер: “наш господин Чичиков”, как могли бы называть в акционерном обществе “Сатана и K°” этого добродушного, упитанного, но внутренне дрожащего представителя. Пошлость, которую олицетворяет Чичиков, – одно из главных отличительных свойств дьявола, в чье существование, надо добавить, Гоголь верил куда больше, чем в существование Бога. Трещина в доспехах Чичикова, эта ржавая дыра, откуда несет гнусной вонью (как из пробитой банки крабов, которую покалечил и забыл в чулане какой-нибудь ротозей), – непременная щель в забрале дьявола. Это исконный идиотизм всемирной пошлости».

Не будем заблуждаться – Николай Васильевич одним из первых осознал, что Чичиков – не человек, а инфернальная сущность. Вопрос в другом – каким видел писатель это чудовище: в последующих трактовке Мережковского или трактовке Набокова? Если выразиться точнее – понимал ли Гоголь беса Чичикова по-русски или по-западноевропейски. Ответ на этот вопрос дает нам судьба второго тома «Мертвых душ».

Как известно, книга была сожжена автором дважды – в 1845 г. (по причине того, что в книге не достаточно ясно показаны пути к достижению идеала), а затем 7 февраля 1852 г.,[254] за две недели до кончины Гоголя, когда писателю, говоря словами В.В. Набокова, стало окончательно ясно, что «никакая кара в пределах человеческого закона не может постигнуть посланника сатаны, спешащего домой, в ад». То есть Чистилища для беса и слуг его в человеческом обличии нет и быть не может! А значит, и продолжение первого тома «Мертвых душ» является бесстыжей ложью.

Работая над вторым томом поэмы, Николай Васильевич, сам того не подозревая, угодил в старую, но неизменно срабатывающую для ищущих компромиссов ловушку Фауста: выдумывая Чистилище для беса стяжательства, писатель отверг клингеровское понимание дьявола и пошел по пути гётевского Фауста – он вознамерился показать, что капитал можно нажить честным трудом, не совершая преступлений и подлостей, что возможно добиться богатства достойно и благородно, а затем щедро делиться им с сирыми мира сего. Это уже была не профанация, это была наивная глупость православного человека. И Гоголь вовремя понял свою роковую ошибку, к нему пришло осознание того, что Чичиков, как и «Мертвые души» в целом, оказался тяжким заблуждением в его духовных поисках, его земным тупиком в преддверии небесном.

В наши дни уже никто не станет отрицать мессианское предназначение Гоголя. И он сам его понимал, но оказался не в силах постичь суть своей миссии, упорно пытался вмешаться в сферу религиозного бытия людей и чуть ли не взвалить на свои человечьи плечи заботы Божьи. В действительности Николай Васильевич стал нравственной антитезой Гёте, Шекспиру и иже с ними, стал основоположником Великой русской литературы как нравственной антитезы западноевропейской литературе, что произошло вопреки воле и пониманию самих создателей нашей литературы. И случилось это в смертельной многолетней схватке писателя с его литературным героем – бесом стяжательства Чичиковым. Вся Великая русская литература идет из этой схватки и продолжает ее. Тем она и недоступна, и непонятна зарубежным и отечественным читателям с западноевропейским менталитетом – вроде бы все схоже с той классикой, а копнешь глубже – все не так и даже наоборот.

Однако не вопрос об очищении беса Чичикова был для Гоголя главным. Гораздо важнее была для него дилемма, которую сегодня можно назвать гоголевской дилеммой Мережковского – Набокова. Куда мчится в конце первого тома прославленная тройка – уносит ли она Чичикова домой в ад, являясь символом отвержения стяжательства Россией и ее народом, или мчится по Руси, собирая воинство мертвых душ для погубления ее? Отсюда и проистекают духовные поиски писателя в последние годы его жизни. Именно по этой причине подлинным продолжением первого тома «Мертвых душ» стали знаменитые «Выбранные места из переписки с друзьями» 1847 г. В книге писатель изложил свои наивные утопические представления о том, что должен делать представитель каждого сословия и звания для исполнения своего долга перед Богом и миром, дабы избавиться от надвигающейся лавины воинства Чичикова. «Выбранные места…» неизбежно вызвали бурное негодование во всех слоях российского общества, иначе и быть не могло – ведь Гоголь не просто поучал, он публично выступил против всех, и прежде всего против того, что было исторически навязано публике как передовое и являлось фетишем для образованного общества. А делать скидки писателю на его православный наивный оптимизм, на веру в то, что человек не только может, но и стремится к тому, чтобы стать светлым душой и заслужить этим царствие небесное, делать никто не собирался.

Невзирая ни на что Гоголь полагал своей обязанностью бороться с людьми за спасение их душ от мерзких ручонок Чичикова исключительно посредством поучений и проповеди. Свою идею Николай Васильевич развил в неотправленном письме В.Г. Белинскому, несправедливо и грязно оскорбившему писателя в разошедшемся в списках по всей России истерическом зальбруннском письме от 15 июля 1847 г. Он писал: «Я встречал в последнее время много прекрасных людей, которые совершенно сбились. Одни думают, [что] преобразованьями и реформами, обращеньем на такой и на другой лад можно поправить мир; другие думают, что посредством какой-то особенной, довольно посредственной литературы, которую вы называете беллетристикой, можно подействовать на воспитание общества. Но благосостояние общества не приведут в лучшее состояние ни беспорядки, ни [пылкие головы]. Брожение внутри не исправить никаким конституциям. Общество образуется само собою, общество слагается из единиц. Надобно, чтобы каждая единица исполнила должность свою… Нужно вспомнить человеку, что он вовсе не материальная скотина, но высокий гражданин высокого небесного гражданства. Покуда он хоть сколько-нибудь не будет жить жизнью небесного гражданина, до тех пор не придет в порядок и земное гражданство».[255]

И все-таки в конце жизни Николай Васильевич, видимо, окончательно пришел к выводам, названным впоследствии Мережковским, и понял бесполезность всех своих надежд и чаяний. Человечество быстро и бесповоротно погрязало в жадности и корысти, принимая клятву на верность его смертному врагу – Павлу Ивановичу Чичикову, небесное гражданство мало кого интересовало, а в таком мире Гоголю места не было. Так и ушел он в небо с зовом: «Лестницу мне, лестницу!»

Еще неосознанной нами и единственно возможной в новые времена попыткой остановить Чичикова стала Великая Октябрьская революция 1917 г. Но попытка эта оказалась бессмысленной, ибо неуловимый бес в очередной раз успел вскочить в свою птицу-тройку и помчался по Руси набирать новое воинство. Бедному Николаю Васильевичу и в страшном сне не могло привидеться время, когда в возлюбленном его Отечестве наступят времена и бессребреники и нестяжатели будут на государственном уровне объявлены заурядными неудачниками, завистниками, даже преступниками и маргиналами, а корысть и хищное обогащение – великим благодеянием для общества. Что не Чичиков будет собирать по Руси мертвые души, а бесчисленные мертвые души сами толпами ринутся в столицу, чтобы прислуживать сему всемогущему господину, сами будут тащить жертвоприношения на его алтарь в каждом, даже наиукромнейшем уголке великой некогда страны.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.