СОЛОВЬЕВ Владимир Сергеевич 16(28).I.1853, Москва — 31.VII(13.VIII).1900, село Узкое под Москвой

СОЛОВЬЕВ

Владимир Сергеевич

16(28).I.1853, Москва — 31.VII(13.VIII).1900, село Узкое под Москвой

Владимира Соловьева можно числить по двум разрядам: как философа и как поэта. Философ-поэт Серебряного века, оказавший огромное влияние на Блока, Белого, Брюсова, Вячеслава Иванова и других поэтов. Предтеча символизма. Именно Владимиру Соловьеву Россия обязана философским ренессансом в начале XX века. Он — философ масштаба Канта и Гегеля.

Можно продолжить панегирический ряд и дальше, но мы поступим иначе: сделаем смычку с предыдущим философом — с Розановым. Любопытно, как они уживались вместе? Эрих Голлербах в исследовании «Владимир Соловьев и Розанов» (1922) пишет именно об этом:

«…По дружному суждению представителей университетской философии — Розанов не философ, а дилетант философской мысли. В то время как университетски-образованному человеку совершенно „неприлично“ не знать Соловьева, Розанова знать не обязательно. Мы знаем, что мировоззрение Соловьева, при всей недоговоренности отдельных мыслей философа, представляет собою более или менее фактическую систему. В ней есть нечто определенное, устойчивое, статическое. Розанов, напротив, никакой системы не создал: он весь в непостоянстве, в догадках, в противоречиях. И в этом причина необычной динамичности его мысли: с ним хочется спорить, даже тогда, когда соглашаешься с ним. Он постоянно тревожит, дразнит, возбуждает вашу мысль».

Эта разница между Владимиром Соловьевым и Розановым была, по Голлербаху, причиной того, что «Розанов был Соловьеву интересен. Соловьев Розанову — едва ли».

Но тем не менее Розанов часто писал о Владимире Соловьеве, при этом стараясь его уколоть и всячески принизить: «танцор из кордебалета», «тапер на разбитых клавишах», «блудница, бесстыдно потрясающая богословием, „тать“, прокравшийся в церковь», «святотатец», и т. д. Интересно, что в ответ Соловьев не обижался на Розанова, а в письмах писал ему всегда «дорогой» и подписывался — «искренно Вас любящий». Что касается критических оценок, то Соловьев опровергал их всегда по существу, не оставляя и камешка от наветов Розанова.

Впоследствии Розанов глубоко сожалел о своем неправильном отношении к Соловьеву. В 1905 году, спустя 5 лет после кончины философа, он писал: «Теперь, когда я вынул тоненькую пачку телеграмм и писем Вл. Соловьева и перечел их — слезы наполнили мои глаза, и — безмерное сожаление. Верно мудры мы будем только после смерти, а при жизни удел наш — сплошная глупость, ошибки, непонимание, мелочность души или позорное легкомыслие. Чем я воспользовался от Соловьева, его знаний, его души? Ничем. Просто — прошел мимо, совершенно тупо, как мимо верстового столба. Отчего я с ним не заговорил „по душам“, хотя так много думал о нем до встречи, после встречи и после смерти. Думал о нем, когда не видел; а когда видел — совершенно ничего не думал и просто ходил мимо, погруженный во всякую житейскую дребедень…»

Из всех поздних характеристик Владимира Соловьева наиболее точное и яркое (так считал Алексей Лосев) принадлежит Розанову. В статье «На панихиде по Вл. Соловьеву» он уловил постоянную неустроенность, бездомность Соловьева, его вечные искания, которые ничем не кончались. «Вот уж был странник, в умственном, идейном и даже в чисто бытовом, так сказать, жилищном отношении! — восклицал Розанов. — Сын профессора, с большими правами на кафедру, он не получил „по независящим обстоятельствам“ этой кафедры; внук священника, посвятивший памяти деда „Оправдание добра“, он был крайне стеснен в своих желаниях печататься в академических духовных журналах; журналист, он нес религиозные и церковные идеи, едва ли встречая для них распахнутые двери в редакциях. Он пробирался в щелочку, садился пугливым гостем; готовым вот-вот вспорхнуть и улететь со своим двусмысленным смехом. Какой странный у него был этот смех, шумный и, может быть, маскирующий постоянную грусть…»

О противоречивости Владимира Соловьева писал и Василий Величко в своей работе «Владимир Соловьев. Жизнь и творения» (1902): в Соловьеве «уживались рядом и порою прерывали друг друга два совершенно противоположных строя мысли… Первый можно сравнить с вдохновенным пением священных гимнов… Второй — с ехидным смехом, в котором слышались иногда недобрые нотки, точно второй человек смеется над первым…».

Разве не смеялся он над собою, сочиняя ерническую эпитафию самому себе:

Владимир Соловьев

Лежит на месте этом.

Был прежде философ,

А после стал поэтом.

Он душу потерял,

Не говоря о теле;

И душу дьявол взял,

Собаки тело съели.

Прохожий! научись

Из этого примера,

Сколь пагубна любовь

И сколь полезна вера.

Но эпитафия — это потом; а сначала все же — рождение. Владимир Соловьев родился в семье знаменитого историка Сергея Соловьева, в которой не один Владимир был пишущим; брат Всеволод был романистом, сестра Поликсена — поэтессой (писала под псевдонимом Allegro). Племянник Владимира Соловьева — Сергей Соловьев тоже вступил на поэтическую стезю.

Владимир Соловьев родился семимесячным, чем впоследствии объяснял свою повышенную впечатлительность. «Начитавшись Житий Святых, мальчик воображал себя аскетом в пустыне, ночью сбрасывал с себя одеяло и мерз „во славу Божию“. Фантазия развивалась у него очень рано: он разыгрывал все, что ему читали: то он был русским крестьянином и погонял стул, напевая „Ну, тащися, сивка“, то испанским идальго, декламировавшим кастильские романсы» (В. Величко).

В юные годы ничто не выдавало во Владимире Соловьеве будущего религиозного мыслителя, «эсхатологического мистика». «Это был типичный нигилист 60-х годов, — свидетельствовал его приятель Лопатин. — …Еще в эпоху своего студенчества отличный знаток Дарвина, он всей душой верил, что теорией этого знаменитого натуралиста… положен конец… всякой теологии… Его общественные идеалы в то время носили резко социалистическую, даже коммунистическую окраску».

Сначала Владимир Соловьев учился на историко-филологическом факультете Московского университета, потом перешел на физико-математический. В момент окончания университета в 1873 году Соловьев поменял свои взгляды, отвернулся от Дарвина и повернулся к Гегелю, который стал его «первой любовью», второй — Шопенгауэр, а третья влюбленность была в Шеллинга. Получив университетский диплом, Владимир Соловьев поступил вольным слушателем в Духовную академию. Параллельно читал лекции в университете и на Высших женских курсах. К этому времени проявился и поэтический дар Владимира Соловьева.

В 1875–1876 годах состоялась первая поездка за рубеж. В поэме «Три свидания» (1898) он писал:

Моей мечтой был Музей Британский,

И он не обманул моей мечты.

Около четырех месяцев Владимир Соловьев занимался в Лондонской библиотеке, а затем отправился в Египет и там, в пустыне близ Каира, было ему видение. Явилась перед ним София, «Дева Радужных Ворот», Вечная Женственность, лучезарная подруга, о чем он поведал в своих стихах:

Вся в лазури сегодня явилась

Предо мною царица моя, —

Сердце сладким восторгом забилось,

И в лучах восходящего дня

Тихим светом душа засветилась,

А вдали, догорая, дымилось

Злое пламя земного огня.

То ли это был чисто визионерский акт, то ли галлюцинация, то ли подлинное видение, а еще не надо забывать, что Соловьев увлекался спиритизмом и, соответственно, был готов ко всякого рода явлениям, он поверил в Божественную премудрость — Софию, и этот небесный идеал, эту Вечную Женственность воспевал всю жизнь. Любовь и мудрость как антитеза ала.

Смерть и Время царят на земле, —

Ты владыками их не зови;

Все, кружась, исчезает во мгле,

Неподвижно лишь Солнце любви.

Попутно скажем и о земной любви Владимира Соловьева. Она была весьма странной, наверное, в силу того, что у Соловьева было весьма слабо выражено мужское начало (или скажем по-другому: не буйствовала плоть). Отсюда его вялые любовные романы с Екатериной Романовой, с Софьей Хитрово и с родственницей убийцы поэта — Мартыновой. Можно вспомнить соловьевские стихи, посвященные любимым женщинам: «Газели пустынь ты стройнее и краше…», «Три дня тебя не видел, ангел мой…», «Тесно сердце — я вижу — твое для меня…» и т. д. Чувство бурлило только в стихах. И ничего другого. Весь Соловьев был растворен в творчестве, сосредоточен в мыслях. Он — популярнейший лектор. Его лекции «Чтения о богочеловечестве» имели шумный успех, вся образованная столица съезжалась «на Соловьева» (среди слушателей были и Достоевский, и Толстой). Чрезвычайно увлекалось Соловьевым студенчество, молодые писатели, курсистки создавали соловьевские кружки. Даже гимназистки, если им задавали сочинения на вольную тему, любили поразмышлять над Соловьевым.

Что привлекало в Соловьеве? Во-первых, его триада — добро, истина и красота. Во-вторых, он не отождествлял нравственность с религией. Нравственность, по Соловьеву, должна держаться на трех китах: 1. Стыд, совесть, страх Божий; 2. Сочувствие, жалость, милосердие; 3. Религиозное чувство, путь благочестия, благоговения. В-третьих, одинаково критически смотрел философ на христианство, как на западное, так и на восточное, признавая одновременно и заслуги каждой религии. Запад выпестовал идею индивидуальности, воплотившуюся в образе «богочеловека». Восток создал идею «человекобога», олицетворение универсализма. И Соловьев предлагал свести воедино, синтезировать оба христианских принципа. Вчерашний славянофил, Соловьев убеждал своих соотечественников в благости латинства, а католикам доказывал правоту православия.

Владимир Соловьев добивался объединения православной и католической церквей. Едет в Европу. Издает в Париже на французском труд «Россия и вселенская церковь». Но его не понимают и не хотят понять. Ортодоксальные паписты, как и православные иерархи, видят в Соловьеве только еретика. Так же считал, увы, и Лев Гумилев. Сам Соловьев понимал всю утопичность своих взглядов, что нашло отражение в его стихах: его теория, его дитя —

В стране морозных вьюг,

седых туманов

Явилась ты на свет,

И, бедное дитя,

меж двух враждебных станов

тебе приюта нет.

Возможно, вопрос объединения церквей и религий — вопрос весьма далекого будущего, ведь сам Владимир Соловьев утверждал: «Исторический процесс есть долгий и трудный переход от зверочеловечества к богочеловечеству…»

Не верил Соловьев в особое предназначение великих империй:

Судьбою павшей Византии

Мы научиться не хотим,

И все твердят льстецы России:

Ты — третий Рим, ты — третий Рим.

Пускай так!

Орудий Божьей кары

Запас еще не источен.

Готовит новые удары

Рой пробудившихся племен.

. . . . . . . .

Стремятся в трепете и страхе,

Кто мог завет любви забыть…

И третий Рим лежит во прахе,

А уж четвертому не быть.

Так писал Владимир Соловьев в стихотворении «Панмонголизм» (1894). И писал пророчески: пала царская империя, не стала «четвертым Римом» и советская. И суровое предупреждение:

О Русь! Забудь былую славу:

Орел двуглавый сокрушен,

И желтым детям на забаву

Даны клочки твоих знамен.

В своих стихах Владимир Соловьев не избегал острых политических тем. Его поэзия была разяще точна:

Благонамеренный

И грустный анекдот!

Какие мерины

Пасут теперь народ!

Написана эта эпиграмма 1 января 1885 года. А что, спустя 100 и более лет, изменились мерины? На мой взгляд, все те же…

Стихов Соловьева приводить дальше не будем. А философских взглядов накоротке не передашь, еще раз лишь отметим, что главный его труд — «Оправдание добра». В советское время начисто отвергали Соловьева, считая его «реакционным философом-мистиком, богословом, поэтом-символистом, стремившимся соединить философию с религиозным откровением» (Энциклопедический словарь, 1955). И, разумеется, никаких книг его не издавали, в то время как на Западе — в Брюсселе в 1977 году вышло собрание сочинений Владимира Соловьева в 16-ти томах, причем на русском языке.

А что у нас? Алексей Лосев написал книгу «Соловьев и его время», которой он отдал много лет своей жизни. Ее издали и последовал мгновенный разнос: приказ Госкомиздата № 254 от 16 июня 1983 года «О грубой ошибке издательства „Мысль“». За спиной этого постановления стоял идеолог страны Михаил Суслов. И снова нет Соловьева, как не было. Лишь в начале 2000 года вышел из печати первый том академического полного собрания сочинений философа. Предполагается издать 15 томов плюс 5 томов писем. Как видим, наследство немалое…

А теперь вернемся непосредственно к Владимиру Соловьеву. Это был действительно престранный человек. Не любил изобразительных искусств, музыки и театра, лишь страстно любил поэзию. Был равнодушен к еде. Но любил сладкое — шоколад, фрукты, ягоды. Был бессребреником. Получая подчас хорошие деньги от издания своих произведений, он оставался вечно без гроша, так как откликался на всякую просьбу о помощи. Его отличали две черты — безалаберность и странничество. Когда жил в Петербурге, то в его комнате мебель состояла из кухонного стола, двух табуреток и складной кровати. Пить чай ездил на Николаевский вокзал. Такого человека в семье и представить невозможно — все верно: ни семьи, ни детей. Зато душа грезила о всем человечестве, о его духовном и материальном освобождении. «У него было одно из тех лиц, мимо которых нельзя было пройти, не обратив на него внимания; останавливали на себе глубокие глаза его и длинные волнистые волосы, обрамлявшие высокий лоб», — вспоминал его товарищ по гимназии и друг последующих лет Цертелев.

Владимиру Соловьеву не сиделось на месте, он вел неустроенную жизнь странника. Охотно гостил у друзей, в частности в имении Софьи Хитрово «Пустеньке». И напряженно работал: поэзия, переводы, философские сочинения и даже шуточные пьесы — он был еще и ироник.

Александр Амфитеатров оставил воспоминания о своих встречах с Владимиром Соловьевым и в них проводил сравнения со Львом Толстым: «Он больше аристократ-ученый, тогда как Толстой больше демократический самоучка. Громадная, почти страшная энциклопедическая эрудиция Владимира Соловьева и привычка его к строгому научному тону резко подчеркивали эту разницу. В Соловьеве много Фауста, уклонявшегося из толпы…»

И далее Амфитеатров продолжает свою мысль:

«Фаусты поэтичны и загадочны. Поэтичен и загадочен для общества был и Соловьев. Трудно отрицать в нем некоторую мистическую двойственность духа и быта.

— Соловьев великий постник и трезвенник! — скажет один в обществе. А другой сейчас же возражает:

— Помилуйте, мы ужинали у Н., — и он отлично пил красное вино.

— Соловьев аскет и девственник.

— Однако иной раз он рассказывает препикантные истории и анекдоты.

— Удивил нас Соловьев, — говорит мне один московский литератор. — Разговорился вчера. Ума — палата. Блеск невероятный. Сам — апостол апостолом. Лицо вдохновенное, глаза сияют. Очаровал нас всех… Но… доказывал он, положим, что дважды два — четыре. Доказал. Поверили в него, как в Бога. И вдруг — словно что-то еще защелкнуло. Стал угрюмый, насмешливый, глаза унылые, злые. — А знаете ли, — говорит, — ведь дважды-то два не четыре, а пять? — Бог с вами, Владимир Сергеевич! Да вы же сами нам сейчас доказали… — Мало ли что „доказал“. Вы послушайте-ка… — И опять пошел говорить. Режет contra, как только что резал pro, — пожалуй, еще талантливее. Чувствуем, что это шутка, а жутко как-то. Логика острая, резкая, неумолимая, сарказмы страшные… Умолк, — мы только руками развели: видим действительно дважды два — не четыре, а пять. А он — то смеется, то словно его сейчас живым в гроб класть станут.

Соловьев был несомненно самым сильным диалектическим умом современной русской литературы. В споре он был непобедим и любил гимнастику спора; но выходки, подобные только что рассказанной, кроют свои причины глубже, чем только в пристрастии к гимнастике. Этому Фаусту послан был в плоть Мефистофель, с которым он непрестанно и неутомимо боролся. Соловьев верил, что этот дух сомнения, вносящий раздвоение в его натуру — самый настоящий бес из пекла, навязанный ему в искушение и погибель. Известно, что он был галлюциант и духовидец. Про преследования его бесами он рассказывал своим друзьям ужасные вещи, — совсем не рисуясь, а дрожа, обливаясь холодным потом, так тяжко приходилась ему иной раз эта борьба с призраками настроенного воображения…»

Не знаю, как вам, уважаемый читатель, а мне кажется, что судьба Владимира Соловьева сродни Гоголю: те же внутренние разногласия, противоречия, борьба, визионерство и страх. Ну, и, разумеется, такие люди долго не живут. Гоголь немного не дотянул до 43 лет. Владимир Соловьев прожил 47 лет.

В середине июля 1900 года Владимира Соловьева привезли в дом его друга князя Сергея Трубецкого. Двоюродная сестра жены князя Аполлинария Панютина оставила воспоминания о последних днях философа и поэта: «…Но всем нам ясно становилось, что болезнь его не простая мигрень, которой он иногда страдал, а нечто весьма серьезное…»

Врачей вызвать не удалось (отпускное время), и Владимир Соловьев «все лежал на диване, метался и жестоко страдал… бредил на греческом, латинском, французском и итальянском языках… но чаще всего его бред останавливался на евреях…».

В лекции о Владимире Соловьеве Александр Мень говорил: «За несколько лет до смерти он причащается у католического священника. Этим самым он хотел как-то показать, что он лично уже не признает разделения Церквей… Перед смертью Соловьев причастился, исповедовался. Умер в сознании. Он читал псалмы на еврейском языке, потому что любил всегда к своим молитвам прибавлять язык Христа, что это звучало как связь с христианской древней традицией…»

Доктора уже были бессильны. 30 июля началась агония, длилась почти сутки, и 31 к вечеру его не стало. Врачи нашли полнейшее истощение, сильнейший склероз артерий, цирроз печени и уремию. Целый прощальный букет. Чтобы не заканчивать на грустной ноте, приведем автопародию поэта-философа, написанную в апреле 1895 года:

Нескладных виршей полк за полком

Нам шлет Владимир Соловьев,

И зашибает тихомолком

Он гонорар набором слов.

Вотще! Не проживешь стихами,

Хоть как свинья будь плодовит!

Торгуй, несчастный, сапогами

И не мечтай, что ты пиит.

Нам все равно — зима иль лето, —

Но не стыдись седых волос,

Не жди от старости расцвета

И петь не смей, коль безголос!

А если серьезно, то, исходя из учения Соловьева, необходим еще один регулятор поведения — чувство стыда. «Я стыжусь, следовательно, существую», — говорил Владимир Соловьев, перефразируя Декарта. «Долой стыд» равнозначно «долой человечность». Стыд удерживает человека на стезе умеренности и порядочности.

Только вот вопросец в духе Розанова: а кто нынче стыдится? Кто? Даже фонарный столб потерял всякий стыд… Владимир Сергеевич, где вы?..

Данный текст является ознакомительным фрагментом.