Язык Шишкова
Язык Шишкова
«Язык — это сказочная живая вода, — говорил Шишков, — спрыснешь, и все ожило». В умении почерпнуть эту «живую воду» из чистого родника народной речи не откажешь Вячеславу Яковлевичу Шишкову. Он, как искусный волшебник, отбирал самые выразительные и живописные слова.
«Создателем и носителем языка, — писал Шишков, — является народ… Для обогащения живого языка необходимо общаться с народом — рабочими, крестьянами — и крылатые фразы, структуру речи, выражения заносить в записную книжку…»
В Сибири Шишков записал немало слов и метких выражений, которые он впоследствии использовал в своих произведениях:
«Бедному умереть легко, стоит только зажмуриться». «Такой золотой фразы, — писал Шишков, — вы не найдете ни у Даля, ни в афоризмах Шопенгауэра, эта фраза есть тема для большой книги… Вот где источник драгоценных слов — народ».
Мучительные поиски слова, длительная работа над фразой весьма характерны для Шишкова.
«…Я ценю звучность фразы и всегда прислушиваюсь к своему перу. Что касается формы, то ее всецело определяет содержание, она подвижна, как сама жизнь, как живой поток реки, то медленный, то бурный. Иногда в одном и том же произведении я ломаю форму, меняю ритм и пр., — но это не погоня за модой, это — вынужденная необходимость».
Вячеслав Шишков всегда прислушивался к советам своих коллег, например к рекомендациям такого прекрасного стилиста, как Алексей Ремизов, который говорил ему: «Каждое даже и малое писаное слово есть условный знак, за которым скрывается большая сущность. Поэтому к словам надо относиться чрезвычайно бережно, умеючи. Многое зависит от расстановки во фразе слов. Надо выбирать и расставлять слова так, чтоб в них зажглись фонарики, чтоб слова светились».
Вячеслав Шишков был сам тонким ценителем и знатоком русского языка. «„Петр“ написан чисто национальным языком, — говорил он в докладе о творчестве Толстого. — Русский читатель полюбил этот язык, изучает его и на всех перекрестках кричит автору: „Спасибо“. Язык произведения оригинален и необычен даже для самого Толстого, этот язык нельзя поставить рядом ни с одним языком русских классиков и современников, ему даже невозможно подражать. Я отнюдь не хочу сказать, что это есть абсолют, я говорю, что язык романа стоит на особицу. В нем вся мощь автора. Выросший в раздольных полях и лесах Приволжья, насквозь русский, Алексей Николаевич Толстой, со своей широкой национальной натурой, унаследовал еще с детства этот словесный бисер, эту живую красоту русской народной речи. И сохранил ее, и культивировал, и донес через свой долгий творческий путь до „Петра“. Широко изучив лексику XVII века, автор очень своеобразно и в пределах необходимости подносит ее читателю, не засоряя словесную ткань излишними архаизмами, поэтому язык романа доступен пониманию каждого, он поистине народен».
А вот что написал Вячеслав Яковлевич о Мельникове-Печерском в октябре 1943 года: «Прочел Мельникова-Печерского „В лесах“ — интересно, и язык чудесный, жаль, что роман изобилует длиннотами. А какой несравненный знаток русского обиходного языка и старинных обычаев! Классик, недостаточно нами оцененный».
А произведения Андрея Белого, с точки зрения языка, несмотря на то, что автор «Петербурга» для него «большой художник», Вячеслав Шишков осуждает:
«Читаю А. Белого… Что за язык, что за юродство! Сплошь выдуманные словечки, фейерверк словечек, водопад, поток. Смотришь на рисунок через этот град словес, который барабанит тебя по темю, по морде, по глазам, смотришь — и ничего не видишь. Обидно, право. Что говорить, словечки модные, выдуманные большим искусником, но он щелкает слова, как подсолнух, идет сам по колено в шелухе и по этим сугробам мусора тащит за собой читающего. Надо очень любить русскую литературу, очень ценить Андрея Белого — он для меня большой художник, — чтоб превозмочь его словесные узоры. Ни крестьянам, ни рабочим, ни обыкновенным смертным такая литература не нужна, и надо быть большим стоиком, чтоб, подобно Диогену, залезть в тесную бочку модной оригинальности, заживо похоронить себя от населяющих Русь людишек. Ей богу — жаль».
В этой оценке, может быть, и резкой, может быть, и субъективной, важно то, что Шишков думает о тех, кому адресуются произведения. Во многом его творчество определялось именно этими мыслями.
Вячеслава Шишкова, как, впрочем, и других крупных писателей Урала и Сибири, некоторые критики упрекают в пристрастии к так называемым диалектизмам, то есть к словам, характерным для той или иной области.
В конце 1970 года издательство «Просвещение» выпустило в свет избранные труды члена-корреспондента Академии наук СССР В. И. Чернышова. В статье «Сокровища народного слова» этот талантливый и оригинальный исследователь пишет: «…Русский провинциальный язык является настоящим сокровищем родного слова. Он чрезвычайно богат, совершенно не исчерпан ни нашими лучшими писателями, ни самыми полными словарями, как, например, прекрасный словарь Даля. Основательное знание нашего народного языка является необходимой основой понимания и сознательного употребления языка литературного. Поэтому школа, которая решительно порывает с народным языком, подкапывает в корне то самое дерево, которое она хочет возрастить и взлелеять. Чем осторожнее, чем любовнее относится народный учитель к местному народному языку, чем больше сумеет опереться на его коренные, здоровые начала, тем с большим успехом, легкостью и удовольствием овладеют его ученики русской литературной речью».
Торосы, сохатый, плесо, шивера, урез воды, приплесок, шитик, счалок, плица, уключины и т. д. и т. п. — множество слов, пришедших из областных говоров, возвращены писателями Урала и Сибири, в том числе и Вячеславом Шишковым, в сокровищницу русского литературного языка.
Вспомним «Угрюм-реку». «Лось, сохатый, — играло в его мозгу», — пишет Шишков об Ибрагиме-Оглы. Не олень, а именно сохатый — слово, которое употребляют жители северо-восточных областей. «Прохор спустился к урезу воды, где мужики конопатили шитик». Не только для самого землепроходца и устроителя водных путей Сибири — Шишкова, но и для миллионов русских людей нашего севера-востока «урез воды», то есть самая кромка речного берега, вместе с выражением «конопатили шитик» — близкие выражения, читатель прямо-таки ощущает запах воды, влажной гальки, песка и смолы, ибо там, где конопатят, как правило, пользуются и смолой. Вы слышите стук особого долота — конопатки…
«А вот и приплесок…» — сказано у Шишкова. И одно это слово порождает в сознании читателя целую картину, ибо русский приплесок, или заплески, — это береговая полоса, до которой достает речная вода, образуя на влажном песке «заструги». Многие, несомненно, видели эти «заструги», похожие на извилины стиральной доски, на песчаных берегах, на снежных сугробах. «Задулины, сувои, снежные волны по насту, крутые и подбористые снаветру и отлогие сподветру», — поясняет Владимир Даль.
В многотрудном плавании Прохора и черкеса по Угрюм-реке им встречаются шивера, пороги, перекаты, запечки, осередыши. Сколько изобразительной емкости в этих областных словах, которые являют собой творческие возможности народа, создавшего «великий и могучий» русский язык. «Шивера» — каждому сибиряку известное слово, страшное для речников. Это плоская гряда, прикрытая водой во всю ширину. А сколь выразительно слово «осередыш»: подводный остров или же внезапная мель среди реки, на стрежне, на прямом пути судна.
Вспомним, что еще Карамзин, вообще-то говоря, далекий от разговорного народного языка, считал неизбежными в литературном языке некоторые «сибиризмы»: «Сибирское слово „тундра“ должно быть в русском лексиконе, ибо никаким другим мы не означим обширных низких, безлесных равнин, заросших мхом, о которых может говорить поэт, географ, путешественник, описывая Сибирь и берега Ледовитого моря…»
Напомним, что Вячеслав Шишков в период его путешествия по Нижней Тунгуске записал много старинных русских песен:
Песня полюбовная (старинная)
Уж вы, ноченьки, да мои темныя,
Ночи осенние!
Вы наскучили, ночи, напроскучили,
Ой, напроскучили.
Со милым-то ли дружком
Гулять разлучили.
Ой, не сама ли я девка
Глупо сделала,
Ой, глупо сделала, дружка спрогневала:
Эх, назвала-то я дружка
Горьким пьяницей,
Горьким пьяницей, мотом пропойщичком:
«Ой ты пошто, друг мой, упиваешься,
Во хмелинушке все валяешься,
Предо мной-то душой, красной девицей,
Ой, выхваляешься».
Ох, как на это ли, друг,
Ты возгневался?
Ой, ты забудь-забудь, мой сердешный друг,
Ой, да гневаться.
Лучше вспомни-ка, мой сердешный друг,
Как осенние мы ноченьки вдвоем
Да просиживали.
Тайные речи-то с тобой
Да говаривали.
Мы все думушки передумали,
Одна думушка с ума не шла.
Ой, как бы нам с тобой
Да поженитися.
По нашему мнению, это лучшая иллюстрация к словам известного языковеда А. М. Селищева: «Русские говоры Сибири, оторвавшись от ближайших говоров Европейской России, начали свою жизнь с тем запасом звуков, форм и лексики, какой был свойствен говорам их метрополии в XVI и XVII веках».
Очаги народного русского языка «горят» в Сибири с древнейших времен. Поэтому так много архаизмов и славянизмов употребляет в своих разговорах коренной сибиряк.
Начиная от Ермака, Ерофея Хабарова за Урал, в Сибирь, на Дальний Восток шли люди разных областей России, и это придало языку сибиряков особый аромат, а его словарный состав воистину необъятен.
Словом, не о каких-либо диалектизмах должна идти речь, когда мы вчитываемся в роман «Угрюм-река» да и во все другие произведения Вячеслава Шишкова!
То, что я был первым редактором «Угрюм-реки», те многочисленные беседы, которые я вел с Вячеславом Яковлевичем, позволяют мне сказать о тех основных принципах, которых придерживался Вячеслав Шишков как стилист: это, во-первых, народность, о чем уже говорилось выше, а во-вторых, намеренное сближение даже авторской речи с разговорным языком.
В самом деле, если мы еще раз вернемся к построению авторских отступлений в «Угрюм-реке» с этой вот стилистической стороны, то мы и перечислить не сможем всех тех мест, где Шишков буквально разговаривает не только с героями романа, но и с тайгой, и с Угрюм-рекой, вообще говоря, с природой…
Это разговорное начало проявляется даже в авторском комментарии перед роковым выстрелом Прохора, что позволяет Шишкову достигнуть поставленной им же цели:
«Ты помнишь ли, Прохор Петрович, друг, странную ночь в избушке, когда филин свой голос подавал, помнишь ли, как целовал тогда свою Анфису, какую клятву непреложную приносил Анфисе в вечной любви своей? Вспомни, вспомни скорей, Прохор, мил-дружок, пока нож судьбы твоей не занесен!..» — взывает к прицелившемуся убийце создатель романа, перелагая своими словами «мысль в самой себе» злосчастной Анфисы. И, наконец, заключает возгласом, к ней обращенным: «Радуйся, Анфиса, приносящая нетронутую чистоту свою возлюбленному Прохору!..
…Радуйся, радуйся, несчастная Анфиса, и закрой свои оскорбленные глаза в примирении с жизнью!»
Часть четвертая «Угрюм-реки» открывается разговором автора как бы с тремя собеседниками. Сперва краткое обращение к читателю: «Ты помнишь, читатель, ту бурную ночь, когда смертью погибла Анфиса? Над всей тайгой, над всем миром тогда гремела гроза, ударила молния, и в одночасье сгорела хибарка, когда-то построенная Прохором Громовым. С того времени прошло несколько лет…»
Вслед за тем взволнованные слова к самой Угрюм-реке:
«Угрюм-река! Была ли ты когда-нибудь в природе и есть ли на свете та земля, которую размывали твои воды? Или в допетровские седые времена выдумал тебя какой-либо ветхий днями сказитель жемчужных слов и, выдумав, пустил по широкому миру, чтоб ты в веках передавалась легкокрылой песнью из уст в уста, пока не забудут тебя люди?
Пусть так, пусть тебя не было вовсе на белом свете. Но вот теперь ты, Угрюм-река, получила право на свое существование, ты знаменуешь собою — Жизнь».
И, наконец, зловещее предостережение, обращенное к Прохору Громову:
«Действуйте, действуйте, Прохор Петрович!
Величавая Угрюм-река у ваших ног.
За вами слово!»
Однако, рассказывая и о смешных эпизодах, Вячеслав Шишков пользуется тем же приемом. Читатель «Угрюм-реки» вряд ли забудет когда-либо почти гротескную фигуру наемного громовского инженера-американца мистера Кука, того самого, кто на потеху всем любил щегольнуть к месту и не к месту знанием «очень хорош рюсский пословиц», как например: «На чужую кровать рта не разевать».
Описывая своекорыстные и, конечно, тщетные попытки чудаковатого американца Кука пленить «владетельную» красавицу хозяйку Нину Громову, писатель опять-таки переходит на прямое авторское обращение к ней.
«Мисс Нина! Так неужели же вы никогда не обратите своего благосклонного внимания на несчастного мистера Кука? Ведь он же душка, ведь он же выписал из Нью-Йорка из института высшей косметики всевозможные руководства, притирания, принадлежности для ухода за мужской красотой! Его лицо крепко, приятно, выразительно, обмороженный нос утратил фиолетовый оттенок, веснушки исчезли. Ведь мистер Кук, тренируясь в любую свободную минуту, стал приобретать окружность форм, игривую пластику икр, бедер, бицепсов. Ведь он, наконец, получил из Америки большой сундук изящнейших костюмов и щеголяет в них…»
Те же языковые особенности проявились в книге Вячеслава Шишкова «Емельян Пугачев».
Ограничимся лишь немногими примерами.
«Через минуту они (Пугачев с казаком Семибратовым) были в завалившейся набок, подпертой тремя слегами избенке. На улице яркий день, а в избе сутемень. Скамью, куда можно сесть, казаки отыскали ощупью.
Маленькое оконце, затянутое вместо стекла бычьим пузырем; солома, как в хлеву, на земляном полу; черные стены; под потолком облако вспугнутых мух; у печки стадо тараканов; глиняные обвитые берестой горшки на полке; светец с корытцем; на скамьях две прялки да валек; возле двери голик; лохань да рукомойник — вот и вся утварь».
Многие слова этого отрывка помогают читателю ощутить эпоху, о которой идет речь в романе. И, как всегда, Шишков заботится о тех, кому предназначается книга. Он не дает сносок, разъясняющих значение тех или иных областных или старинных слов. Автор так конструирует фразы, что читатель как бы видит те предметы, которые, может быть, и обозначены непонятными для него словами. Молодой читатель, не знающий, что такое слега, из контекста поймет (настолько зримо описание), что это бревно. И когда Шишков скажет, что в корытце с водою, шипя, падали «золотые угольки» от горящей лучины, все вдруг становится явственным, материальным!
«Обвитые берестой горшки на полке» — нет, это не случайная деталь в произведении. Дело в том, что в старину, да кое-где и в двадцатые годы нашего века, в бедном крестьянском обиходе треснувший горшок, кувшин не выбрасывали, а скрепляли тугой лентой бересты, и глиняной посудиной продолжали пользоваться. Отсюда и старинная народная загадка о горшке: «В огне крещается, берестой повивается». Отсюда и поговорка: «Баба не горшок — берестой не повьешь!»
Употребляет автор в «Емельяне Пугачеве» много и диалектных слов: таково, например, слово «разболокаться», то есть раздеться, снять верхнюю одежду. «Они разболоклись и легли», — пишет Шишков о Пугачеве и Семибратове.
Наречие «поздно» у автора склоняется: «До самого поздна казаки ехали молча». Слову «рассказали» он предпочел «обсказали»: «Казаки обсказали, что они за люди, куда путь правят, где были, с кем встречались. Обсказали и про бабку». Утварь, оторопь («На крестьян напала оторопь»). Схорониться вместо обычного — скрыться, спрятаться («Полсотни конников двинулись за Пугачевым в ближний лесок, чтоб там схорониться до поры») и т. д., короче говоря, все это великое множество употребляемых в разговорный речи слов и оборотов, зачастую архаичных, полузабытых, помогает современному читателю ярче, образней увидеть и почувствовать эпоху.
Вячеслав Яковлевич советовал «начинающим писателям любовно изучать народный русский язык, народное творчество, как богатейшую сокровищницу словесного мастерства. Он постоянно возвращался к этой теме, охотно цитируя высказывания Пушкина и А. М. Горького, которые советовал накрепко запомнить».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.