МАЛЫЕ ИМАЖИНИСТЫ 20-х ГОДОВ

МАЛЫЕ ИМАЖИНИСТЫ 20-х ГОДОВ

Сейчас трудно поверить, что были в нашем веке времена, когда имажинист Сергей Есенин говорил имажинисту Анатолию Мариенгофу: «Эпоха-то наша!»

Эпоха ушла в небытие, об имажинистах в годы тотального контроля за умами упоминать было не принято, Есенина сперва замалчивали, затем высветили «фанфарами света» как народного поэта, заодно всеми силами отмывая от «родимых пятен» имажинизма.

Но была та эпоха, была! Имена Мариенгофа, Вадима Шершеневича, Александра Кусикова, Рюрика Ивнева, не говоря уже о самом Есенине, гремели по всей стране, в некоторых городах создавались имажинистские группы — подобия московской. Объединяла эти группы — в частности, московскую и Петроградскую — общность эстетических воззрений, нашедшая отражение в основном программном документе имажинистов — воронежском «Манифесте» 1919 года. «Утверждаем, что единственным законом искусства, единственным и несравненным методом является выявление жизни через образ и ритмику образов, — декларировали имажинисты. — Поэт работает словам, беромым только в образном значении». Пятерка названных выше имажинистов — «пять великих поэтов», играющих «в тарелки лун», как сами они отзывались о себе, — вошла в литературу ХХ века.

История искусства, однако, знает не только Рембрандта и Рубенса, но и «малых голландцев», творчество которых скрупулезно изучено (причем не только в Голландии). А были ли у нас «малые имажинисты»?

Оказывается, были. И повезло им гораздо меньше, чем «малым голландцам», вниманием они оказались обойдены. Если обратиться к истории московской группы, в воспоминаниях Мариенгофа и Шершеневича можно встретить упоминания еще о нескольких поэтах. Мариенгоф, по свидетельству Ивнева,[1] называл их «молодым поколением» имажинистов. Прежде чем познакомить читателя с их творчеством,[2] представим их.

В числе поэтов, подписавших в 1919 году «Воронежский манифест», был Николай Эрдман (1902–1970). Да-да, тот самый, ставший вскоре замечательным драматургом, автором нашумевших (и выдержавших испытание временем) пьес «Мандат» и «Самоубийца». И, может быть, искристое имажинистское веселье помогло Эрдману найти свое места в литературе. По отзыву Шершеневича, Эрдман «умел острить невозмутимо». Мироощущение будущего комедиографа отразилось в следующих характерных для него строчках:

Сердце — наполненный счастьем киоск

Денных и вечерних известий.

А в его стихотворении «Хитров рынок» перед читателем предстает мир будущих пьес Эрдмана — советские мещане, бродяги, мазурики. Писал Эрдман скупо, и стихов его сохранилось очень немного, хотя друзья его вспоминали: в начале двадцатых годов он хотел издать сборник своих стихотворений. Исчезновение текстов объяснить легко — в последующие годы исчезали не только стихи, но и люди.

Пожалуй, наиболее даровитым из молодого поколения московских имажинистов был Матвей Ройзман (1896–1973). К движению он присоединился в1920 году. Как вспоминает Шершеневич,[3] Ройзман «взялся за дела горячо… и скоро выдвинулся из рядов молодежи». В 1922 году вышел в свет стихотворный сборник Ройзмана и Шершеневича под интригующим названием: «Мы Чем Каемся». Цензура, составив из первых букв аббревиатуру МЧК, книгу запретила, чем лишь способствовала росту популярности поэтов. Имажинисты вообще любили «скандальчики» — вспомним, как они самовольно «переименовали» в свою честь московские улицы. Мандельштам лишь мечтал об «улице Мандельштама», а Есенин, Кусиков и иже с ними просто повесили таблички с новыми названиями на центральных улицах Москвы. Обошлись без всякого Моссовета. Говорят, «Есенинская» и «Кусиковская» провисели долго… В другом случае Ройзману, напротив, довелось погасить назревавший скандал — он с присущим ему тактом помирил Есенина с Пастернаком, когда те в очередной раз прилюдно ссорились.

Стихи Ройзмана своеобразны — ни у кого из имажинистов (может быть, кромe Есенина) не найдешь столь болезненной тяги к Красоте:

И тужи, и плачь о прошлых,

О пунцовых песнях сентября!

Поэт жалеет, что «Заперта Россия в северную плесень», в душе его живет «мечта о библейском Востоке», побуждавшая его создавать столь гармоничные стихотворения, как «Пальма». Но в родной стране поэт ощущает не только «радость гибкую», но и «вековую боль». Есть у Ройзмана и пророческие строки (1924 года):

Преображенная Россия

Сбирает звезды в короба.

И, чтобы читатель не думал, что речь идет о каких-то поэтических красотах, поэт поясняет:

…рыбкой в коробе трепещет

Моя мятежная звезда.

Мы хорошо знаем, в какие короба собирали «звезды» в 1937 годy и даже раньше. Сам Ройзман уцелел — ценой отказа от поэзии. Выпустив в 1925 году последний, четвертый поэтический сборник «Пальма», он в дальнейшем писал прозу — сначала «нашумевший», по отзыву Шершеневича, автобиографический роман «Минус шесть» (1928), а в тридцатых годах — идеологически выдержанные приключенческие романы, после войны перейдя вообще в детективный жанр. И можем ли мы его за это осуждать? Так замолк один из самых интересных «поэтических голосов» среди имажинистов.

Но бывало и по-другому. Примером тому — судьба талантливого крестьянского поэта Алексея Ганина (1893–1925), вслед за своим другом Сергеем Есениным «попробовавшего себя» в имажинизме. Вместе с Есениным и Мариенгофом он участвовал во втором имажинистском коллективном сборнике «Конница бурь», затем выпустил несколько рукописных сборников своих стихов. Манеру Ганина трудно назвать оригинальной — слишком уж захватила его есенинская песенная стихия; однако отметим, что Ганин не только умелый версификатор, но и тонкий лирик.

Конец Ганина был трагичен. П. Мансуров[4] в письме к О. Синьорелли[5] (Минувшее. Исторический альманах. М., 1992, № 8) приводит рассказ С. Есенина: «…Меня вызвали в ЧК, я пришел, и меня спрашивают: вот один молодой человек, попавшийся в „заговоре“, и они все, мальчишки, образовали правительство, и он, eго фамилия Ганин, говорит, что он поэт и ваш товарищ, что вы на это скажете? Да, я его знаю. Он поэт. А следователь спрашивает: хороший ли поэт? И я, говорит Есенин, ответил не подумав: товарищ ничего, но поэт говенный». «Ганина расстреляли, — продолжает Мансуров. — Этого Есенин не забыл до последней минуты своей жизни». Верить ли этому рассказу? Если все так и было, значит, история и впрямь повторяется — вспомним знаменитый сталинский вопрос о Мандельштаме: «Мастер или не мастер?»

Кого еще можно выделить среди московских «малых имажинистов»? Сусанна Мар (настоящая фамилия Чалхушьян; 1900–1965), по словам Шершеневича, «была полна намерения стать имажинистической Анной Ахматовой». Действительно, своя муза была у символистов (Зинаида Гиппиус), акмеистов (Ахматовa), у футуристов (Елена Гуро); почему бы ей не быть у имажинистов? Вот только второй Ахматовой из Сусанны Мар не получилось — талант ее как стихотворца оказался невелик, хотя отдельные вещи ей иной раз неплохо удавались. Она выпустила один сборник стихов «Абем» (1922), предположительно зашифровав в названии инициалы Мариенгофа (АБМ), в которого была влюблена. Затем, поняв, очевидно, сколь тернист избранный ею путь, Сусанна Мар занялась поэтическим переводом, на ниве которого усердно — и успешно! — трудилась долгие годы.

В Петрограде так называемый «Воинствующий орден имажинистов» возник в конце 1922 года. Его главой был поэт Григорий Шмерельсон (р. 1901), дебютировавший в коллективном сборнике имажинистов «Стихи» (Нижний Hовгород, 1920), а затем выпустивший несколько книг. В своем творчестве Шмерельсон (в отличие от прочих петроградцев, «ушибленных Есениным») ориентировался на Шершеневича и Мариенгофа, «веселых имажинистов», о которых Есенин в минуту раздражения сказал: «Эти только в барабаны бить умеют» (по воспоминаниям Н. Оцупа.[6] Стихи Шмерельсона хорошо сделаны, порою забавны, а иногда заставляют и задуматься, не хотел ли поэт в в них сказать больше, чем казалось его современникам. Уже в 1922 году в его стихах мелькают провидческие строки:

Пораскроют пасти улицы,

проглотят людей тыщу…

И еще:

Человека жизнь киснет,

Если всюду его портрет.

Чей портрет вскоре появился всюду, мы знаем. 3наем и то, что, людей было проглочено не тыща, а сотни тысяч.

Провидческие стихи писал и самый, пожалуй, одаренный из петроградских имажинистов — Семен Полоцкий (1905–1952). Творческий путь его начался в Казани, где он возглавил группу молодых стихотворцев, называвших себя «Витрина поэтов» и также следовавших за имажинистами. Полоцкий печатался в коллективных сборниках этой группы «Тараном слов» (1921) и «Заповедь зорь» (1922). Уже тогда в его стихах слышалось, как «плачет подбитый голоса олень» (строка из посвященной Полоцкому поэмы его друга поэта Владимира Ричиотти). Россия для Полоцкого — «страна, где склоняются выси, где Луна за решеткою рощ». В отчаянии он пишет:

Так и надо, что рубятся чащи,

Если строится ладный дом.

Первородное наше счастье —

Пропади оно пропадом!

В стихах Полоцкого чувствуется голос настоящего, большого поэта, которому есть что сказать. Ранние его стихи еще несовершенны с точки зрения стихотворной техники, но в них ощущаешь такую силу чувства, что многое прощаешь автору. В коллективном сборнике петроградской группы «Имажинисты» (1925) переехавший к этому времени в столицу Полоцкий, этот «красивый приветливый молодой человек с несколько амбициозной, подчеркнутой речью» (по воспоминаниям А. Палея[7]) декларировал: «Мы берем на себя ответственность за судьбы русской поэзии на десятилетие вперед». Петроградские имажинисты собирались в 1926 годy издать альманах «Нео6ычайные свидания друзей» и даже сделать его периодическим, изданием. Среди участников были, в числе прочих объявлены еще молодые тогда Хармс и А. Введенский, будущие обэриуты. Так что декларация Полоцкого, пожалуй, не была голословной. Но — не сбылось. «Золотая эпоха» имажинистов кончалась, альманах так и не вышел, наступали иные, страшные временa. Полоцкий стал писать стихотворные книжки для детей (издал более 10 таких книг!), пьесы, в 1926 гoдy выпустил сатирический роман «Черт в Совете непокорных». Дальше — тишина. Что создал поэт в последующие годы — неизвестно. Архив его в Пушкинском доме не разобран и потому закрыт для исследователей, как, впрочем, и десятки других архивов.

Среди петроградских имажинистов назовем еще Владимира Ричиотти (настоящие имя и фамилия Леонид Турутович; 1899–1939), моряка, принимавшего участие в штурме Зимнего дворца, а впоследствии писавшего стихи и книги по истории флота. У Ричиотти любопытны строчки, показывающие, по кому равняли себя петроградские имажинисты:

Пусть Есенина в строках ловят,

Ричиотти — не меньший черт.

Утверждение, может быть, излишне категорическое, но имажинистский задор автора похвален.

Особое место в группе занимал Вольф Эрлих (1902–1937), ученик и близкий друг Сергея Есенина. Эрлих встречался с ним в Петрограде, бывал у него в Москве. Именно его Есенин уполномочил наблюдать за изданием в Петрограде своей «Песни о великом походе», его же он просил подыскать квартиру, когда в декабре 1925 года решил переселиться в Петроград, к местным друзьям-имажинистам, которые, по его словам, «не продали шпаги наших клятв и обещаний». Отношение Есенина к Эрлиху проявляется и в строках его письма 1925 года: «Хотелось бы тебя, родной, увидеть, обнять и поговорить о многом… Ежели через 7-10 дней я не приеду, приезжай сам».

B последнее время муссируется версия о том, что Есенин не покончил с собой, а был убит. Версии можно выдвигать любые, вплоть до того, что пьесы Шекспира написал Бернард Шоу, но в гибели Есенина безосновательно обвиняют конкретного человека, поэта Эрлиха, а это уже преступная несправедливость. Не будем говорить о том, что версия убийства совершенно нелогична — в самом деле, зачем же Есенин за день до «убийства» пишет трагическое стихотворение, «До свиданья, друг мой, до свиданья», адресуя его Эрлиху, преданнейшему из друзей, и прощаясь в этих стихах с жизнью, а перед самой смертью просит портье в отеле, где живет, никого к нему не пускать — для удобства убийцы, что ли? Версия убийства зыбкая, но на определенного читателя она производит впечатление..

Ответил будущим клеветникам сам Эрлих, написавший в 1928 году публикуемое ниже глубоко прочувствованное стихотворение, посвященное памяти Есенина («Какой прозрачный, теплый роздых…»). Воспоминания о Есенине собраны Эрлихом в книгу «Право на песнь» (1929). Борис Пастернак, не очень-то жаловавший Есенина при жизни, в письме дал такой отзыв об этих воспоминаниях: «Книга о Есенине написана прекрасно. Большой мир раскрыт так, что не замечаешь, как это сделано, и прямо в него вступаешь и остаешься» (Литературное наследство, т. 93, с. 681). Многие стихи Эрлиха были переизданы в 1963 году в книге «Стихотворения и поэмы». Caмoго же поэта постигла трагическая участь — в 1937 году он был незаконно репрессирован и, очевидно, тогда же расстрелян.

Говоря о «малых имажинистах», нельзя не подчеркнуть: эпоха наложила на них трагическую мету. По-разному расплатились они за грозный подарок небес — поэтический дар: кто жизнью, а кто и молчанием, которое для иных страшнее смерти. Поэтому и звучат в этой подборке голоса тех далеких лет, разные голоса. Имажинисты были верны завету Есенина: «Каждый поэт должен иметь свою рубашку». И действительно, каждый имел свою тему, свою манеру. И каждого покарала та далекая эпоха, в которую читателя ненадолго перенесет эта публикация.