Страждущий поэт к издателю благонамеренного

Страждущий поэт к издателю благонамеренного

M. Г.

Покорнейше прошу вас о напечатании в издаваемом вами журнале прилагаемого при сем отрывка моих беспечных досугов, излившейся из сердца элегии: она последняя; я простился с музами — и навсегда повесил цевницу — потому… потому что… слушайте, и сочувствуйте мне:

До прошедшей весны я жил по делу целые три года в Петербурге. Еще с первых дней юности расцветали во мне наклонности Поэта; по прибытии же в столицу новые, трогательные элегии и баллады пленили меня, и гармония романтической поэзии наполнила весь мой слух и душу. Баловни-поэты, воспевающие в тиши времена года, говор пернатых, родные края и приветы юных красот — очаровали меня, а послания их друг к другу и к юным знакомым подругам первых, незабвенных лет — наполнили чувства мои счастливою негою; кроткая спутница ее лень дала сердцу моему тихий приют в самом себе. Посвятив себя досугу, оставил я дело свое в небрежении и, одинок, на Петербургской стороне, в тиши Зеленой улицы, взирая на чащу развесистых берез, поверял в чужбине звукам цевницы моей тайные ощущения унылого поэта. Так миновали три весны: несколько элегий, послания к родным, друзьям, к рощам и зефиру юности и воспоминания о ней были плодами моего досуга. Не желая помещать их в журналах, и пленяясь беспечным разнообразием «Полярной Звезды», хотел я на немой привет ее отозваться ответным отголоском. Уже приводил я в порядок знакомые звуки сердечного рассказа, для помещения их в издании «Звезды» юного 1824 года, как вдруг со сжатым сердцем, коего безмолвных ощущений не могу передать вам, прочитал указ о потере моего дела. Сей переворот игривой Фортуны оставил меня не только почти без имения, но и без возможности наслаждаться уединением столицы! В тоске советовался я с сердцем — отзыв его мелькнул, как молния… и легкокрылый зефир, быстрым полетом, свеял со взоров моих уныние, навеянное указом.

К вам, к вам, ручьи, кусты родные!

Я понял ваш немой привет,

Призывы сердца молодые,

Призыв знакомых, прежних лет!

Душе любимые долины,

И прежняя родная сень,

И юности беспечной лень..!

Примите друга из чужбины! —

Я уложил книги и бумаги, бросил последний взгляд на гостеприимный кров и перенесся душою в любимый сердца край, к неоплаканной радости вечно памятных юных дней — златокрылых, мечтательных. Семь раз в пути ловил я очарованным взором улетающие утренние туманы; в осьмое утро кибитка вскатилась на знакомый пригорок; я въехал в рощу, пробираюсь…

Вдруг роща ветви растворила,

Открылся ряд родных домов…

И вот бывалый, верный кров,

Младенчества свидетель милый.

Вот скромных хижин красота,

Вот шум дубрав под тень зовущий,

И ручеек в тиши бегущий,

И лес, и леса пустота.

И вот Поэт, с душою мирной,

Спешит на голос ваш призывный.

Природа для меня обновилась. В домашнем углу повесил я моих Пенатов, и с растроганною душою предался пленительным мечтам, ласкающим воображение юных моих досугов.

Как сельская красавица, румянилась заря, когда рассеявшийся утренний туман открывал ей меня, уже сидящего на росистом пригорке; она же вечером провожала меня в рощу к ручейку, коего журчание, соглашаясь с говором пернатых, вторилось в моем сердце и лелеяло мысли. Иногда

С закатом летния денницы,

В прохладу рощицы густой,

Сзывал пастушек резвый рой

Призывный звук моей цевницы,

И — часто юные певицы

С ним глас сливали молодой.

Но переменчиво сердце Поэта — переменчивы и его досуги: часто —

Я одинок, в дичи лесов,

На утлый пень главой склонялся,

Глядел на сумрачный покров,

И тихой думе предавался.

На бледный солнца луч взирал,

Следил закат его унылой,

Дружился с будущей могилой…

Дней давних призраки сзывал.

Друзья-поэты посещали отшельника, и из них всех пламеннее, всех игривее, в унылых восторгах пестрой мечты, юный, шестнадцатилетний сын брата моего больше всех сочувствовал моему сердцу и сладкой бездейственности разнообразной лени. (Я для того упоминаю об нем, что вы его узнаете: он отзовется к вам; он поделится с вами душевными ощущениями). Что счастливее дружбы?

Когда сойдет туман на сумрачные горы,

И с ним в приютный мой, домашний уголок

Поэтов-баловней пленительный кружок

Придет — и принесет душевны разговоры,

И шутки скромные и дружеские споры;

Тогда за чашею пенистого вина,

За полной кружкою некупленныя брашны,

Во мне юнеет кровь, душа собой полна,

Блажу Пенатов я, блажу мой кров домашний!

Но бывали минуты, когда на одинокое сердце мое навевалась тайная грусть; когда обольстительница младость, отгоняя равнодушные мечты, нашептывала мне любовь.

Я зрел, манил тебя, о призрак черноокий!

Когда густых полей в священной тишине,

Как в легком облаке, спускалась ты ко мне;

Но отлетала ты — и, странник одинокий,

      Один с своей тоской…

Напрасно я искал твой образ молодой.

      Я слышал запах ароматный

      И легкий шорох твой в тиши,

      И нежный голос, сердцу внятный,

      И тихий, тайный вздох души;

      Не слышал лишь любви привета!

      Хотел небесную обнять,

      Искал, мой друг, тебя назвать;

      Но нет для друга эпитета!

Таковы были ощущения праздного сердца и рой моих мечтаний! Но что человек? Он стремится к невидимой цели, заходит за рубеж земного, вперяет взоры в сумрак будущего, ничего не видит… вдруг разверзается бездна… мысли его замирают, хладеют, читайте, читайте… вот абрис моей истории.

Однажды летом, любуясь резвою игрою мотылька, следил я его с ветки на ветку и играл с ним; я гонялся — а он, подобие зефира, шутил над моими усилиями. Полевой божок скрылся за кусточек; обманутый, хотел я обежать кругом, и всею силою ударился правым глазом об сук зеленой, развесистой ивы, сук — увы! отцветший. Сей удар навсегда лишил меня глаза.

Однако ж прогулки мои продолжались. Сын природы, питомец мечты, более всего любил я, в часы вечерние, под густым свесом дерев столетних, распростершись на мягкой, влажной траве, и опершись рукою на утлый пень — на пень, символ разрушения, свидетель лет минувших, уныло смотреть в туманную даль, и в мерцающих ее призраках искать взором таинственного — будущего. Но сии невинные упражнения погубили физическую мою оболочку: я получил сильные ревматизмы; и осенью, когда умирающая природа покрыла небо черными тучами, когда умолк напев пернатых, и я по целым часам взирая на бунтующие ветры, срывающие зеленую одежду с шумящих надо мною деревьев, предавался грустным размышлениям, крупный проливной дождь, промочив меня несколько раз, заставил слечь на одинокий, безбрачный одр и терзаться до конца протекшего года мучительными страданиями. Дух мой погас, я лишился способности устроивать в порядок мысли и упустил время издания «Полярной Звезды». Теперь не могу даже петь и моих страданий: боль во всем теле и почти совершенное лишение правой руки не позволяют мне более поручать бумаге душевных отголосков. С трудом мог я написать сие письмо и прилагаемую элегию. В ней мало искусства, но язык души не украшается. Прошу напечатать ее в вашем журнале. Я бы дождался издания «Полярной Звезды» будущего года, но болезнь моя усиливается и? может быть, гений смерти уже носится надо мною. Притом простите самолюбию поэта: я уже не столь желаю видеть стихи мои напечатанными в «Звезде», ибо не могу их там читать: лежа, и одною рукой, трудно мне держать сию прелестную, но почти кубическую книжку; а одним глазом трудно разбирать мелкую и бледную печать ее. Издание сего года племянник мой списывает для меня в тетрадь. Простите! Если возвратятся силы мои, и с обновлением природы обновятся прежние черты сердца — я еще отзовусь к вам.

Мотыльков.

* * *

Элегия

Мечта улетает от правил меры.

Разум сгорает в пламени сердца.

Зубин. Прогулка VI, стр. 25.

Ты заснуло навсегда

      Счастье лет заснувших;

Нет тебя… и нет следа

      Радостей минувших.

Мрачен мне и светлый день

      И небес мерцанье:

Скучна ночи грустна тень

      И луны сиянье.

      Где ты, образ златокрылой

      Пестрыя моей мечты?

      Где знакомый, где игривой

      Отголосок красоты?

      Юности беспечной младость,

      Счастье прежних бывших дней,

      Сердца девственная радость,

      Призрак памятный для ней?

      Миновалось, миновалось!

      Цвет увял души моей;

      Скорбь, как змий, мне в грудь закралась

      И грызет и точит в ней.

      Я напрасно взор тоскливый

      Простираю в темну даль;

      Бледен призрак молчаливый,

      Безответен, как печаль;

      И померкшими очами

      Кажет путь далекий мне,

      И манит с собой перстами

      И скрывается во тьме.

Уныл, взбираюся на сумрачную гору,

Гляжу на вид густой, на вид печальных туч:

Их сер навислый путь — и сед и мрачен взору!!

Угрюмые! где ж мне блеснет приветный луч? —

Нигде! — Иду один из дичи опустелой

И вторю отзывы души осиротелой.

            Страдалец, с тоскою

            Я встречу весну;

            И с сирой душою

            Я лето начну;

И — может быть — осень, бушуя в лесах,

Осыплется в листьях на хладный мой прах.

Быть может, к забытой могиле моей,

Когда зелениться вновь станет весна,

С душистой природой, с расцветом полей

            Придет и она.

Мотыльков <С. Д. Пономарева?>