ВЕЛИЧИЕ И ПАДЕНИЕ АНДРЕЯ ПОЛОЗОВА
ВЕЛИЧИЕ И ПАДЕНИЕ АНДРЕЯ ПОЛОЗОВА
Поучительное дело – чтение советских журналов. Психологу и моралисту могут они дать несравненный материал для изучения человека, для размышлений о нем. Правда, размышления окажутся односторонние, грустные и ограничены будут они человеческой угодливостью, прислужничеством, или, по-советски, «приспособленчеством». Но зато в этой области богаче материалов не найти.
Иногда, читая статейку какого-нибудь Авербаха или подголосков его, невольно думаешь: неужели это кого-нибудь может обмануть? Неужели существуют люди, которым не ясно, что двигателем этого пафоса, этой иронии или гнева является прежде всего карьеризм, бесстыдный по природе своей и виртуозный по методам? Мне не раз уже случалось на эти темы писать. Несколько лет тому назад были все-таки у советских журналистов какие-то «задерживающие центры», внушающие им известную меру в лести, в априорном, восторженном согласии с любым циркуляром «ЦК нашей партии» и особенно в борьбе за существование, на деле сводившейся к взаимной травле. Теперь все преграды уничтожены, все рекорды побиты… Возражение, которое нередко здесь делается: «нельзя судить тех, кто там, не входя в их положение, не учитывая, как им тяжело» – это выражение бьет в данном случае мимо цели. Не о суде над истинными мучениками мысли и слова идет речь – имена их мы чтим не меньше, чем чтут их в России, – а об оценке литературных проходимцев, которые всегда, всей душой с теми, кто физически сильнее, всегда там, где безопаснее, о «юрких ничтожествах», одним словом, – если воспользоваться выражением Троцкого. Недавно мы получили авторитетное возражение по этому поводу. Авторитетное потому, что пришло оно из Москвы, следовательно, написано en connaissance de cause. Оно доказывает, что в Москве относительно «юрких ничтожеств» держатся того же мнения, что и мы здесь, – и даже острее их понимают, тоньше анализируют сложнейший механизм их постоянного непрерывного труда по успешному приспособленчеству. Я имею в виду «Величие и падение Андрея Полова», повесть Як. Рыкачева, помещенную в майской книжке «Нового мира». Это – замечательная вещь, одна из самых интересных в советской литературе за последние годы.
Андрей Полозов молод, талантлив, не глуп. Ему двадцать четыре года, он «всего лишь на одиннадцать лет старше революции». К ней, к революции, отношение у него двойственное: с одной стороны, он с революцией сросся, он к ней привык, он ее даже любит; с другой – она для него только «отличная житейская школа», первая ступень к другой жизни, более заманчивой и соблазнительной. Полозов – провинциальный журналист. Его статьи имеют большой успех. Он пишет о «музее революции, о причинах ухода Толстого их Ясной Поляны, о детях-наркоманах, о переписке Герцена с Прудоном, о переливании крови, о русском сентиментализме, о стратегическом ходе красных под Уфой, о позднем Бакунине, о раннем Марксе». Он чувствует особое пристрастие к боевым, революционным темам. Лицемерит ли Полозов? И да, и нет. Если в нем и есть лицемерие, то сначала оно бессознательно. Полозов увлекается потоком своих слов, не отдавая себе полного отчета в их значении. Честолюбие его безгранично.
Что делать ему в провинции? Большому кораблю – большое плавание. Полозов отправляется в Москву, снабженный рекомендательным письмом к некоему «видному товарищу».
Москву надо завоевать. Это дело нелегкое. Полозов готов строить социализм, готов защищать интересы мировой революции. Взамен он требует очень мало – «немного славы, немного житейских благ». Но только что сойдя со ступеней вокзала, стоя перед Триумфальной аркой, Полозов уже находится во власти странных чувств… Две личности живут в нем. Одна – напускная, поверхностная, советская, другая – «достоверная», жадная, эгоистическая. Первая личность перед аркой твердит что-то заученное о «призраках истории, вышедших в тираж». Вторая мечтает о «чудесных вратах, ведущих к славе и счастью». Полозов не обольщается, однако. «Ах, и подумать только, что эти врата ведут на скучную советскую Тверскую улицу, в скучнейшую жизнь столичного советского города, где для человека, как бы он ни был честолюбив и предприимчив, только и есть одна корысть: работать, не покладая рук, на пользу общую».
Видный товарищ радушно принимает выходца из провинции. Полозов хочет расположить его к себе. Он притворяется простачком. Он, Полозов, никогда и мечтать не решился бы о Москве. Это «ребята» послали его в путь-дорогу. Он только подчинился воле «ребят». Полозов – весь как на ладони перед видным товарищем. Из четырех элементов состоит он: отличное социальное происхождение, комсомольский билет в кармане, твердое знание марксизма-ленинизма, острейшее чутье к уклонам от генеральной линии партии… Полозов уверен, что видный товарищ будет им очарован. Но тот почему-то хмурится. Полозов смущен. «Может быть, Москве не нужны такие простаки?» Может быть, следовало только улыбнуться и «дать понять, что он, Полозов, не хуже, мол, его понимает, что все в мире относительно?» Или прикинуться прозелитом, «смиренно принесшим на алтарь революции всю свою сложность?» Полозов в недоумении. Видный товарищ глядит на него недоверчиво, но дает ему все–таки место в каком-то журнале.
Начинается восхождение Андрея Полозова. Первая его московская статья очень удачна. Она называется «Советский пантеизм». Тема ее остра и неожиданна. «Вот тебе и провинция», восторженно говорит редактор. Из всей статьи редактор вычеркнул одно только слово «соборный»: пахнет мистицизмом. Полозов вставил его в свою рукопись намеренно, «чтобы не произвести впечатление чересчур гладкого писателя». Статья иллюстрирована примерами. Вот рабочий, которому на строительстве оторвало обе ноги. «Что, товарищ, страшно умирать? – А что страшного. Вот, – жест в сторону строительства, – за меня теперь турбины побегают». Жизнь при советском строе одна, едина везде. Смерти нет… Опять было бы ошибкой думать, что Полозов – грубый, холодный обманщик. «Он, – замечает проницательный автор, – одарен был способностью создавать для себя временные убеждения, сообразно с интересами». Он писал с «условной искренностью».
За первой статьей последовали: «Бюрократизм как мировоззрение» и «Техника приспособления». Полозов достиг известности. Его имя упоминается в печати, на диспутах. Статья о приспособлении имела особенный успех. Он решился в ней на смелый ход. На основании собственного своего опыта он высмеял «приспособленцев». Никто не понял, что Полозов говорит о себе.
Полозов – виднейший московский журналист. Он ненавидит, презирает своих конкурентов. Ярцев, например? Невежда, дурак – но зато… из деревенских пастухов. «Шутка ли сказать: пастух! Что бы я натворил с этаким социальным происхождением!» Полозов удивлен: «как ухитряются он гореть на холодном пламени давно выветрившейся революционной фразеологии». Он лично увлекался недолго. Теперь он знает цену словам и фразам. «Всякий устраивается на свой лад, как может и как умеет, а “великая душа” современности почила сном мертвых, в 1919-1920 гг., под Перекопом и под Варшавой». Что дальше? Еще сорок лет прозябания, еще тысяча статей, «сорок томов перманентного восторга»… Полозову скучно. Вспомним: ему надо было «немного славы, немного житейских благ». Теперь он требовательнее.
Пролетариат в его представлении – деспот. Лести пролетариату довольно, он пресыщен ею. Ему нужны теперь жертвы. Царь Петр, желая испытать преданность бояр и связать их с собою жестокой порукой, приказал им когда-то самолично рубить головы стрельцам. Пролетариат хочет того же от слуг своих. Полозов чувствует, что его «первоначальная защитная окраска начинает выцветать. Пора изыскивать новые, более сложные, способы мимикрии». По счастью, подворачивается некий литературный салон, где «советской власти не то что сочувствуют, а не возражают против нее». (Автор дает блестящую едкую характеристику посетителей салона.) Полозов предпринимает «разоблачение». Он не твердо знает, чем собственно теперь занимается: литературой или доносами? Не все ли равно! Ему нужно доказать свою преданность революции. У него своя мораль: «этично все, что способствует торжеству Андрея Полозова». Общая мораль эпохи: «этично все, что способствует торжеству пролетарской революции» — его не удовлетворяет, он не верит даже, «чтобы кто-нибудь относился к ней серьезно».
Салон разоблачен, уничтожен. Полозов ищет других «стрельцов». Он безошибочно чувствует, на кого когда надо напасть. «Нередко тот, — говорит автор, — кто не живет жизнью своего времени, а только приспосабливается к ней, с изумительной прозорливостью определяет для себя малейшие сдвиги в окружающей его среде… Полозов никогда не запаздывал менять окраску и никогда не менял ее раньше времени». Впрочем, боясь как огня правого «загиба», Полозов изредка допускал «загиб» левый… «Его ласково поругивали, он смиренно каялся, иногда лишь разрешая себе этакую молодую и задорную строптивость». Энтузиазм, ничего не поделаешь.
Но в конце концов Полозов впал в уныние. «Он устал от второсортной советской славы, от булыжных мостовых, от бескорыстия, навязанного ему эпохой, от необходимости порочить и клясть западную цивилизацию, от людей, одержимых пятилеткой»… Он чувствует, что карьера его ограничена местными и историческими условиями. «Он никогда не насытится камнем всеобщего благополучия вместо хлеба личного преуспеяния». А молодость Полозова уже на исходе. «Дайте мне квартиру из трех комнат с ванной и газовой плитой, дайте мне свободу печати, дайте мне славу и деньги, много славы и много денег, дайте мне человечество, дайте мне парламент и собственную газету, дайте мне красивых бездельных женщин».
Мир вокруг Полозова «серьезен и суров». Вместо парламента и квартиры с ванной он предлагает ему место в ряду борцов за социализм. «Благодарю покорно! — отвечает Полозов. — Миллион лет ждала моя душа, чтобы выйти погулять на Божий свет, как сказал покойный писатель В. В. Розанов, а я буду еще стеснять ее всяческими рогатками и кормить социалистическими пайками».
Полозов замышляет бегство за границу, готовит покаянную антисоветскую речь… Но внезапно происходит катастрофа. Вместе с рукописью статьи о «соцсоревновании», он, по ошибке послал в редакцию журнала листок из своего дневника, – как раз со ссылкой на Розанова. Листок попадает в руки «видного товарища». Карьера Полозова гибнет.
Автор признается в заключение, что «не считает конец повести органичным». Он придумал его потому, что по старой литературной традиции ему захотелось «наказать порок». На деле множество Полозовых всех видов и толков продолжают успешное восхождение по советской лестнице. Их честолюбие не так болезненно, они вполне довольны и советской славой.
Это умное, сухое, насмешливое жизнеописание одного из «героев нашего времени» лишено каких бы то ни было беллетристических украшений. Но в неотвратимой логичности и правдивости своей оно увлекательнее любого романа.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.