Царство «мертвых» стихов

Царство «мертвых» стихов

Для того, кто сам не вкусил переводческой радости, приведу пример. Вас угостили вишневым пирогом. Конечно, вы довольны – но только в том случае, если хозяйка удалила из вишен косточки. А если нет – попробуйте насладиться таким пирогом.

Предположим, гурман иноязычной поэзии преодолел отмеченные препоны – он аккуратно вскрыл пирог, выковырял из вишен все косточки, снова все запечатал и приготовился отведать и формы и содержания. Но тут его подстерегает, наверное, главное разочарование. Воспитанный на душистом дрожжевом хлебе русской поэзии, вкушающий с ужасом чувствует, что ему предложили безвкусный как поролон, дутый воздухом, заведенный на разрыхлителе продукт, который и хлебом-то назвать нельзя! Никакого вкуса – только неуклюже построенная информация. Но как же так? Ведь до того он читал готовый перевод, таинственность которого обещала поистине райские кущи оригинала. Он читал:

Иль показалось так в туманах греку,

когда вино

забыв, поцеловал

он линию – пределы человеку

обозначающий овал…

(Э. Хект, пер. Т. Чернышевой)

Обратившись к тексту слева, он увидел:

Or so thought a man in a Greek mist —

Who set aside

The wine-cup and the wine,

And that deep fissure he alone had kissed,

All circumscribing line…

И перевел: «Или так однажды думал человек в греческом тумане – Который отставил в сторону чашу и вино, И эту глубокую трещину он единственный поцеловал, Все ограничивающую/охватывающую линию».

Бред, не правда ли? А слова при этом почти те же. Правда, все обретает какой-то смысл, если допустить некоторые порочные ассоциации, всплывающие из замусоренных русским сленгом глубин (в переводе эта подозрительная трещина замазана). Но дело даже не в том, что у разных языков разные ассоциативные ряды, и, начав с одного слова, мы можем ускользнуть в другую смысловую степь, перепутать, например, религиозные чувства с сексуальными. Вопрос иной – как превратить полученный подстрочник в поэзию? И какой вариант из десятка будет единственным? Здесь привередливый читатель вынужден отступить – он вдруг понимает, какие на самом деле задачи стоят перед переводчиком – и не с его, читателя, опытом браться за их решение.

Ты вдруг понимаешь, что чужой язык, как бы ты ни изучал его по книгам, оторванный от порождающей его стихии незнакомой тебе жизни, этот язык – настоящий Аид для лелеемой тобою поэтики. (Сравнение не ново, но ничего кроме не приходит на озадаченный ум). И, пускаясь в путешествие, переходя в царство мертвой (для тебя) поэзии, ты хочешь вывести оттуда на наш свет ту, которую ты помнишь и любишь. Но ты помнишь и то, что это оказалось невозможным даже для Орфея.

Чтобы проникнуть в Аид, чтобы хмурый Харон согласился перевезти живого через Стикс, простым оболом было не обойтись – требовалась золотая ветвь Персефоны. Где раздают эти ветви – неведомо. А чтобы вернуться оттуда не с пустотой за спиною – такого рецепта вообще нет. Вот и выводит каждый проникший не Эвридику, но какую-то отдаленно похожую – бывает и покрасивее, но все равно не ту… И даже для такой – условной – удачи переводчик должен отдать чужому стихотворению свою живую кровь, иначе возвращение Эвридики обернется возвращением мумии. Об этом знает каждый переводчик, но не каждый донор бывает щедр…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.