6
6
Быть может, это покажется странным, но если бы изо всех возможных примеров, демонстрирующих мастерство Галича, мне предложили привести один, я бы выбрал вот такой куплетик:
И не где-нибудь в Бразилии маде,
А написано ж внизу на наклейке,
Что мол маде в СССР, в маринаде,
В Ленинграде, рупь четыре копейки.
Казалось бы, ну хорошо, ну остроумно, но что тут такого особенного? А я убежден, что такая перестановка: неожиданное и живое «в СССР, в маринаде», вместо ожидаемого и линейного «в СССР, в Ленинграде» — доступна только настоящему мастеру.
И конечно же, всей атрибутикой стиха Галич владеет виртуозно. Но только у него эта современная техника используется не как поэтическое средство (да она и никогда не поэтическое средство), а скорей как комедийно-драматургическое. Как в сюжете его песен сталкиваются обстоятельства, так и в строчке сталкиваются слова и звуки, подчеркивая ее пародийный смысл.
Малосольный огурец
Кум жевал внимательно.
Скажет слово — и поест.
Морда вся в апатии.
«Был, — сказал он, — говна, съезд
Славной нашей партии.
Про Китай и про Лаос
Говорились прения,
Но особо встал вопрос
Про Отца и Гения».
Кум докушал огурец
И закончил с мукою:
«Оказался наш отец
Не отцом, а сукою…»
Полный, братцы, ататуй,
Панихида с танцами!
И приказано статуй
За ночь снять на станции.
(Курсив мой. — Ю. К.)
Эта песня о разрушении «статуя» замечательна во многих отношениях. Здесь не только кинематографическая зримость и далеко идущая многозначность детали, но и совершенно неожиданный поворот темы, приближение к подлинному трагизму. Бывший зэк, которому, конечно же, не занимать впечатлений, переживает крушение истукана, как самое страшное событие в жизни.
Храм — и мне бы — ни хрена,
Опиум как опиум.
А это ж — Гений всех времен,
Лучший друг навеки!
Все стоим, ревмя ревем —
И вохровцы, и зэки.
(Курсив мой. — Ю. К.)
Две последние строчки настолько просты и точны, что могли бы служить эпиграфом ко всей той чудесной эпохе…
Впрочем, отчего же только к той?
И сейчас где-нибудь в Саратове или Саранске, где в безумной очереди за колбасой люди, пока дойдут до прилавка, прочитывают по три романа Петра Пpoскурина — подойдите поближе, послушайте разговоры. Там не только ропота вы не услышите или хоть какого-то сожаления — там звучат проклятия современной сытости, которая всех развратила и разбаловала, там ревмя ревут и вохровцы и зэки (каждый — и то и другое зараз) по тем временам, когда было еще хуже, что, естественно, означает лучше, и когда тиран был настоящим тираном, а не то, что не разбери-поймешь…[4]
Нет, то была не ложь и почти не метафора: он и есть подлинный наш отец, а мы — его сукины дети…
И еще: об использовании Галичем бранных слов, всяческих там нецензурных выражений. Он и здесь проявляет безусловный вкус и никогда не тратит такие слова впустую, только ради свободы на всю катушку. И поэтому они у него не назойливы, а всегда необходимы и всегда работают.
Это или точная характеристика персонажа, как непременное «бля» интеллектуала Володи Лялина; или нарочитое соедиенение несоединимого, соответствующее несоединимости человека и обстоятельств:
Я в отеле их засратом, в «Паласе».
Запираюсь, как вернемся, в палате;
или неожиданное и смешное разрешение ситуации:
Мы, выходит, кровь на рыле,
Топай к светлому концу!
Ты же будешь в Израиле
Жрать, подлец, свою мацу!
Скажешь, дремлет Пентагон? Нет, не дремлет!
Он не дремлет, мать его, он на стреме!
Хоть дерьмовая, а все же валюта,
Все же тратить исключительно жалко!
Мы ж работаем на весь наш соцлагерь!..
И так далее, и так далее, до бесконечности. Просто грибоедовское изобилие.