II

II

Выставляя подобный идеал, защищая теорию естественного свободного развития интеллигентной личности, Н. А. Добролюбов являлся типичным выразителем стремлений «разночинской» интеллигенции в классический период ее истории, в период ее массового, самого решительного выступления на историческую авансцену. Для этой интеллигенции, пробившей себе дорогу с большим трудом, путем упорной борьбы за существование, среди самых «враждебных» обстоятельств, – интеллигенции, обязанной своим «торжеством» исключительно самой себе, запасам своих душевных сил, своей энергии, работе своей мысли, – для этой интеллигенции теория «разумного эгоизма» имела глубокий жизненный смысл.

«Мы сами отворили двери будущего, – говорили про себя разночинцы-интеллигенты[7]: – что мы сделали, то мы сделали сами… никакие бабушки не ворожили нам, никакие четвероюродные тетушки «со связями» не подсылали различных холопов общества, чтобы расчистить нам дорогу, облегчить нам взобраться по лестнице и растворять перед нами двери».

И они благословили труд и активную деятельность, благодаря которым они единственно могли «взобраться по лестнице и растворить двери: «постоянное бодрствование и борьба со злом должны быть вечным нашим девизом!»

Необходимость активной деятельности была подсказана им инстинктом самосохранения. В отсутствии труда, в застое, бездеятельности они видели для себя гибель. Пример этой гибели был перед их глазами. Дореформенное общество именно потому так печально завершило свою карьеру, что не было способно действовать и трудиться, было усыплено всеобщим сном и застоем. Интеллигенты дореформенного строя (исключая одиноких героев и подвижников мысли), не выдерживали малейших «случайностей судьбы»: ворожившие им «бабушки» отнимали у них всякую самостоятельность, позволяли им пребывать в состоянии беспечности и умственной апатии и лишали их, таким образом, возможности набираться душевных сил для борьбы за существование.

Интеллигенты-разночинцы, умудренные своим жизненным опытом, знали, насколько вредны умственная апатия и беспечность: «успокоение, говорили они, есть первый предвестник несостоятельности… Главное, не надо успокаиваться, надо думать, находиться на стороже, размышлять, не поддаваться баловству случая, который, как старая нянька, старается нас усыпить своими ласковыми песнями и сказками, чтобы мы вечно оставались в его балующих руках».

Не мыслить – значило для интеллигентов отдаться во власть всевозможных случайностей, подвергнуться всевозможным ударам судьбы и не быть в состоянии отразить их, а значило оказаться полным банкротом на жизненном пиру.

Желая противостоять «баловню случаю», они должны были заняться самовоспитанием, они должны были упорно работать над своим «я» чтобы это «я» проявило возможно повышенную жизнеспособность, должны были развить критические свойства ума и вместе с тем закалить свою волю, – одним словом должны были создать в себе всесторонне развитую, сильную личность.

Теория «разумного эгоизма», сводящаяся к культу мыслящей личности, свободной от всего того, что усыпляет человека, отдает его незаметно во власть «баловня случая», т. е. от всего «навязанного извне», от ига традиций и преданий, – эта теория для разночинцев интеллигентов была идеализацией их собственных «сил», ее жизнеспособности и осуждением тех недугов и той духовной немощи, которые погубили интеллигенцию крепостнических времен.

После смерти Добролюбова теория «разумного эгоизма» послужила предметом самого страстного увлечения в рядах интеллигенции. «Реальный человек» Добролюбова превратился в «мыслящего реалиста» Писарева. Писарев особенно подробно рисовал идеальный образ этого «реалиста», говорил о нем так много и обстоятельно, что заставлял своих слушателей почти не обращать внимания на «конечные цели», которые он преследовал в своей проповеди, на его альтруистические чувства по отношению к «униженным и оскорбленным»[8].

Правда, он преувеличивал ценность теории «разумного эгоизма»; правда, он, воспитанный среди другой обстановки, чем та, в которой воспитывались поколения интеллигентов-разночинцев, несколько оторвал эту теорию от ее реальной подпочвы, придал ей слишком общий характер.

Он взял от теории разночинцев-интеллигентов лишь догмат «сильной» личности и личного саморазвития, оставив в тени идею борьбы за существование, которой так дорожили творцы этой теории. В его мировоззрении борьба за существование начала превращаться в «борьбу за индивидуальность». Кроме того, он окрасил теорию «разумного эгоизма» в чуждый ей сенсуалистический оттенок.

Но основные посылки его теории были те же, что и теории Добролюбова.

Так же, как Добролюбов, он учил, что в жизни «новых» людей не должно существовать разногласия между влечением натуры и моральным чувством; так же, как Добролюбов, он доказывал, что высшие альтруистические порывы, высшее человеколюбие есть не что иное, как облагороженный эгоизм; так же, как Добролюбов, он считал «настоящим» человеком того, кто в состоянии установить в своем душевном мире полную гармонию: «здоровые люди не должны раздваивать своего существа».

Таким образом и Писарев и Добролюбов работали над развитием несомненно одной и той же теории и были, при всех указанных несколько выше различиях в выводах, не так далеки, как кажется с первого взгляда.[9]

Но в оценке той роли, которую может играть «мыслящий реалист» в общем ходе исторического развития, оба публициста-критика коренным образом разошлись. В то время как Писарев склонен был приписывать интеллигенту-реалисту самую видную роль в ходе исторического процесса, Добролюбов не увлекался интеллигенцией, не преувеличивал ее удельного веса в общей экономии общественного развития.

Указывая на высокий идеал, доступный интеллигентам, он в то же время отрицал, чтобы его идеальный человек при всем своем высоком развитии мог оказывать существенное влияние на ход исторического прогресса.

Он говорил, что интеллигенция составляет совершенно неприметную частичку великого русского народа, что она не более, как ничтожное меньшинство, которое притом будет становиться все ничтожнее по мере распространения народной образованности.

Все то, при помощи чего интеллигенция рассчитывает распоряжаться судьбами истории, все ее культурные приобретения имеют очень относительную ценность.

Если интеллигенция гордится своей литературой, как могущественным орудием воздействия на общественную жизнь, как могущественным двигателем прогрессии, то Н. А. Добролюбов спешит доказать, что у интеллигенции нет достаточных оснований идеализировать «могущество» литературы.

«Литература в нашей жизни не составляет такой преобладающей силы, которой бы все подчинялось: она служит выражением понятий и стремлений образованного меньшинства и доступна только меньшинству, влияние ее на остальную массу только посредственное и оно распространяется очень медленно. Да и по самому существу своему литература не составляет понудительной силы, отнимающей физическую и нравственную возможность поступать противозаконно. Она поставляет вопросы, со всех сторон их рассматривает, сообщает факты, возбуждает мысль и чувство в человеке, но не присваивает себе какой-то исполнительной власти, которой вы от нее требуете».[10]

Также неосновательно преувеличивать значение «интеллигентной» личности в истории, как бы эта личность ни была высоко развита. «Ход развития человечества не изменяется от личностей». Великие люди не «делают» истории.

Для истории «прогресса целого человечества» не имеют особенного значения не только Белинский, но Байрон и Гете. Если бы их не было, то что сделали они, было бы сделано другими. Великие люди только полнее других выражают то или другое направление. Их появление показывает, что элементы того или другого направления уже выработались в обществе.

Вопрос о соотношении, существующем между личностью и средой, был решен Н. А. Добролюбовым в пользу почти безусловного социального детерминизма. На стороне личности он оставил только живую восприимчивость личности: «все остальное ложится на ответственность окружающей среды».

Вся история человечества, в сущности, сводится к истории общественных отношений… Высказавши эту мысль, Добролюбов первый из русских публицистов-критиков с необыкновенною последовательностью проводил ее в своих статьях, первый дал многосторонний детальный анализ того, как среда определяет характер и действия человека, как создаются общественные типы…[11]

Ни заблуждения, ни преступления, – учил он, – не суть следствия «натуры человека», а суть следствия «ненормального отношения, в которое он (человек) поставлен к обществу.[12] И чем эта ненормальность сильнее, тем чаще совершаются преступления даже натурами порядочными, тем менее обдуманности и систематичности и более случайности, почти бессознательности в преступлении».

Вообще все благополучие человечества зависит от прогресса общественных отношений.

А общественные отношения развиваются лишь при самом слабом участии интеллигенции. Интеллигенция стоит не на «большой дороге» истории.

Развенчавши, таким образом, интеллигенцию разоблачивши неосновательность ее иллюзий, Добролюбов противопоставил ей «народ».

«Народ» он ценил, особенно, как носителя тех духовных «сил», которых недоставало интеллигенции. В душе «простолюдина» он нашел и запас активной энергии, и «смелость добра», и готовность «творить добро» во имя естественного влечения натуры», и задатки «внутренней самостоятельности», и неплатоническую любовь к общему благу».[13]

В образе «простолюдина» он видел, одним словом, возможное осуществление своей мечты – мечты интеллигента о «сильной», «нераздвоенной» личности.

«Народничество» и «субьективная социология» – вот две доктрины, в которые вылилась прогрессивная русская общественная мысль шестидесятых-семидесятых годов.

В мировоззрении Добролюбова заключались основные посылки обеих доктрин.

«Народники» давно признали его одним из своих родоначальников. То же самое должны сделать и «субьективисты».

Выше мы отметили, что учение Добролюбова об «естественном» развитии «индивидуальности» начало в мировоззрении Писарева перерождаться в учение о борьбе за индивидуальность: начатое Писаревым было завершено Н. К. Михайловским, оформившим в философской системе стремления разночинской интеллигенции классического периода ее истории.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.