ГЛАВА 25

ГЛАВА 25

Рыцарь со своим оруженосцем поднимаются на самую крутизну, продолжая обсуждать историю Мадасимы и Элисабата. Оказывается, Амадис, любимый рыцарь Дон Кихота, «был одним из лучших рыцарей в мире. <…> Единственным, первым, непревзойденным, возвышавшимся над всеми, кто только жил в ту пору на свете». Гомер и Вергилий «изображали и описывали своих героев [Одиссея и Энея] не такими, каковы они были, а такими, каковыми они должны были бы быть, и тем самым указали грядущим поколениям на их доблести как на достойный подражания пример. Так же точно и Амадис был путеводною звездою, ярким светилом, солнцем отважных и влюбленных рыцарей, и мы все, сражающиеся под стягом любви и рыцарства, должны ему подражать».

Дон Кихот намеревается подражать Амадису, делая вид, что обезумел и впал в отчаяние.

«— Сдается мне, — сказал Санчо, — что вытворять все это рыцарей заставляла необходимость, что у них была причина каяться и валять дурака. Ну, а у вашей милости что за причина сходить с ума? Что, вас отвергла дама, что ли, или вы нашли следы и установили, что сеньора Дульсинея Тобосская резвилась с каким-нибудь мавром или христианином?

— В этом-то вся соль и есть, — отвечал Дон Кихот, — в этом-то и заключается необычность задуманного мною предприятия. Кто из странствующих рыцарей по какой-либо причине сошел с ума, тот ни награды, ни благодарности не спрашивай. Весь фокус в том, чтобы помешаться без всякого повода и дать понять моей даме, что если я, здорово живешь, свихнулся, то что же будет, когда меня до этого доведут.

Встреча с отвергнутым рыцарем наводит Дон Кихота на мысль послать письмо Дульсинее. Узнав, кто она такая на самом деле, Санчо Панса описывает ее так:

«— Те-те-те! — воскликнул Санчо. — Стало быть, дочь Лоренсо Корчуэло, — иначе говоря, Альдонса Лоренсо, и есть сеньора Дульсинея Тобосская?

— Она самая, — подтвердил Дон Кихот, — и она же достойна быть владычицею всей вселенной.

— Да я ее прекрасно знаю, — молвил Санчо, — и могу сказать, что барру она мечет не хуже самого здоровенного парня изо всей нашей деревни. Девка ой-ой-ой, с ней не шути, и швея, и жница, и в дуду игрица, и за себя постоять мастерица, и любой странствующий или только еще собирающийся странствовать рыцарь, коли она согласится стать его возлюбленной, будет за ней как за каменной стеной. А уж глотка, мать честная, а уж голосина! Взобралась она как-то, изволите ли видеть, на нашу деревенскую колокольню и давай скликать отцовских батраков, и хотя они работали в поле, больше чем за полмили от деревни, а слышно им было ее, как будто они внизу, под самой колокольней, стояли. А главное, она совсем не кривляка — вот что дорого, готова к любым услугам, со всеми посмеется и изо всего устроит веселье и потеху. <…> И я бы уж хотел быть в дороге для того только, чтобы повидать ее, ведь я ее давно не видел, она, наверное, здорово изменилась, день-деньской в поле, на солнце, на воздухе, а от этого цвет лица у женщин портится.

И вот восхитительный, благородный и абсолютно логичный ответ Дон Кихота: «Надобно тебе знать, Санчо, если ты только этого еще не знаешь, что более, чем что-либо, возбуждают любовь две вещи, каковы суть великая красота и доброе имя, а Дульсинея имеет право гордиться и тем и другим: в красоте она не имеет соперниц, и лишь у весьма немногих столь же доброе имя, как у нее. Коротко говоря, я полагаю, что все сказанное мною сейчас — это сущая правда и что тут нельзя прибавить или убавить ни единого слова, и воображению моему она представляется так, как я того хочу: и в рассуждении красоты и в рассуждении знатности, и с нею не сравнится Елена, и до нее не поднимется Лукреция и никакая другая из славных женщин протекших столетий, — равной ей не сыщешь ни у греков, ни у латинян, ни у варваров. А люди пусть говорят что угодно, ибо если невежды станут меня порицать, то строгие судьи меня обелят».

Дон Кихот пишет письмо в записной книжке Карденьо, и Санчо отправляется в путь на Росинанте (его серый украден Хинесом де Пасамонте).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.