Клод Гё Перевод Г. Бергельсона

Клод Гё

Перевод Г. Бергельсона

Лет семь-восемь тому назад жил в Париже бедный рабочий по имени Клод Гё. Некая девица, ставшая сожительницей этого человека, родила ему ребенка. Я говорю об этих вещах без всяких прикрас: пусть читатель сам решает, нужно ли ему воспользоваться нравоучениями, которые факты рассыпают на своем пути. Щедроты природы, но не блага воспитания выпали на долю этого даровитого, проворного, сметливого рабочего, не умевшего читать, однако умевшего мыслить. Как-то зимою он остался без работы. Ни дров, ни хлеба не было в его лачуге. Мужчина, женщина и ребенок мерзли и голодали. И мужчина украл. Что и где он украл, я не знаю. Но вот что я знаю точно: кража эта принесла женщине и ребенку три дня, прожитых с хлебом и с дровами, и пять лет тюрьмы – мужчине.

Его отправили отбывать срок в Клерво, в центральный арестный дом. Клерво – это аббатство, превращенное в тюрьму, келья, превращенная в камеру, алтарь, превращенный в позорный столб. Так понимает и так осуществляет кое-кто прогресс, о котором мы сейчас беспрестанно твердим. Вот чем оборачивается у них это слово.

Но продолжим наш рассказ:

На ночь Клода Гё запирали в камере, а на день – в мастерской. Только не подумайте, что я противник таких мастерских.

От этого человека, еще недавно честного рабочего, а ныне вора, веяло достоинством и величием. Несмотря на молодость, его высокий лоб был уже изрезан морщинами, и несколько седых волос поблескивали в черных прядях; глубоко посаженные глаза под четко очерченными бровями глядели на мир кротко, но пронзительно; у него были широкие ноздри, сильный подбородок и суровая складка у рта. Это было красивое лицо. Подглядим же, что сделало с этим человеком общество.

Он был скуп на слова и жесты, и весь его облик пронизывала властность, приносившая ему послушание окружающих. Он был задумчив, и выражение лица у него было серьезное, но отнюдь не страдальческое. А ведь страдал он всю жизнь.

Как и в других домах заключения, в тюрьме Клерво имелась должность начальника мастерских, совмещавшего в одном лице тюремщика и подрядчика: рабочий, выслушивающий его приказания, – это узник, за которым он следит; он вкладывает вам в руки инструмент, а ноги ваши заковывает в кандалы. Человек, занимавший здесь эту должность, принадлежал к одной из разновидностей этой породы: суровый и деспотичный, он был рабом своих помыслов и никому не позволял подрывать основы его власти; впрочем, при случае он мог вести себя как славный, компанейский малый, был жизнерадостен и шутил не без изящества; скорее упрямый, чем решительный, он не вел долгих разговоров ни с кем, даже с самим собой, был, вероятно, хорошим отцом и мужем, но ведь это долг, а не добродетель; короче говоря, он был человек не злой, но скверный. Он был из того сорта людей, кому не дано ни живой отзывчивости, ни гибкости; кто состоит из одних только недвижных молекул; кто не способен воспринять толчок какой бы то ни было мысли, прикосновение какого бы то ни было чувства; кто равнодушно злобствует, угрюмо ненавидит, гневается без тени волнения; кто и охваченный огнем не согревается, ибо по сути своей чужероден теплоте; кто словно вырублен из куска дерева и, даже воспламенившись с одной стороны, все так же холоден с другой. Главной чертой, чертой, определявшей характер этого человека, было упорство. Он гордился им и сравнивал себя с Наполеоном. Но ведь это нечто вроде обмана зрения: есть люди, которые заблуждаются, принимая упорство за волю, как на известном расстоянии они принимают свечу за звезду. Наклеив мысленно какому-то нелепому своему действию ярлык «моя воля», он шагал с высоко поднятой головой сквозь все препоны к последним пределам этой нелепицы. Безрассудное упрямство – это блажь, присоединившаяся к глупости и являющаяся ее продолжением. Такое заводит далеко. Вообще, когда, став жертвой бедствия в личной или общественной жизни, мы идем по следам случившегося и как бы изучаем структуру разбросанных кругом обломков, стараясь разобраться в характере происшедшей катастрофы, нам почти всегда становится ясно, что она была вызвана слепотой какого-то недалекого, самовлюбленного упрямца. Их немало на свете, этих ничтожных посланцев злого рока, почитающих себя слугами провидения.

Вот каков был начальник мастерских центральной тюрьмы Клерво. Вот каково было то огниво, которым общество изо дня в день било по узникам, высекая из них искры.

А искры, которые такое огниво выбивает из таких кремней, не раз приводили к пожарам.

Как уже было сказано, по прибытии в Клерво Клод Гё был зачислен в одну из мастерских, где за ним закрепили некую определенную работу. Начальник мастерских пригляделся к нему и, увидев, что у него золотые руки, стал относиться к нему по-хорошему.

Говорят даже, что однажды, когда сам он был в хорошем расположении духа, а Клод Гё на его глазах ходил печальный, потому что беспрестанно думал о той, кого называл своей женою, начальник завел с заключенным веселую беседу, как бы развлекая его, и рассказал, что несчастная стала уличной девкой. Не теряя самообладания, Клод спросил, что сталось с ребенком. Об этом сведений не было.

Прошло несколько месяцев, Клод приобвык к тюремной жизни, и теперь уже его, казалось, ничто не заботило. Суровое спокойствие, свойственное натуре этого человека, вновь овладело им.

Приблизительно за это же время Клод приобрел удивительное влияние на своих сотоварищей. Все эти люди по какому-то молчаливому сговору, так что ни они, ни он сам не знали почему, стали советоваться с Клодом, прислушиваться к его словам, восторгаться им и подражать ему, а это уже есть высшая степень восхищения. Да, тому, кому покорились все эти непокорные души, было чем гордиться. Эта власть пришла к нему неожиданно для него самого. Источником ее был взгляд Клода. Глаз человека – это окно, через которое можно увидеть мысли, снующие в его мозгу.

Поселите человека мыслящего среди его немыслящих собратьев, и вы увидите, как в силу неодолимого закона притяжения по истечении определенного срока все эти темные умы столпятся со смирением и обожанием вокруг ума, от которого исходит свет. Одних людей можно уподобить железу, других – магниту. Клод был магнитом.

Не прошло и трех месяцев, как Клод стал душой, законом и уставом своей мастерской. Все эти стрелки ходили по его циферблату. Порою он сам не знал, кто он – король или узник. Он походил на папу римского, плененного вместе со своими кардиналами[52].

И благодаря совершенно естественному процессу, который сказывается на всех ступенях общества, любимец заключенных был ненавистен тюремщикам. Так бывает всегда. Популярность и опала всегда шагают в ногу. Ненависть рабовладельцев – обратная сторона любви рабов.

У Клода Гё был волчий аппетит. Таков уж был его организм. Желудок этого человека был устроен таким образом, что его едва могла бы насытить дневная порция двух простых смертных. Сеньор де Котадилья[53], обладавший таким же аппетитом, сам пошучивал на этот счет, но то, что может служить поводом для веселого настроения у герцога, испанского гранда, которому принадлежат пятьсот тысяч овец, становится тяжелым бременем для рабочего, а для арестанта – великим бедствием.

На свободе Клод Гё, трудясь целый день на своем чердаке, зарабатывал на четыре фунта[54] хлеба, которые он и съедал. В тюрьме Клод Гё, также трудясь целый день в мастерской, неизменно получал за свою работу полтора фунта хлеба и четыре унции[55] мяса. Тюремный паек безжалостен. И Клод был всегда голоден в тюрьме Клерво.

Он был голоден, вот и все. Об этом он не говорил. Таков был его характер.

Однажды, проглотив свой скудный обед, Клод принялся за работу, пытаясь трудом заглушить чувство голода. Остальные арестанты продолжали есть, оживленно разговаривая друг с другом. Белокурый молодой человек, бледный и худосочный, подошел к Клоду. В руках у него была его обеденная порция, к которой он еще не прикоснулся, и нож. Видно было, что юноша – он продолжал стоять возле Клода – хочет, но не решается заговорить. И вид этого человека, и хлеб, и мясо в его руках – все это раздражало Клода.

– Чего тебе? – резко спросил он.

– Окажи мне услугу, – робко произнес юноша.

– Какую еще?

– Помоги мне съесть это. Мне много.

Слезы затмили гордые глаза Клода Гё. Он взял нож, разделил порцию молодого человека на две равные части, вернул ему одну из них и принялся за еду.

– Спасибо, – сказал юноша. – Если хочешь, будем всегда делать так.

– Как тебя зовут? – спросил Клод.

– Альбен.

– Ты как сюда попал? За что?

– За кражу.

– Я тоже, – сказал Клод.

С той поры они и в самом деле стали каждый день делить пополам еду Альбена. Клоду Гё было тридцать шесть лет, но иногда ему можно было дать все пятьдесят, до того мучительны были мысли, которые грызли его каждодневно. Альбен же, которому было двадцать лет, выглядел как семнадцатилетний, столько невинности сохранилось во взгляде этого вора. Эти два человека были теперь связаны крепкими узами дружбы, которая походила скорее на дружбу отца и сына, чем двух братьев. Альбен был чуть ли не ребенком, Клод – чуть ли не стариком.

Они работали в одной и той же мастерской, спали под теми же сводами, выходили на прогулку в том же дворе, откусывали от той же краюхи хлеба. Каждый из них заменял другому целый мир. Казалось, они были счастливы.

Мы уже говорили о начальнике мастерских. Чтобы заставить арестантов повиноваться, этот ненавистный им человек был зачастую вынужден прибегать к помощи Клода Гё, их любимца. Не раз и не два, когда нужно было утихомирить недовольных и предотвратить бунт, негласное владычество Клода Гё оказывало мощную поддержку официальной власти начальника. И впрямь десять слов Клода могли не хуже, чем десять жандармов, обуздать арестантов. Клоду часто приходилось оказывать такие услуги начальнику. И тот возненавидел его всей душой. Он ревновал к этому вору. В глубине его сердца затаилась неумолимая, рожденная завистью ненависть к Клоду, ненависть законного повелителя к тому, кто был им на деле, власти силы – к власти духа.

Нет ничего злее такой ненависти.

Альбена Клод очень любил, а до начальника ему и дела не было.

Однажды утром, когда охранники отводили заключенных по двое из камер в мастерские, один из тюремщиков подозвал Альбена, шагавшего рядом с Клодом, и сказал, что его вызывает начальник.

– Что им от тебя надо? – спросил Клод.

– Не знаю, – ответил Альбен. Надзиратель увел Альбена.

Прошло утро. Альбен в мастерскую не вернулся. Подошел обеденный час, и Клод был уверен, что встретит Альбена в тюремном дворе. Там его не было. Арестанты возвратились в мастерскую. Альбен и там не появился. Так прошел день. Вечером, когда заключенных разводили по камерам, Клод тщетно искал глазами Альбена. Тяжела была для него, как видно, эта минута, ибо он сделал то, чего не делал никогда: заговорил с одним из надзирателей.

– А что, Альбен захворал? – спросил он.

– Нет, – ответил тюремщик.

– Почему же его сегодня не было?

– А потому, – равнодушно сказал надзиратель, – что его перевели в другое отделение.

Свидетели, которых впоследствии допрашивали, заявляли, что, когда Клод услышал эти слова, его рука, державшая зажженную свечу, слегка задрожала.

– Это кто так распорядился? – спросил он спокойным тоном.

– Господин Д., – ответил надзиратель. Господином Д. звали начальника мастерских. Следующий день прошел так же, как и предыдущий, – без Альбена.

Вечером, перед окончанием работ, Д., совершавший, как обычно, свой обход, появился в мастерской. Не успел он поравняться с Клодом, как тот уже снял свой грубошерстный колпак, застегнул на все пуговицы серую куртку – эту печальную ливрею узника Клерво, – ибо, как водится в тюрьмах, наглухо застегнутая куртка знаменует почтение к приближающемуся начальству, и с колпаком в руке остановился возле своего рабочего места, ожидая минуты, когда начальник окажется рядом с ним. И вот это произошло.

– Господин начальник! – сказал Клод.

Д. остановился и повернулся к нему вполоборота.

– Господин начальник! – проговорил Клод. – Верно ли, что Альбена перевели в другое отделение?

– Да, – ответил Д.

– Господин начальник, – продолжал Клод, – я не могу жить без Альбена. Вы ведь знаете, – добавил он, – что тюремного пайка мне не хватает, а Альбен делился со мной хлебом.

– Это его дело, – сказал Д.

– А нельзя ли все-таки вернуть Альбена к нам?

– Нельзя. Решение принято.

– Кем?

– Мною.

– Господин начальник, – сказал Клод, – на карту поставлена моя жизнь, и все зависит от вас.

– Я своих решений никогда не меняю.

– Господин начальник, я чем-нибудь провинился перед вами?

– Ничем.

– В таком случае, – сказал Клод, – почему вы нас разлучили?

– Потому, – ответил начальник.

Дав такое объяснение, Д. отправился дальше своим путем.

Клод молча опустил голову. Бедный лев, у которого отобрали собачку, сидевшую с ним в одной клетке!

Следует сказать, что горечь разлуки никак не сказалась на неумеренном и в известной степени болезненном аппетите нашего арестанта. И вообще в нем, казалось, не произошло никаких перемен. Ни с кем из заключенных он не говорил об Альбене. Один шагал по двору в часы прогулок. И был голоден. Вот и весь сказ.

Но между тем арестанты, знавшие его лучше других, стали замечать, что день ото дня мрачные тени все чаще и чаще ложатся на его лицо. Впрочем, он был более кроток, чем когда-либо.

Кое-кто из арестантов предлагал ему часть своей еды – он отказывался, улыбаясь.

С той поры как начальник мастерских по-своему объяснил Клоду свои действия, тот каждый вечер допускал некую выходку, удивительную для столь степенного человека, как он: в ту минуту, когда Д., совершая в одно и то же время свой обход, проходил мимо его рабочего стола, Клод Гё поднимал голову и пристально глядел на него, затем тоном, который был исполнен тоски и гнева и в котором слышались и мольба, и угроза, он произносил всего лишь четыре слова: «А как с Альбеном?» Пожав плечами, начальник мастерских удалялся или просто делал вид, что ничего не слышит.

Нет, не следовало этому человеку пожимать плечами, – ведь каждому, кто был свидетелем тех странных сцен, было ясно, что Клод что-то задумал. Вся тюрьма с тревожным напряжением следила за тем, чем кончится этот поединок настойчивости и самоуправства.

Позднее было установлено, что во время одной из встреч с начальником Клод сказал ему:

– Послушайте, господин начальник, верните мне моего друга. Вы хорошо сделаете, уверяю вас. Запомните мои слова.

В другой раз, это было воскресенье, в тюремном дворе он сидел на камне несколько часов в одной и той же позе: закрыв лицо ладонями и упершись локтями в колени. Подойдя к нему, заключенный Файет крикнул, смеясь:

– Какого черта ты здесь торчишь, Клод?

Клод поднял не торопясь лицо и сказал с суровым видом:

– Я сужу одного человека.

Наконец вечером 25 октября 1831 года, когда начальник мастерских совершал свой обход, Клод с силой раздавил стекло от часов, которое он нашел в то утро в одном из коридоров.

– Что за шум? – спросил Д.

– Ничего особенного, – сказал Клод. – Это я. Господин начальник, верните мне друга.

– Это невозможно, – ответил начальник.

– И все-таки это необходимо, – твердо сказал Клод, понизив голос, и, глядя в упор на начальника, добавил: – Подумайте. Сегодня у нас двадцать пятое октября. Даю вам сроку до четвертого ноября.

Один из надзирателей обратил внимание господина Д., что Клод ему угрожает и что за это полагается карцер.

– Зачем же карцер? – улыбнулся начальник, презрительно скривив губы. – С этой публикой надо быть подобрее!

На следующий день заключенный Перно подошел к Клоду, который одиноко прогуливался, погруженный в свои мысли, тогда как на другом конце двора остальные арестанты оживленно грелись на небольшой освещенной солнцем площадке.

– Послушай-ка, Клод, о чем ты думаешь? Ты какой-то грустный.

– Боюсь, – ответил Клод, – что нашему доброму господину Д. скоро придется худо.

Десять дней отделяют 25 октября от 4 ноября. Не пропустив ни одного из них, Клод каждый раз самым серьезным образом ставил начальника мастерских в известность о все более плачевном состоянии, в котором он оказался после исчезновения Альбена. Уставший от Клода, начальник один раз посадил его на сутки в карцер, потому что просьба заключенного теперь уже весьма походила на требование. Вот и все, чего добился Клод.

Наступило 4 ноября. Клод проснулся с таким лицом, какого никто не видел у него с того дня, как решение господина Д. разлучило его с другом, – это лицо дышало спокойствием. Поднявшись с постели, он порылся в стоявшем у кровати некрашеном деревянном сундучке, где хранилось его тряпье, и вытащил оттуда пару небольших ножниц. Ножницы да один из томиков «Эмиля»[56] – вот все, что осталось у него от любимой женщины, матери его ребенка, память об их нехитром хозяйстве тех счастливых времен. Эти два предмета были для него бесполезны: такие ножницы предназначены для женщин, которые шьют, а книга – для людей грамотных. Клод же не умел ни читать, ни писать.

Проходя по галерее старинного, ныне оскверненного и побеленного известкой монастыря, служившей местом зимних прогулок арестантов, он приблизился к заключенному Феррари, который внимательно рассматривал толстенные решетки на одном из окон. В руках у Клода была пара маленьких ножниц; показав их Феррари, он сказал:

– Вот ножницы, которыми сегодня вечером я перережу эти решетки.

Феррари взглянул на Клода с недоверием, затем расхохотался. Засмеялся и Клод.

Этим утром он трудился с особым тщанием, и работа у него спорилась, как никогда. Казалось, что он должен во что бы то ни стало закончить за утро соломенную шляпу, которую ему заказал и заранее оплатил некий добропорядочный житель Труа по имени Брессье.

Незадолго до полудня под каким-то предлогом он спустился в столярную мастерскую, которая помещалась на первом этаже, под мастерской Клода. Его и там, как повсюду, любили, но бывал он у столяров редко. И вот послышалось:

– Глянь-ка! Клод явился!

Его обступили. Радостно зашумели. Клод мгновенно окинул взглядом всю мастерскую. Ни одного надзирателя не было поблизости.

– Кто мне топор одолжит? – спросил Клод.

– А на что он тебе? – послышалось в ответ.

– Чтобы убить сегодня вечером начальника мастерских, – сказал Клод.

Ему предложили на выбор несколько топоров. Он взял самый маленький, очень острый, спрятал его в кармане штанов и вышел. Присутствовало при этом двадцать семь заключенных. Он не просил их сохранить его слова в тайне. Они это сделали и так.

Они даже друг с другом не говорили об этом.

Каждый в одиночку ждал, что будет дальше. Замысел был до ужаса прост и ясен. Ничто не могло помешать его осуществлению. Никто не мог ни образумить, ни выдать Клода.

Час спустя он подошел к одному арестанту, шестнадцатилетнему пареньку, который позевывая разгуливал по коридору, и посоветовал ему научиться грамоте. В это самое время с Клодом опять заговорил Файет: он спросил, что за чертову штуку Клод прячет у себя в штанах.

– Это топор, которым сегодня вечером я убью господина Д., – сказал Клод. – А что, заметно? – спросил он затем.

– Немножко, – ответил Файет.

Остаток дня прошел как обычно. В семь часов вечера заключенных вновь заперли, каждое отделение – в мастерской, к которой оно было приписано; охранники выпели, как это, по-видимому, было принято, из рабочих помещений, чтобы вернуться туда уже после обхода начальника.

Таким образом, Клод Гё, как и другие, оказался запертым в мастерской вместе со своими товарищами по работе.

И вот в этой мастерской разыгралась необычайная сцена, сцена, исполненная величия и ужаса, единственная в своем роде, какую ни один историк не сумеет воссоздать.

Как было позднее установлено следствием, в помещении мастерской находилось восемьдесят два вора, включая Клода Гё.

Как только тюремщики оставили арестантов одних, Клод взобрался на скамью у рабочего стола и объявил во всеуслышание, что хочет что-то сказать. Наступила тишина.

Тогда Клод Гё сказал, возвысив голос:

– Все вы знаете, что Альбен был мне братом. Здешней еды мне не хватает. Даже если бы гроши, которые мне здесь платят, я тратил на один лишь хлеб, я и тогда не был бы сыт. Альбен делился со мною едой; я полюбил его сначала за то, что он кормил меня, потом – за то, что он меня любил. Наш начальник, господин Д., разлучил нас. Он ничего не терял от того, что мы были вместе, но это злой человек, которому доставляет наслаждение мучить людей. Я просил его вернуть мне Альбена. Вы видели, он не захотел. Я дал ему срок до четвертого ноября. За это он посадил меня в карцер. А я тем временем судил его своим судом и вынес ему смертный приговор. Сегодня у нас четвертое ноября. Через два часа он будет совершать обход. Предупреждаю вас, что я его убью. Кто хочет что-нибудь сказать?

Все хранили молчание.

Клод продолжил свою речь. Судя по рассказам очевидцев, он говорил с удивительным красноречием, которое ему вообще было свойственно. Он, заявил Клод, сознает, что собирается совершить преступление, но неправым себя не считает.

Взывая к совести слушавших его восьмидесяти одного вора, он просил их иметь в виду:

что он попал в безвыходное положение;

что самосуд – это тот тупик, в который иногда загоняют человека;

что он, разумеется, не может лишить начальника жизни, не отдав взамен своей собственной, но готов пожертвовать ею во имя правого дела;

что вот уже два месяца он ни о чем ином не помышлял, как только об этом, пока решение его не созрело окончательно;

что он не думает, будто движет им только чувство мести, но если кто-то другого мнения, он умоляет его сказать об этом вслух;

что он честно и открыто излагает здесь свои доводы, ибо уверен, что обращается к людям справедливым;

что, хоть он и собирается убить господина Д., он готов выслушать каждого, кто захочет ему возразить.

Лишь один голос послышался после этих слов Клода: прежде чем убивать начальника, Клод, мол, должен в последний раз попытаться уговорить его.

– Это справедливо, – сказал Клод, – я так и сделаю. Раздался бой больших часов – восемь ударов. Начальник мастерской приходил в девять часов.

Как только этот необычный кассационный суд[57] на свой манер утвердил приговор, вынесенный Клодом, последний вновь обрел душевное равновесие. Он выложил на стол все свои пожитки – белье и одежду, убогое наследие арестанта, и, подзывая одного за другим тех из своих товарищей по заключению, кого он любил больше всего после Альбена, он стал раздавать им все эти вещи. Себе он не оставил ничего, кроме пары маленьких ножниц.

Затем Клод обнял по очереди каждого. Некоторые из арестантов плакали, а он глядел на них с улыбкой.

В течение этого последнего часа были мгновения, когда Клод беседовал со своими сотоварищами с удивительным спокойствием и даже весельем, и многие из них, как они показывали впоследствии, стали втайне надеяться, что он, быть может, откажется от своего замысла. Он даже позабавился тем, что одну из немногих свечей, горевших в мастерской, погасил, дунув на нее через нос. Ведь не раз случалось, что дурные манеры Клода роняли тень на его врожденное благородство, и ничто не могло вытравить запах парижских сточных канав, который порой исходил от этого повзрослевшего уличного мальчишки.

Клод обратил внимание на молоденького арестанта с побледневшим лицом, не спускавшего с него глаз и, без сомнения, трепетавшего при мысли о том, что должно произойти.

– Мужайся, мой мальчик! – сказал ему Клод с нежностью. – В один миг все будет кончено.

Пока Клод раздавал свой скарб и совершал прощальный церемониал, сопровождавшийся многочисленными рукопожатиями, в темных углах мастерской слышались беспокойные возгласы, но он положил им конец, приказав всем вновь приняться за работу. Все молча повиновались.

Помещение мастерской, где происходило все это, имело форму длинного прямоугольника, долгие стороны которого прерывались окнами, а короткие – дверьми, расположенными друг против друга. Рабочие столы были поставлены возле окон с обеих сторон, а станки касались под прямым углом стен. Свободное пространство между двумя рядами столов представляло собою как бы дорогу, проложенную через все помещение от одних дверей до других. Вот по этой-то длинной и довольно узкой дороге и проходил начальник во время своего осмотра; он должен был войти через южные двери и, поглядывая направо и налево, выйти через северные. Обычно он совершал этот свой путь довольно быстро, не останавливаясь.

Клод встал к своему столу и вернулся к работе, как вернулся бы к молитве Жак Клеман[58].

Все замерли. Приближалось роковое мгновение. Послышался бой часов.

– Без четверти, – сказал Клод.

Затем он распрямился, проследовал с достоинством к первому столу с левой стороны, оказавшись, таким образом, у самой входной двери, и облокотился на один из углов этого стола. Лицо его светилось спокойствием и доброжелательностью.

Пробило девять часов. Двери отворились. Вошел начальник.

Все, кто находился в эту минуту в мастерской, молчали, словно окаменев.

Начальник, как всегда, был один.

Веселый, самодовольный и неумолимый, он не заметил, войдя в помещение, Клода, стоявшего слева от двери с рукой, засунутой в карман штанов, и торопливо прошел мимо первых столов, кивая головой, окидывая мастерскую привычным взглядом, что-то бормоча и не видя, что во всех прикованных к нему глазах таилась одна и та же страшная мысль.

Вдруг, с удивлением заслышав шаги за своей спиной, он резко обернулся.

Это были шаги Клода, который уже несколько минут молча следовал за начальником.

– Что ты здесь делаешь? – спросил Д. – Почему не на месте?

Ведь здесь человек – это уже не человек, а собака, и говорить ему нужно «ты».

Клод ответил со всей почтительностью:

– Потому что мне нужно поговорить с вами, господин начальник.

– О чем?

– Об Альбене.

– Опять! – сказал Д.

– Да, опять, – ответил Клод.

– Так что же, – сказал Д., продолжая свой путь, – выходит, одних суток карцера тебе мало?

– Господин начальник, верните мне друга, – сказал Клод, не переставая следовать за Д.

– Это невозможно.

– Господин начальник, – Клод произнес эти слова тоном, который мог бы разжалобить самого сатану, – умоляю вас, верните мне Альбена, увидите, как отлично я буду работать. Вы на свободе, вам это непонятно, вы не знаете, что значит для нас друг, а у меня… у меня нет ничего, разве что эти четыре тюремных стены. Вы… вы можете приходить и уходить, а мое единственное достояние – это Альбен. Верните мне его. Он кормил меня, вам это хороню известно. Что стоит вам сказать «да»? Разве вы пострадаете оттого, что в одном и том же помещении у вас будет один человек по имени Клод Гё и другой, которого зовут Альбен? Ведь все тут так просто. Господин начальник, мой добрый господин Д., умоляю вас, всеми святыми заклинаю!

Клоду, верно, еще ни разу не приходилось произносить столько слов в разговоре с тюремщиком, и теперь, утомленный, он замер в ожидании.

– Это невозможно, – ответил начальник, не скрывая своего нетерпения. – Я сказал – и кончено. И не приставай ко мне больше. Ты мне надоел.

Он спешил и поэтому ускорял шаг. Но Клод не отставал от него. Разговаривая на ходу, они оба достигли выхода. Восемь десятков воров смотрели и слушали, затаив дыхание.

Клод легонько коснулся руки начальника.

– Мне нужно хотя бы знать, за что я приговорен к смерти. Скажите, почему вы нас разлучили?

– Я тебе уже говорил, – ответил начальник. – Потому.

И, повернувшись к Клоду спиною, он протянул руку к дверной задвижке.

Услышав этот ответ, Клод сделал шаг назад. Восемь десятков окаменевших людей увидели, как его правая рука вытянула топор из кармана штанов. Затем эта рука поднялась, и – страшно сказать – прежде чем начальник успел испустить крик, топор, трижды ударивший по одному и тому же месту, раскроил ему череп. Д. повалился навзничь, но тут четвертый удар превратил его лицо в месиво. Приступ ярости обычно быстро не проходит, и Клод Гё нанес пятый, уже совсем ненужный удар, которым он рассек правое бедро начальника. Тот был мертв.

Лишь после этого Клод отбросил топор и крикнул: «А теперь очередь за другим!» Другой – это был он сам. Все видели, как он вытащил из кармана куртки маленькие ножницы своей «жены», но никто не успел помешать ему, когда он вонзил их себе в грудь. Ножницы были коротки, а грудь глубока. Снова и снова – больше двадцати раз – наносил он себе удары, поворачивая ножницы в ранах и восклицая: «Никак не найду тебя, проклятое сердце!» И наконец, обливаясь кровью и лишившись чувств, он упал на распростертое тело убитого.

Кто из обоих был жертвой другого?

Когда Клод пришел в себя, он обнаружил, что лежит в кровати, весь в бинтах, окруженный заботой. Ласковые сестры милосердия хлопотали у его изголовья. Был здесь и следователь, составлявший протокол и спросивший его с большим участием:

– Как вы себя чувствуете?

Клод потерял много крови, однако ножницы, которые он с такой наивной и трогательной верой в свою любовь превратил в орудие самоубийства, своего дела не сделали: ни один из нанесенных ударов не оказался опасным для жизни. Ей угрожали только те раны, которые он нанес господину Д.

Начались допросы. Его спросили, он ли убил начальника мастерских тюрьмы Клерво.

– Да, – ответил он.

Его спросили почему. Клод ответил:

– Потому.

Меж тем наступил момент, когда раны его начали гноиться и злая горячка стала терзать его. Казалось, дни Клода сочтены.

Ноябрь, декабрь, январь и февраль прошли в заботах и приготовлениях; слуги медицины и правосудия хлопотали вокруг Клода: одни исцеляли его раны, другие воздвигали для него эшафот.

Будем кратки. 16 марта 1832 года, полностью оправившись от недуга, Клод предстал перед судом присяжных в Труа. Кажется, все в городе, кто только мог оставить свои дела, пришли в зал суда.

Клод Гё выглядел и держался хорошо. Он предстал перед судом тщательно выбритым, с непокрытой головой, в мрачном одеянии узника Клерво, сшитом из двух кусков серой материи разных оттенков.

Королевский прокурор сосредоточил в зале суда штыки со всей округи, чтобы, как он объяснил, во время судебного заседания «надзирать за преступниками, которым предстоит выступить в качестве свидетелей по этому делу».

На пути судебного разбирательства с самого начала возникло непреодолимое препятствие: никто из очевидцев событий 4 ноября не пожелал давать свидетельские показания против Клода. Председательствующий стал угрожать применением особых мер. Это не помогло. Тогда Клод велел им давать показания. Тут языки развязались. Арестанты рассказали о том, что они видели своими глазами.

Клод слушал их всех с неослабным вниманием. Если кто-либо из свидетелей по забывчивости ли или из приязни к Клоду опускал какие-то подробности, отягчавшие вину подсудимого, тот сам вносил поправки в показания.

Допрос свидетелей протянул перед судом цепь событий, о которых мы уже рассказывали читателям.

Одно происшествие заставило разрыдаться женщин, находившихся в зале. Судебный пристав вызвал заключенного Альбена. Наступила его очередь давать показания. Он вошел нетвердой походкой, рыдания душили его. Альбен упал в объятия Клода, и жандармам не удалось этому воспрепятствовать. Клод поддержал его и с улыбкой на устах сказал, обращаясь к королевскому прокурору:

– Глядите же на преступника, который делится своим хлебом с тем, кто голоден! – С этими словами он поцеловал Альбену руку.

Когда список свидетелей был исчерпан, поднялся королевский прокурор и начал свою речь так: «Господа присяжные заседатели, самые основы общества были бы потрясены, если бы стоящее на страже его интересов правосудие не карало бы тех, кто совершил такие ужасные преступления, как этот человек», и т. д., и т. п.

После сей достопамятной речи слово взял защитник. Прения сторон были и на этот раз удивительно похожи на поочередные выступления наездников в состязаниях на том особом ристалище, которое именуется уголовным процессом.

Клод, однако, считал, что сказано не все. Он встал, в свою очередь, и произнес такую речь, что один умный человек, присутствовавший в зале суда, покидая его, не мог прийти в себя от удивления.

В этом бедном рабочем, которому было суждено стать убийцей, как видно, погиб оратор. Он говорил стоя проникновенным, хорошо управляемым голосом, с глазами, светившимися честностью и решимостью, сопровождая свою речь однообразным, но полным величия жестом. Он называл вещи своими именами, говорил просто и значительно, ничего не преувеличивая и не преуменьшая, не опровергал обвинений, глядел прямо в лицо статье 296-й и клал голову ей под удар. Временами его красноречие торжествовало полную победу, волнуя души присутствующих, которые шепотом повторяли друг другу слова, только что произнесенные подсудимым.

Поэтому в зале то и дело возникал шумок, а Клод использовал эти мгновения, чтобы, окинув гордым взглядом своих слушателей, перевести дыхание.

Но были и другие минуты, когда этот не знавший грамоты рабочий был деликатен, учтив, изыскан, как образованный человек, а порою еще и скромен, осмотрителен и внимателен – когда нужно было осторожной походкой двигаться по краю грозившей ему бездны, – доброжелателен по отношению к своим судьям.

Лишь один раз он не смог удержать приступ гнева. В своей обвинительной речи, текст которой мы привели выше, королевский прокурор констатировал тот факт, что убийство, совершенное Клодом Гё, не являлось спровоцированным преступлением, так как оно не было вызвано какими-то насильственными действиями со стороны начальника мастерских.

– Как! – воскликнул Клод. – Не было вызвано насильственными действиями! Ах, да, конечно, это так; мне все понятно. Какой-нибудь пьяный бьет меня кулаком, и я его убиваю; убийство было вызвано насильственными действиями, вы проявляете снисхождение и посылаете меня на галеры. А здесь человек трезвый и в трезвом уме иссушает мне душу все четыре года, унижает меня все четыре года, колет меня острой иглой в самых неожиданных местах ежедневно, ежечасно, ежеминутно все четыре года! У меня была жена, ради которой я украл, – он терзает меня разговорами об этой женщине; у меня был ребенок, ради которого я украл, – он терзает меня разговорами об этом ребенке; мне не хватает хлеба, друг дает мне его – он отнимает у меня друга и хлеб. Я прошу его вернуть мне друга – он сажает меня в карцер. Я обращаюсь к нему, к этой полицейской ищейке, на вы – он ко мне – на ты. Я говорю ему, что страдаю, – он отвечает, что я ему надоел. Так что же я должен был, по-вашему, делать? Я его убил. Ладно, я чудовище, я убил этого человека, это убийство не вызвано насильственными действиями, вы отрубите мне голову. Будь по-вашему.

Мы убеждены, что этот мощный душевный порыв разом опрокинул систему физически спровоцированного преступления, на которую опирается дурно рассчитанная шкала смягчающих обстоятельств. Он, этот порыв, вызвал к жизни обойденное законом понятие преступления, спровоцированного морально.

Судебное разбирательство было закончено, и председательствующий резюмировал его в яркой беспристрастной речи. Вот ее главные положения: «Омерзительная жизнь. Сущее чудовище. Клод Гё начал с сожительства с проституткой, затем он совершил кражу, затем – убийство». Все это соответствовало истине.

Присяжные удалились на совещание, но перед этим председательствующий спросил подсудимого, не хочет ли он что-либо сказать по поводу поставленных вопросов.

– Очень немного, – ответил Клод. – Вот разве что. Я вор, я убийца; я украл, я убил. Но почему украл? Почему убил? Присовокупите, господа присяжные заседатели, к прочим вопросам и эти.

Двенадцать жителей Шампани, которых величали «господами присяжными заседателями», совещались в течение четверти часа и вынесли свое заключение: Клод Гё был приговорен к смертной казни.

Не подлежит сомнению, что с самого начала судебного разбирательства на некоторых из присяжных произвело впечатление, что фамилия подсудимого – Гё[59].

Приговор прочитали Клоду, но тот ограничился только такими словами:

– Пусть будет так. Но почему он украл, этот человек? Почему он убил, этот человек? На эти два вопроса они так и не ответили.

Вернувшись в тюрьму, он с удовольствием поужинал и сказал:

– Тридцать шесть лет – и крышка!

Обжаловать приговор он не хотел. Одна из сестер милосердия, которые ухаживали за ним в больнице, пришла к нему, чтобы уговорить его. Она обливалась слезами, и он подал прошение о помиловании, чтобы не огорчать ее. По-видимому, Клод отказывался очень долго, так как за несколько минут до того, как он поставил свою подпись на документе судебной канцелярии, истек трехдневный срок, предоставляемый для подачи кассационной жалобы.

Бедная девушка в порыве признательности дала ему пять франков. Он принял деньги с благодарностью.

Пока в кассационном суде разбиралось его прошение, арестанты тюрьмы в Труа единодушно замыслили его побег. Он ответил отказом.

Заключенные забрасывали в его одиночную камеру через отдушину то гвоздь, то кусок проволоки, то дужку ведра. Такой умелый человек, как Клод, смог бы с помощью любого из этих трех предметов перепилить свои оковы. Он отдал их стражнику.

Наконец через семь месяцев и четыре дня после убийства пришел – как видим, pede claudo[60] – день, когда Клод Гё должен был искупить содеянное. 8 июня 1832 года, в семь часов утра, в его камеру вошел секретарь суда и объявил, что жить ему осталось не более одного часа.

Просьба Клода Гё о помиловании была отклонена.

– А я, – равнодушно заметил он, – славно поспал этой ночью, но не подозревал, что следующей ночью буду спать еще лучше.

Приближение смертного часа, видимо, всегда придает величие словам сильных людей.

Пришел исповедник, за ним – палач. Смиренно и кротко разговаривал Клод со священником, вежливо – с тем, другим. Он спокойно отдавал им душу и тело.

Клод полностью сохранял присутствие духа. Когда ему стригли волосы, кто-то в углу камеры заговорил об эпидемии холеры, угрожавшей в это время городу.

– Что до меня, – сказал Клод улыбаясь, – мне холера уже не страшна.

А исповедника он слушал с удивительным вниманием, казнясь и сожалея, что он не получил религиозного воспитания.

По его просьбе ему вернули ножницы, которыми он пытался себя поразить. Одного конца не хватало: он сломался, когда Клод вонзал его в свою грудь. Он попросил тюремщика передать эти ножницы от его имени Альбену. К этому дару, сказал Клод, он хотел бы также присовокупить свою сегодняшнюю порцию хлеба.

Тех, кто связывал ему руки, он попросил вложить ему в правую руку единственную вещь, которая оставалась еще у него во владении, – пятифранковую монету, подарок сестры милосердия.

Было без четверти восемь, когда он покинул тюрьму, сопровождаемый, как все осужденные на казнь, мрачным кортежем. Шел он пешком, был бледен, не спускал глаз с распятия, которое держал священник, но шаги его были тверды.

Это был базарный день, и потому-то его избрали для казни: нужно было приковать к ней как можно больше взоров, – во Франции, оказывается, существуют еще такие полудикие городишки, где общество, убивая человека, похваляется этим деянием.

Гордо и величаво, по-прежнему не спуская глаз с распятого Спасителя, взошел он на помост. Пожелал обнять и поцеловать священника, затем – палача, благодаря одного и прощая другого. Палач легонько отстранил его, как сообщается в одном газетном отчете. Когда подручный палача привязывал его к гнусной машине, Клод знаком попросил исповедника взять у него пятифранковую монету, зажатую в правой руке, и сказал:

– Это для бедных.

Но в эту минуту начавшийся бой башенных часов – было ровно восемь – заглушил голос Клода, и священник ответил, что не расслышал его слов. Дождавшись интервала между двумя ударами часов, Клод повторил тихо и проникновенно:

– Это для бедных.

Не успел раздаться восьмой удар башенных часов, как эта умная и благородная голова уже скатилась с плеч.

Какие великолепные плоды приносят публичные казни! В тот же самый день – кровь не была еще смыта со стоявшей посреди площади гильотины – рыночные торговцы подняли шум из-за каких-то дел, связанных с пошлиной, и чуть не изувечили чиновника акцизного ведомства. Да, мирный народ растят эти законы!

Мы сочли необходимым подробно рассказать историю Клода Гё, потому что полагаем, что каждый из ее эпизодов мог бы дать название какой-то главе особой книги. В этой книге были бы со всей решительностью поставлены волнующие проблемы жизни народа в девятнадцатом столетии.

Жизненный путь этого незаурядного человека можно разделить на две фазы: до падения и после него; с этими фазами связаны вопрос воспитания и вопрос кары, а за этими двумя вопросами скрывается, в сущности говоря, все общество в целом.

Человек этот, без сомнения, был с хорошими задатками, хорошо приспособлен к жизни, хорошо оснащен дарами природы. Так чего же недоставало ему? Подумайте над этим.

Мы имеем здесь дело с великой проблемой пропорций, решение которой, если оно будет найдено, принесет всеобщее равновесие: тогда общество будет делать для личности столько оке, сколько для нее делает природа.

Взгляните-ка на Клода Гё. Спору нет, это ладно устроенный мозг и ладно устроенное сердце. Но судьба бросает его в так худо устроенное общество, что в конце концов он совершает кражу, а общество – в так худо устроенную тюрьму, что в конце концов он совершает убийство.

Так кто же на самом деле виновен?

Он?

Или мы?

Суровые вопросы, мучительные вопросы, которые властной рукою берут нас в эти часы за горло, которые ждут от нас напряженнейшей работы разума и которые в один прекрасный день с такой силой преградят нам путь, что нужно сейчас же, смело взглянув им в лицо, постараться узнать, чего они от нас требуют.

Пишущий эти строки, быть может, в скором времени попытается сказать, как он их понимает, эти вопросы.

Когда располагаешь подобными фактами, когда размышляешь над тем, с какой настойчивостью обступают нас эти проблемы, спрашиваешь себя, о чем же все-таки думают те, кто правит нами, если не об этом.

Палаты депутатов все годы заняты серьезными делами. Спору нет, очень важно прокалывать нарывы синекур и снимать с бюджета прожорливых гусениц: важно сочинять законы, которые заставляют меня, обрядившись в солдатскую шинель и исполнившись патриотического духа, стоять на посту перед дверью его светлости графа де Лобау, коего я не знаю и знать не желаю, или же маршировать по площади Мариньи к вящему удовольствию моего бакалейщика, волею начальства превращенного в моего командира[61].

Очень важно, господа депутаты и министры, мусолить и обсасывать все дела и мысли этой страны в бестолковых словопрениях; разве, к примеру, не существенно, подняв нелепый шум на весь мир, швырнуть на скамью подсудимых искусство девятнадцатого столетия и подвергнуть его дознанию, бомбардируя бесконечными вопросами, которые этот великий, горделиво суровый обвиняемый, к счастью, не удостаивает ответом; разве не полезно, господа правители и законодатели, тратить время на академические дискуссии, которые даже сельских учителей заставляют пожимать плечами; разве не удобно заявлять во всеуслышание, что кровосмешение, прелюбодеяние, отцеубийство, детоубийство и отравление изобретены именно современной драмой, словно никто никогда ничего не слышал ни о Федре, ни об Иокасте, ни об Эдипе, ни о Медее, ни о Родогуне[62], разве не нужно политическим ораторам этой страны при обсуждении бюджета театров во что бы то ни стало трое суток подряд ломать копья, защищая Корнеля и Расина, воюя против бог знает кого, да так, что в разгаре сих литературных баталий то один из них, то другой по уши увязает в болоте грубейших языковых ошибок?

О да, все это важно, и все-таки мы полагаем, что есть на свете кое-что поважнее.

Что сказала бы палата, если бы в ходе пустых споров, которые так часто оппозиция навязывает правительству и правительство – оппозиции, вдруг кто-нибудь, с депутатской ли скамьи или с трибуны для публики – неважно откуда, поднялся и произнес бы вот эти суровые слова:

– Помолчите-ка вы, кто бы вы ни были, вы, кто держит здесь речи, помолчите-ка! Вы полагаете, что вам известны все жгучие вопросы. Вы жестоко ошибаетесь.

Я скажу вам о самом жгучем вопросе. Около года тому назад в Памье правосудие искромсало некоего мужчину складным ножом[63], в Дижоне оно недавно оторвало голову женщины от туловища; в Париже, у заставы Сен-Жак, оно совершает тайные казни.

Вот это действительно жгучий вопрос. Займитесь-ка им!

А препираться друг с другом и спорить о том, какие пуговицы нужно пришивать к мундирам национальной гвардии – белые или желтые, – и о том, какая формулировка лучше – «уверенность» или «убежденность», – вы сможете и потом.

Господа депутаты, сидящие на центральных и на крайних скамьях, большая часть народа страдает!

Провозглашаете ли вы республику или монархию, народ равно страдает, это неоспоримо.

Он страдает от голода, он страдает от холода. Нужда ввергает его в бездны порока или преступлений – в зависимости от пола. Сострадайте народу, у которого каторжные тюрьмы отбирают сынов, а дома терпимости – дочерей. У вас и так достаточно каторжан, у вас и так достаточно проституток.

О чем свидетельствуют обе эти язвы?

О дурной крови в организме общества.

Вы собрались на консилиум у изголовья больного; займитесь этим недугом.

Вы не умеете лечить его, этот недуг. Изучите его как следует. Если даже вы и издаете законы, то это не более как уловки и полумеры. Половина ваших уложений строится на рутине, к другой вы пробираетесь ощупью.

Выжигание клейма на теле арестанта только растравляло раны. Эта безрассудная мера на всю жизнь приковывала его к преступлению, создавая из них двух сотоварищей, двух друзей, слившихся воедино!

Каторга – это нелепый пластырь, возвращающий телу дурную кровь, которую он вытягивает, и еще более портящий ее. Смертная казнь – это варварская ампутация.

Итак, клеймение, каторга, смертная казнь – вот три зла, тесно связанных друг с другом. Вы запретили клеймение – так будьте же последовательны и отмените остальное.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.