Глава VII Запад и Восток в творчестве Л. Н. Толстого

Когда речь заходит о таком художнике, как Л. Н. Толстой, то становится ясно, что масштаб его творчества настолько велик, что вряд ли может уместиться только в рамках какой-нибудь одной культуры, национальной традиции. По мнению французского исследователя М. Фуко, каждая подобная личность представляет собой своеобразный срез общемировой культуры, которая дает знать о себе во всех творческих проявлениях этой личности.[118]

Гений – это всегда нечто универсальное и энциклопедическое, а следовательно, само состояние гениальности, как необъяснимый еще до конца наукой феномен, предполагает некую трансцендентность, ориентацию не на частности, отдельные факты, а на общности, сущность явления. Как говорил А. Пушкин: «Всякий талант неизъясним».

Однако вернемся к основным положениям данной книги, а именно к культуре, тем более что именно сейчас этому понятию как никогда придают совершенно разные значения.

Обратимся к философскому словарю и посмотрим, как там объясняется слово «культура». Авторы соответствующей статьи указывают на латинское значение: cultura – возделывание, воспитание, образование, развитие, почитание. Выясняется также, что культура – это специфический способ организации и развития человеческой жизнедеятельности, представленный в продуктах материального и духовного труда, в системе социальных норм и учреждений, в духовных ценностях, в совокупности отношения людей к природе, между собой и к самим себе. В этом понятии фиксируется как общее отличие человеческой жизнедеятельности от биологических форм жизни, так и качественное своеобразие исторически-конкретных форм жизнедеятельности на разных этапах общественного развития, в рамках определенных эпох, общественно-экономических формаций, этических и национальных общностей. Культура характеризует также особенности сознания, поведения и деятельности людей в конкретных сферах общественной жизни: культура труда, быта, художественная и политическая. В культуре также может фиксироваться способ жизнедеятельности отдельного индивида, например, личная культура, социальной группы или всего общества в целом.

Само слово вошло в обиход только во второй половине XVIII в. В китайской традиции эквивалентом ему было слово «жэнь», в индийском – «дхарма», древние же греки, в отличие от римлян, вместо слова «культура» использовали термин «пайдес», что соответствовало понятию воспитанности. В средние века этот термин воспринимался как синоним цивилизации. Постепенно слово «культура» стало ассоциироваться с понятием личного совершенства, а в эпоху Возрождения слилось с принципом гуманизма и в дальнейшем с понятием Просвещения. Известно также, что Ж. Ж. Руссо впервые выступил с критикой и культуры, и цивилизации в целом. Впоследствии Э. Кант только в культуре, особенно в сфере морали, видел единственно возможный выход из духовного кризиса. Ф. Шиллер же, в свою очередь, эстетизировал понятие культуры. Г. Гегель говорил прежде всего о культуре философского сознания как об области духовной свободы человека. И. Гердер именно в культуре видел прогрессивное развитие способностей человеческого ума. Немецкие романтики (Ф. Шлегель, Ф. Шеллинг) как раз продолжили эту гердеровскую линию.

В XX в. понятие культуры стало еще более неопределенным. По мнению В. Гумбольда, она синонимична с компаративной лингвистикой, а по мнению Э. Тейлора, это частная антропологическая проблема, связанная еще и с этнографией.[119]

Впоследствии появился новый тип культурологии, принуждающий к пересмотру привычных представлений о том, что же есть философия.

Как бы в предвосхищении близящихся социально-исторических потрясений в начале XX в. в мир входит разочарованное в прогрессе кризисное сознание, которое восстает против гармонизующего философского системосозидания и его движущей силы – рацио. В центр, на место познания, ставится принцип существования.

Если до начала XX в. истину искали в разумном начале, то теперь ее стали рассматривать в противоположном: в досознательном, бессознательном, подсознательном. На смену «философии мысли» пришла «философия жизни». Она-то и оказалась основным руслом культурофилософских идей в кризисную эпоху.[120]

В этот контекст как нельзя лучше вписывается творчество «позднего» Л. Толстого. По мнению Н. Бердяева, «философия жизни» или своеобразный религиозный экзистенциализм был присущ всей русской классике, и особенно ярко он проявился в творчестве Л. Толстого и Ф. Достоевского.[121]

Отечественные исследователи Д. и М. Урновы справедливо считают, что, например, в повести «Хаджи-Мурат» Л. Толстому, как никому другому, удалось затронуть, пожалуй, самую существенную проблему культуры XX в.: возможность сохранения человеческой личности не как отдельной судьбы, а как феномена в целом.[122]

Воплотив в своем творчестве рационалистическо-гуманистические традиции предшествующего XIX в., русский писатель в драме аварского горца, как в пророческой притче, на самом деле увидел конфликт между так называемыми «общечеловеческими интересами» и духом фатализма, столь характерном для всего западного мира XX в. Причем эти «общечеловеческие интересы» неслучайно в повести Л. Толстого защищает представитель другой культуры, где рациональное начало еще не успело выродиться в декаданс и рафинированность, в то время как жители европейской части России, такие как граф Воронцов и другие представители империи, где уже успел сформироваться новый тип человека, человека-чиновника, почти лишенного своих личностных качеств, являют собой некую механически-потребительскую суть в действии.

Эпичность всему повествованию придает уже тот факт отчаянного, безнадежного и высокотрагичного сопротивления, которое оказывает Хаджи-Мурат надвигающейся и на его мир бездушной цивилизации нового типа. Это сопротивление, эта отчаянная борьба носит в повести характер легенды. Отсюда и соблюдение эпической дистанции, и специальная удаленность времени повествования в эпоху юности самого автора, и кольцевая композиция с заставкой и эпилогом в виде притчи, повествующей в символической форме о вспаханном поле (вспомним, что латинское слово cultura как раз и означало возделывание земли) и изуродованном кусте «татарина», который умер, не сдавшись и не позволив уложить себя в благоухающий пряный букет вместе с другими полевыми цветами.

Но не только в этом можно уловить общие философско-культурологические тенденции Запада в последней повести Л. Толстого. «Диалектика души» великого писателя, на наш взгляд, теснейшим образом связана с общим обращением к подсознательному и бессознательному в культуре и искусстве XX в., а те конкретные художественные формы, которые приняла «диалектика души» в поздний период творчества писателя, достаточно ясно и отчетливо обнаруживаются у У. Фолкнера, Э. Хемингуэя и Д. Стейнбека, о которых и пойдет речь в данной главе.

Специально будут проанализированы в основном кавказские повести великого писателя. Затянувшаяся война с горцами в середине XIX в. вскрыла не только кровоточащие противоречия самой России, но и явилась прообразом конфликта культур как основного принципа современной культурфилософии. Столкновение двух непримиримых ментальностей: мусульманства и православия, Корана и Библии определило ту духовную напряженность, которая характеризует внутренний мир почти всех толстовских героев, где подсознание и сознание переплетены так, что размытыми кажутся все границы осязаемого бытия. Но именно о диалоге культур и писал в свое время М. М. Бахтин как об основном принципе понимания произведения прошлого.[123] И в этом смысле кавказские повести Л. Толстого лучше всего позволяют говорить о тенденциях уже современной западной культурфилософии, так как они рассказывают не столько о конкретной войне народов, сколько о войне различных мифологем, предрассудков, исторически сложившихся типов поведения и всего того, что и входит в понятие ментальности. Внутренний же мир современного человека, вбирая в себя все наследие предшествующих эпох, наследие некой политкультуры, являет собой, по мнению К. Юнга, своеобразный неразрешимый конфликт взаимоисключающих начал, воплощенных в тех или иных архетипах.[124]

Л. Н. Толстой, как психолог, с помощью своего метода анализа внутреннего мира именно в человеческой душе искал причину всех современных бед, и именно поэтому культурологический аспект его творчества тесно связан с проблемой психологизма и с вопросом о «диалектике души», особенно в той ее форме, каковую она принимает в поздний период творчества писателя.

Однако заметим, что изучение позднего творчества Л. Толстого являет собой крайне сложную область толстоведения. Отечественной наукой давно уже опровергнуто мнение об «исчерпанности» последних творений великого мастера.[125] Мы располагаем рядом работ, посвященных как общим закономерностям творчества последнего периода жизни великого писателя,[126] так и отдельным его произведениям.[127] Но это исследование вряд ли можно считать завершенным. Несмотря на ряд достижений в изучении творческого метода «позднего» Л. Толстого, есть еще «белые пятна», ждущие своих исследователей. Одно из них – повесть «Хаджи-Мурат» (1896–1904), которой восхищался М. Горький[128] и которую современная наука справедливо считает одним из шедевров творчества Л. Толстого.

Однако путь к подобному пониманию этого произведения был долгим и сложным. Нельзя забывать, что современники Л. Толстого не заметили новаторства повести «Хаджи-Мурат». Так, по мнению одного из исследователей, «непримиримый горец написан, может быть, не очень рельефно, и не столько чувствуешь непосредственно его исключительность, сколько узнаешь о ней по его автобиографии и по рассказам других действующих лиц».[129]

Характеризуя особенности психологизма позднего творчества Толстого, Д. Овсянико-Куликовский говорил о голой иллюстрации религиозно-моральных идей писателя, его «евангельской религии любви и строгих аскетических требований».[130]

По мнению Н. Зверева, Толстой относится к художникам субъективного направления, задачей которых является «изображение внутренних типических переживаний так, как эти переживания сказываются не в русском или англичане, не в дворянине или купце, а в каждом человеке вообще».[131] Как видно, здесь национальная специфика воспринимается как объективное начало и противопоставляется общечеловеческому – в качестве субъективного начала. Принять подобный вывод невозможно, но следует понять те социально-исторические обстоятельства, когда между двумя революциями складывалось в борьбе противоречивых тенденций новое искусство, существенно отличавшееся от критического реализма XIX в. Может быть, поэтому-то Д. С. Мережковский прямо связывал все позднее творчество Толстого с проблемами символизма.[132]

На современном этапе в ряде статей и исследований освещены различные проблемы «Хаджи-Мурата». Достаточно полно представлена история создания.[133] Исследованы связи Л. Толстого и Кавказа и кавказские истоки повести.[134] Обширна литература об источниках «Хаджи-Мурата», использованных автором при работе над произведением, и фольклорных материалах, вошедших в текст.[135]

Ученые, стремящиеся определить место «Хаджи-Мурата» в эволюции творчества Толстого, рассматривают данное произведение как своеобразный итог целого периода художественных исканий. Завершающее творение великого писателя оказывается связанным, с одной стороны, с «кавказскими» повестями и рассказами начального периода творчества,[136] с другой – с произведениями 60-х годов, а с третьей – с народными рассказами. В повести как бы сливаются два основных направления творчества Толстого: глубина, многогранность, сложность «Войны и мира» и простота, четкость и краткость народных рассказов. Лаконизм художественной формы повести непосредственно связан с глубиной идейного содержания. Постижение этого идейного богатства – задача литературоведения. По мнению В. Я. Лакшина, «Хаджи-Мурат» – это попытка художественно выразить свое понимание жизни.[137] Центральная идея произведения – «человеческая свобода – закон человеческой жизни».[138]

Тема борьбы человека за собственную свободу «…была близка самому Толстому, много лет упорно отстаивавшему свои взгляды и смело выступавшему против своих врагов».[139]

Многое написано и об обличительной силе повести. Причем разоблачение правящих классов в «Хаджи-Мурате» непосредственно связывали с особенностями реализма Толстого в поздний период творчества.[140] Разоблачение античеловеческой сущности царизма, губящего жизнь, гневное выступление против войны – все это, по мнению исследователей, составляет одно из важных достоинств последней работы писателя.[141]

«Хаджи-Мурат» – произведение нового времени, так как близость к грядущей революции, героика и оптимизм говорят о устремленности автора в будущее, к последующим поколениям.[142]

Так, многие исследователи в связи с интересом к главному герою повести писали, с одной стороны, о его нетрадиционности для творчества Л. Толстого, а с другой – о закономерности его появления, выводя ее из глубокого понимания автором исторической обстановки в стране на рубеже XIX и XX вв. «Уже к концу 90-х годов литературная деятельность Толстого приобретает оттенки, свидетельствующие о предчувствии революционной волны. Он проявил интерес к активным, деятельным людям, поведение которых решительно расходится с его учением. Толстой создает прекрасные образы сильных и борющихся людей. Это в первую очередь относится к повести «Хаджи-Мурат».[143] В. Б. Шкловский считает, что расхождение между художественным влечением и мировоззрением помешало завершить повесть: «она не была закончена, потому что ее художественное решение противоречило толстовскому религиозному, уже отвергнутому жизнью, решению».[144] Новаторской чертой повести принято также считать привнесение в «самый трезвый реализм» красочности и яркости раннего творчества. При работе над произведением «Толстой снова вернется к красочности своего раннего реализма, соединив ее с задачами социально-обличительными».[145]

В связи с темой данной работы нас будут интересовать те исследования, в которых рассматривается проблема новаторства повести в области психологизма и ее значение для творчества писателя и для мирового литературного процесса XX в. Новаторство писателя в данном вопросе проявляется уже в том, что он анализирует такой тип человеческого сознания, который до этого находился за пределами художественного исследования. Речь идет о человеке Востока. Конечно, о Востоке как таковом еще задолго до Л. Толстого неоднократно писалось в русской и мировой литературе. Но это не было достаточно полное проникновение в духовный мир людей соседней культуры. Человек Востока рисовался как бы со стороны, он представал перед читателем в восприятии европейца: логика его мышления была непонятна и чужда русскому читателю. Л. Толстой поставил перед собой принципиально новую задачу: доподлинно исследовать душу человека другой культуры, а необычность и новаторство в выборе объекта исследования, безусловно, потребовали новых средств анализа духовного мира героя.

Каковы эти средства? – вот один из основных вопросов данной работы.

* * *

В дореформенную эпоху убыстрялось развитие общества, однако в России не были до конца изжиты крепостнические, т. е. феодальные, средневековые и даже более ранние социальные отношения. Россия оставалась страной многоукладной. Ее социальная структура приобрела особенно сложный вид. Соответственно, большую сложность приобрело и общественное сознание в России. И до восприятия Л. Толстым психология людей была непростой, но «диалектика души» как наиболее сложное явление внутренней жизни людей должна была получить своего выразителя.

У. Р. Фохт в своей книге «Пути русского реализма» писал о том, что еще задолго до Толстого художническое внимание романистов начинает сосредотачиваться в основном на внутреннем мире человека.[146] Истоки современного «психологического анализа» Г. А. Гуковский видел в творчестве Жуковского.[147] Ф. З. Канунова склонна еще глубже в прошлое отнести зарождение психологизма: «Карамзин… впервые в русской литературе… открыл внутренний мир человека, мир его страстей».[148] Исследуя поэтику раннего русского сентиментализма С. Е. Шаталов усматривает еще у Ф. Эмина самые первые попытки представить движение души идейно и нравственно изменяющихся героев.[149] «Диалектика души» как метод психологического анализа складывалась не на пустом месте. Это очевидно. Однако же не менее очевидно, что только в творчестве Л. Толстого получили свое завершение и убедительное воплощение эти искания его предшественников.

Появление «диалектики души» было продиктовано всем ходом исторического развития. У современников Л. Толстого, да и нынешних литературоведов возникает один и тот же вопрос: есть ли у этого вида психологического анализа границы в пространстве и времени; принадлежность ли это российских писателей середины XIX – начала XX в. или «диалектика души» не знает границ?

По мнению Л. Д. Опульской, Толстой не всегда применял «диалектику души». Отрицательные герои, например, в романе «Война и мир», кроме одного Бориса Друбецкого, просто лишены всякой духовной жизни.[150] И в связи с этим, естественно, возникает еще один очень важный вопрос: «диалектика души» – это только вид психологического анализа, открытый Толстым, или это определенный тип психологии, свойственный современникам писателя? Закономерно ли было для Л. Толстого применение данного вида психологического анализа для раскрытия внутреннего мира людей, которые живут простой естественной жизнью, или это привилегия только интеллектуальной элиты, таких людей, как Андрей Болконский, Пьер Безухов, князь Нехлюдов и т. д.?

* * *

Таким образом, мы подошли к вопросу об особенностях психологизма в повести «Хаджи-Мурат». Герой Толстого никак не может быть причислен к разряду людей, для которых самоанализ является чем-то естественным, закономерным. Хаджи-Мурат – горец, сознание которого сформировано родоплеменными отношениями, определено феодально-религиозным бытом. В связи с этим остро встает вопрос об ограниченности или универсальности «диалектики души» как вида психологического анализа на примере данной повести. Если Л. Толстой действительно отказывается от применения «диалектики души», то правы те исследователи, которые говорят о ее ограниченности и принадлежности только «раннему» и «зрелому» Л. Толстому.

Так, Е. Б. Тагер считает, что «диалектика души» у позднего Толстого отступает на второй план перед новой задачей – обнаружением костяка явления, оголением сути человеческого характера, того или иного социального института и т. п.[151] С. Г. Бочаров утверждал, что «диалектика души» – это не только вид психологического анализа, но и определенный тип психологии.[152] Причем исследователь не переносит этот тип психологии на героев позднего периода творчества Л. Толстого. В таком понимании явно проглядывается давнее представление о будто бы двух Толстых: «раннего» и «зрелого» периода – создатель «диалектики души» и «поздний» после идейно-нравственного перелома, который как художник во многом продолжал оставаться загадочным.

С таким положением трудно согласиться. Ведь «диалектика души» – это одно из завоеваний мировой литературы, и если Л. Толстой к концу своей жизни отказывается от нее, следовательно, он сознательно отходит от своих художественных достижений, точнее говоря, он перестает быть Толстым, писателем, известным всему миру как раз благодаря данному художественному открытию.

Наиболее полно вопрос о «диалектике души» в поздний период творчества был разработан в трудах Л. Д. Опульской и В. А. Ковалева. Они принимают положение о существовании этого вида психологического анализа на протяжении всего творчества Л. Толстого и в повести «Хаджи-Мурат», в частности, но подходят они к этому вопросу с той позиции, что «диалектика души» не является какой-то универсальной, всеобъемлющей для писателя.

Так, Ковалев говорит об усилении драматизации, об особой роли портрета, художественной детали при раскрытии внутреннего мира героя. Все формы психологического анализа в поздний период творчества, по мнению исследователя, сводятся к следующему: внутренние монологи героев, двуплановые диалоги, авторские комментарии к действиям героев и т. д. Причем Ковалевым подчеркивается, все эти формы раскрытия внутреннего мира героев у Л. Толстого тесно связаны с аналитической характеристикой: хотя и по-разному, но они освещают процесс человеческих переживаний.[153]

На сходных позициях стоит и Опульская. По ее мнению, воспроизведение всего хода переживаний сменяется в это время показом основных моментов, этапов психологического процесса. Выделяются следующие формы психологического анализа: внутренние монологи, диалоги, воспоминания, сны, внесловесные формы выражения чувств и т. д. Сама «диалектика души», по мнению Опульской, в поздний период творчества приобретает все более морализаторский характер.[154]

Итак, исследователи психологизма «позднего» Толстого утверждают, что помимо внутреннего монолога в этот период особую роль начинают играть всякого рода «побочные» средства психологического анализа. В связи с этим, естественно, возникает вопрос: появление новых средств в изображении внутренней жизни героев – это шаг вперед или отступление, подъем на новую художественную высоту и дальнейшее развитие «диалектики души» или стареющий художник оказался не в силах совладать с собственным психологизмом?

Л. Н. Кузина утверждает, что в поздний период творчества новое достижение Л. Толстого – это открытие принципа заразительности.[155]

В 1898 г. Л. Толстой закончил критическую статью «Что такое искусство?», в которой выразил свое понимание искусства, раскрыл ряд теоретических положений, которые являются не только критериями оценки произведений, но и художественными принципами: «Хаджи-Мурат» – одно из воплощений этих принципов. Вот основной из них. «Признак, выделяющий настоящее искусство от поддельного, есть один несомненный – заразительность искусства» (30, 148).[156] Что же такое «заразительность»? «Главная особенность этого чувства в том, что воспринимающий до такой степени сливается с художником, что ему кажется, что воспринимаемый им предмет сделан не кем-либо другим, а им самим, и что все то, что выражено этим предметом, есть то самое, что так давно уже ему хотелось выразить» (30, 148). Заразительность для Л. Толстого – это средство единения людей перед лицом настоящего искусства, а «степень заразительности есть и единственное мерило достоинства искусства» (30, 149). Произведение искусства при богатстве содержания должно обладать простотой формы, чтобы быть понятным всем, а не горстке избранных. «Сложная техника… обезображивает произведение искусства» (30, 181). «Яркость, простота и краткость» – вот его необходимые условия.

Но, выдвинув принцип «заразительности» как один из основных художественных принципов в раскрытии внутреннего мира героев у «позднего» Толстого, Л. Н. Кузина не дает ответа на очень существенные вопросы: как конкретно осуществляется этот принцип в творчестве писателя; связан ли этот принцип только со внутренним монологом или распространяется на всю структуру художественного произведения в целом.

Н. Г. Чернышевский, характеризуя особенности творческого метода Толстого, писал, что «диалектика души» – не единственный вид психологического анализа, что писатель умеет играть «не одной этой струной, он может играть или не играть на ней, но самая способность играть на ней придает уже его таланту особенность, которая видна во всем постоянно».[157] То есть, говоря иными словами, даже в использовании других видов психологического анализа у Толстого, по мнению критика, «диалектика души» все равно будет присутствовать, но уже как «снятая».[158]

В данной работе за основу берется мысль о том, что процесс творческих исканий Толстого был единым, что великий художник и на склоне своих дней сохранял могучую творческую силу, что в «Хаджи-Мурате» он сумел поднять на новый художественный уровень открытый им вид психологического анализа – «диалектику души». Однако «диалектика души» предстает теперь в новом воплощении и приобретает универсальный характер.

Основной тезис данной книги сводится к тому, что в поздний период творчества Толстого «диалектика души» начинает распространяться на всю художественную структуру произведения (пейзаж, композицию, портрет, художественную деталь и т. д.).

Вид психологического анализа «позднего» Толстого становится настолько универсальным, что он входит в творческую практику писателей XX в.