Бронзовый вестерн Пейзаж фронтира

Та Америка, куда мечтал сбежать чеховский Чечевицын, была страной, где «вместо чаю пьют джин», где «земля дрожит, когда стадо бизонов бежит через пампасы», где «мустанги брыкаются и ржут». Русским детям все это открыл Майн Рид, американским взрослым – вестерны. Задолго до того как они появились не только в кино, но даже в книгах, за образ дикого Запада взялись художники, точнее – скульпторы. Бронзовый век вестерна, предшествовавший бумажному и целлулоидному, и стал объектом выставки в музее Метрополитен[22].

В отличие от монументальной скульптуры, украшающей площади и скверы, бронзовые статуэтки были камерного размера. Как птицы в клетке, такие скульптуры жили не снаружи, а внутри, представляя одомашненную часть девственной природы. Каждая композиция служила настольным мемориалом Западу с его индейцами, бизонами, ковбоями и свободой до горизонта.

От Америки Чечевицына этот миф отличался тем, что более или менее соответствовал действительности. Именно поэтому его так трудно оказалось запечатлеть выходцам из Старого Света. Прошедшие европейскую (обычно – итальянскую) школу мастера не знали языка, годившегося для описания свежей, еще не истоптанной искусством реальности другого, будто свалившегося с неба континента. Столкнувшись с новым вызовом, художники вынуждены были отступить в прошлое и переодеть Запад в античный наряд.

– Открыв Америку, – объявило искусство, – мы отправились вспять по собственной истории. Дальний Запад – это туннель в прошлое. Индейцы – это ахейцы «Илиады». Могучие, бесстрашные и печальные, как все эпические герои, они вновь уходят с арены истории. Поэтому задача американского художника – запечатлеть облик исчезающего мира в назидание будущим поколениям.

Надо признать, что с этой задачей скульптура не справилась. Ее индейцы чаще ассоциируются с музеями, а не с прериями. Совершенные, как античные боги, они причесаны по ренессансной моде, стреляют из лука как Аполлон, охотятся как Артемида, сражаются как Ахилл и умирают как Гектор.

Лучше аборигенов европейским скульпторам удавались звери Нового Света, особенно – бизоны: они поражали фантазию. Однажды, когда я ехал по северным окраинам штата Нью-Йорк, мне довелось увидеть крутые заснеженные холмы, бредущие вдоль ограды фермы, пытавшейся разводить их на мясо. Вблизи и на пленэре бизоны казались доисторическими тварями. Как динозавры в коровнике, они не вписывались в сельское хозяйство. Именно такими их изображала скульптура. Отбросив гладкие античные модели, художник создавал экспрессионистский портрет индейского Запада, которому храмом и кумиром служили мохнатые горы бизонов.

Лишь истребив коренную Америку, страна открыла себе новых героев – ковбоев. Самым знаменитым из них был Теодор Рузвельт, хотя мало кто меньше него подходил к этой роли. Выходец из старинного голландского рода, будущий президент родился в Нью-Йорке, на 14-й стрит. В этом ставшем музеем доме все выдает устоявшийся, добропорядочный, вполне буржуазный обиход: хрусталь, рояль, бюст Платона. Но Рузвельт, пестуя политические амбиции, отправился на Запад и завел ранчо. Чужой в этой среде, он страдал от насмешек – из-за очков его звали «четырехглазым ковбоем». Отстаивая достоинство, Рузвельт часто участвовал в ковбойских дуэлях. Но и добившись признания на Западе, он тщательно оберегал тайну двадцатикилограммового сундука, где держал любимые книги. Настоящие ковбои не одобрили бы привычку читать на ночь всё ту же «Илиаду».

Тщательно выбрав себе маску, Рузвельт полюбил ее. Одним из первых создав литературные вестерны, он объявил, что именно в ковбоях воплощается идеальный характер американца: независимость поведения, самостоятельность в суждениях, упрямое упорство в достижении цели, умение выжить, полагаясь только на себя.

Первые ковбои появились в Техасе еще в начале XIX века, когда там, как, впрочем, и сейчас, было много свободных пастбищ для рогатого скота. Перегонять огромные стада нанимали опытных наездников, обычно – мексиканцев, мулатов или негров. На каждое стадо в 2500 голов приходилась дюжина ковбоев, которые вели трудную кочевую жизнь, казавшуюся романтической только горожанам с Восточного побережья.

Сперва ничего специфически американского в фигуре ковбоя не было. Такой же персонаж в сходных условиях возник в Южной Америке, в бескрайних пампасах Аргентины и Уругвая. Это пастухи-гаучо с их красочным фольклором и своеобразным нарядом (пончо, мягкие сапоги, яркий пояс с пристегнутым к нему сосудом для чая-мате). Более того, ковбои были и в Старом Свете. Я их видел на южной окраине Франции, в Камарге. В этом до сих пор малолюдном районе соленых болот устья Роны сохранились дикие белые кони, прямые потомки доисторической лошади. Объезжают этих европейских мустангов провансальские наездники, называющие себя «гардиенс». Они считают себя первыми ковбоями, экспортировавшими в Новый Свет этот образ вместе со всеми его атрибутами, включая знаменитые синие джинсы.

Другими словами, уникальная роль ковбойского мифа связана не с историей, а с психологией Америки, которую сумел изобразить в хрестоматийных скульптурах самый знаменитый художник Запада Фредерик Ремингтон. Его лучшая работа стала американской иконой и удостоилась места в Овальном кабинете Белого дома.

Больше всего полуметровая композиция «Объездчик бронко» нравилась Рейгану. Отменный наездник, он умел оценить бронзовый танец человека с лошадью. На полумексиканском сленге ковбоев слово «бронко» обозначает коня, еще не знавшего узды. Это же можно сказать и о ковбое, объезжающем жеребца. Поджарые и скуластые, они похожи даже внешне. И тот и другой пойманы автором в момент динамического равновесия, который может кончиться падением обоих.

Несуразная для скульптуры поза раскрывает потаенный смысл шедевра. Метафора Дикого Запада стоит на двух ногах, и обе – лошадиные. Если бронзовые индейцы элегичны (закат расы), то ковбои живут в коротком настоящем, в промежуточном состоянии между бесшабашной волей и неизбежной цивилизацией. Неудивительно, что конь встал на дыбы.

Лошадь – один из самых древних символов бессознательного, стихийного. Только обуздав это могучее и строптивое начало, человек подчиняет разрушительные силы как во внешнем, так и во внутреннем мире – в самом себе. Исключительные географические обстоятельства – молодость американской судьбы – опрокинули архаический миф в современную историю. В ее контексте миф о ковбое разыгрывает на просторах дикого Запада мистерию рождения порядка из хаоса. Как знает каждый любитель вестернов, из одиноких ковбоев выходят лучшие шерифы.

Но помимо историософской интерпретации, сюжет «человека в седле» имеет и вполне конкретное, бытовое значение. Скульптура Ремингтона, который изучал жизнь ковбоев в Монтане и Канзасе, рассказывает о верховой езде все, что вы хотели узнать, но не решались испытать.

Я это понял, лишь познакомившись с исландскими мустангами. Завезенные тысячу лет назад викингами, они никогда не покидали острова. Летом исландские лошади живут без присмотра в горах, зимой томятся в конюшнях и счастливы выбраться на прогулку – на своих, а не наших условиях. Не догадываясь обо всем этом, я впервые забрался в седло – и тут же пожалел об этом. Со стороны и на экране вам кажется, что за поводья можно держаться, управляя животным, как велосипедом. На самом деле амуниция нужна для того, чтобы соединить человека со зверем скорее электрической или телепатической связью. Она позволяет всаднику передавать импульсы, которые в моем случае исчерпывались страхом. Мгновенно поняв это, лошадь пошла галопом и в речку, не замерзшую лишь из-за бешеного течения. Наслаждаясь свободой, обе не обращали на меня внимания, и правильно делали, ибо мне все равно не удалось узнать, как вмешаться в процесс, не говоря уже о том, чтобы его остановить. Предоставленный себе, я пытался просто усидеть в седле. Это было так же сложно, как танцевать в каноэ. Любое движение вызывало непредвиденную реакцию с одинаково опасными последствиями. Сквозь ужас (и благодаря ему!) до меня дошло, что верховая езда – не насилие, а симбиоз двух воль. Паритет человека с лошадью – не гармония, но объединяющая борьба, вроде полюсов в магните.

Момент истины вернул меня живым в конюшню и помог разобраться с бронзовым вестерном. Необъезженный конь нужен ковбою, чтобы использовать энергию свободы, а скульптору – чтобы запечатлеть зенит Запада. Еще дикий, он притягивал тех, кто его цивилизовал и убивал. Короткая передышка прогресса давала шанс вновь пережить ажиотаж доисторической схватки с природой. Ковбой на коне, как матадор без зрителей, сражается с ней один и на равных.

Азарт этого поединка второй век кормит мир сырыми эмоциями. Но если ковбойский миф оказался долговечным, то самих ковбоев хватило ненадолго. Железная дорога и колючая проволока отняли у них работу. Кроме, разумеется, той, что дает шоу-бизнес.