Итоги войны

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Итоги войны

Война подходила к концу, войска вступили на землю Германии, патриотизм русского и всех советских народов победил, подтвердив единство цели в этой войне. Партия коммунистов во главе с Верховным главнокомандующим И.В. Сталиным в этой борьбе проявила себя грамотно, порой безукоризненно, хотя были ошибки, неудачи, поражения, что-то не учли, где-то просчитались, но в конце войны, обретя необходимый опыт, действовала победоносно. Чаще всего говорят о потерях в этой войне, действительно цифры ужасающие, но в этих потерях нужно учитывать потери мирного населения при вторжении немецкой армии, более 18 миллионов погибло мирных жителей, убитых при сопротивлении, при подозрении о содействии партизанам, просто убитых фашистским отродьем, как гласила их военная доктрина, провозглашённая Гитлером и его однопартийцами. Можно было воевать с немцами как французы, отдавшие без боя Париж и многие провинции, как другие европейские державы, потеряв минимальное число солдат и мирных жителей, а можно воевать с захватчиками как русские, белорусы, украинцы и другие братские народы, которые гибли, сопротивляясь враждебному нашествию. Отсюда и потери.

Русская литература во всех своих жанрах делала, что могла и что было в её силах. Были пленумы, совещания, выступали писатели с отчётами и докладами о проделанной работе, о публикациях хороших и не очень, всё это было известно и оценивалось по-разному. Особенно внимательными были ко всем публикациям сотрудники Отдела агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) и секретари ЦК Жданов, Щербаков и Маленков. Писатели писали им письма, жаловались на цензуру, на то, что остались без квартиры, друг на друга, но всё это секретное, тайное оставалось в архивах, а сейчас многие из этих тайн опубликованы, особенно интересны публикации сотрудников Архива президента. Сотрудники Агитпропа и секретари ЦК ВКП(б), при всей скромности их возможностей, почувствовали себя законодателями коммунистической идеологии, людьми высокой нравственности и государственной ответственности, способными диктовать советской литературе свои требования. И – диктовали. Сейчас очевидна ограниченность их интеллектуальных и нравственных возможностей.

Острой критике и преследованию подверглись повесть Александра Довженко (1894–1956) «Победа», которую сняли с публикации в журнале «Знамя», и сценарий киноэпопеи «Украина в огне», подготовленный к публикации журналом «Знамя». Эта киноэпопея должна была рассказать «о страданиях Украины под пятой немецких оккупантов, о борьбе украинского народа за честь и свободу советской родины» (А. Довженко). По заведённому порядку ответственный секретарь журнала Е. Михайлова отправила вёрстку сценария А.С. Щербакову с сопроводительной запиской, что А. Довженко запретил журналу вмешиваться в текст его работы, весь текст после правки редакции по настоянию автора был восстановлен. А.С. Щербаков хорошо знал, что Александр Петрович Довженко – человек знаменитый, был дипломатом, учился живописи, как сценарист и режиссёр снял фильмы «Звенигород», «Арсенал», «Земля», «Иван», за фильм «Щорс» получил Сталинскую премию первой степени, но то, что он прочитал, не укладывалось в рамки принятой коммунистической идеологии. В киноэпопее проявился украинский национализм, неуважение к партии, автор называл партийных деятелей шкурниками, карьеристами, тупыми людьми, критиковал колхозное строительство.

По решению ЦК ВКП(б) А.П. Довженко запретили печатать повесть «Победа» и сценарий киноэпопеи «Украина в огне». В феврале 1944 года был направлен документ по этому поводу: «ЦК ВКП(б) обращает Ваше внимание на то, что в произведениях украинского писателя и кинорежиссёра Довженко А.П., написанных за последнее время («Победа», «Украина в огне»), имеют место грубые политические ошибки антиленинского характера. Ввиду этого ЦК обязывает Вас не публиковать произведений Довженко без особого на то разрешения Агитпропа ЦК ВКП(б). Секретарь ЦК ВКП(б) А. Щербаков» (Источник. 1993).

26 февраля 1944 года на пленуме МГК Щербаков резко критиковал сценарий киноэпопеи «Украина в огне». В критической литературе об этом периоде говорилось, что Сталин на заседании Политбюро 31 января 1944 года (Латышев А. «Выступление И. Сталина на Политбюро 31 января 1944 г. // Искусство кино. 1990. № 4. С. 84–96) дал резкую оценку этому произведению А.П. Довженко. Напротив, Д.Л. Бабиченко не нашёл никаких подтверждающих документов речи Сталина, есть высказывание самого Довженко, что в Кремле его «разрубили на куски», и есть воспоминания Н. Хрущёва, что Сталин разнёс Довженко «в пух и прах». Но в документах заседания Политбюро о речи Сталина о Довженко даже не упоминается.

Работники ЦК остро критиковали А.П. Довженко за то, что он неправильно объясняет причины отступления Красной армии в начале войны, мол, победы достигаются ценой гибели большинства участников боя, неумения воевать, нерешительности командиров и бюрократизма военных специалистов. Но аргументы критики были слабыми, натянутыми.

Все эти военные годы Н. Асеев много работал, его письменный стол был завален стихами, он подготовил сборник стихотворений «Годы грома» (1941–1943), Гослитиздат подписал книгу в печать и одновременно направил в Управление пропаганды и агитации ЦК ВКП(б). Г.Ф. Александров 26 ноября 1943 года сообщает А.С. Щербакову, что в этом сборнике имеется «ряд политически ошибочных стихотворений». А. Щербаков тут же издал распоряжение книгу запретить, известил о запрете Г. Маленкова, хотя книгу в печать подписали авторитетные лица – редактор В. Перцов и главный редактор издательства А. Мясников.

2 декабря 1943 года Н.Н. Асеев обратился с письмом к В.М. Молотову с просьбой «протолкнуть этот остановившийся в горле комок», издать сборник стихотворений. Он писал: «Неопубликованные стихи, как нескошенное поле, не дают место новым», «Создаётся впечатление у читателя, что я упорно отмалчиваюсь в самые трудные годы и по самым трудным вопросам. Кому и зачем нужно создавать это впечатление – я не знаю». В. Молотов отправил письмо 21 декабря 1943 года А. Щербакову и Александрову. Так замкнулся бюрократический круг серьёзных раздумий. Н. Асеева вызывали в ЦК, беседовали, поучали, критиковали, что в своей книге стихов он не воспитывал ненависти к врагу.

В годы войны немало замечаний было высказано работниками Агитпропа ЦК о публикациях Ильи (настоящее имя – Карл) Львовича Сельвинского (1899–1968) – стихотворения «России», «Кого баюкала Россия», «Эпизод». Когда офицера Сельвинского вызвали в ЦК, он, награждённый двумя боевыми орденами, надеялся, что речь пойдёт об очередном награждении, но ошибся. Маленков резко заговорил о стихотворении «Кого баюкала Россия». В своём дневнике Сельвинский записал: «Возвратился домой совершенно разбитым: на Оргбюро я шёл молодым человеком, а вышел оттуда – дряхлым стариком. Боже мой! И эти люди руководят нашей литературой!» (Озеров Л. Илья Сельвинский. Его труды и дни. М., 1992. С. 8–9).

Исследователи партийных документов приводят многочисленные факты «политических ошибок» со стороны редакционных работников издательств, журналов, газет, со стороны известных прозаиков, поэтов и драматургов. Но главное не в этом, а в том, какую позицию занимали Щербаков, Маленков, Александров, Пузин, Еголин, Федосеев. Нарком государственной безопасности СССР В.Н. Меркулов в своей информации от 31 октября 1944 года, поданной на имя Жданова (см.: Родина. 1992. № 1. С. 92–96), сообщает, что почти все ведущие писатели резко критикуют позицию Агитпропа и готовы вслед за И. Сельвинским сказать: «И эти люди руководят нашей литературой!»

Торжественным парадом Победы закончилась война. Люди вздохнули с надеждой и облегчением, основная тяжесть прошла, писатели надеялись, что идеологический контроль уйдёт вместе с военными днями. Но факты политической жизни развеяли эти надежды.

3 августа 1945 года заместитель начальника Управления пропаганды и агитации ВКП(б) А.М. Еголин подал докладную записку секретарю ЦК ВКП(б) Г.М. Маленкову о положении в литературе после отчёта издательства «Советский писатель» несколько месяцев тому назад. А.М. Еголин отмечает, что многие писатели работают над крупными произведениями: Фадеев – над романом «Молодая гвардия», В. Гроссман – над романом «Сталинград», Л. Соболев – над романом «Зелёный луч», А. Калинин – над романом «На юге», входят в литературу В. Овечкин, поэты Захарченко, Гудзенко, Николаева. Есть надежды ожидать нового расцвета советской литературы. Но это на первых порах, а на самом деле многие писатели не соглашались с политикой партии и правительства, установившей строгую цензуру. Так, писатель-коммунист Илья Сельвинский на совещании 6 апреля 1945 года «заявил, что существует противоречие между методом социалистического реализма и теми задачами, которые сейчас стоят перед искусством, что современному искусству тесно в рамках социалистического реализма, поэтому социалистический реализм надо заменить социалистическим символизмом. Обосновывая свою точку зрения, этот писатель объявил всех русских классиков символистами, причём Пушкин, по утверждению новоявленного «теоретика», – «вершина символизма»… Несомненно, что такая попытка пересмотреть самые основы нашей эстетики глубоко ошибочна и порочна». А. Еголин напоминает Г. Маленкову, что К. Федин, Вс. Иванов, В. Луговской не написали в это время ни одного художественного произведения, «отсиживались», а такие писатели, как Н. Асеев, М. Зощенко, И. Сельвинский, К. Чуковский, «создали безыдейные, вредные произведения». А. Еголин приводит список писателей, допустивших ошибки в своём творчестве, таких как Н. Шпанов, В. Вишневский, Е. Рысс, В. Лившиц, М. Дудин, В. Рождественский, О. Берггольц, А. Межиров, М. Алигер, называет новую поэму Н. Асеева «Пламя победы», приводит большие цитаты из названных произведений. Ни тогда, ни сейчас ничего удивительного и клеветнического в этих сочинениях нет, а есть попытка передачи сложного и противоречивого положения человека, когда на него падают бомбы или другие военные неожиданности. А. Еголин отмечает, что многие писатели жалуются на строгости цензуры, а писатель В. Вишневский, член партии, главный редактор журнала, «чрезвычайно бестактно выступил на пленуме, требуя по сути дела буржуазной свободы слова». А между тем В. Вишневский на пленуме сказал: «Я выступал в Москве этой зимой и весной несколько раз на различных собраниях Москвы и в своих речах касался насущной для всех нас свободы слова. Тысячи и тысячи людей верно поняли то, что я говорил, что отстаиваю, что думаю и чем живу. А я говорил о положении Сталинской Конституции». Свобода слова – «это высшее требование к самому себе. Выступай, борись сам с собой, если тебе трудно. Спорь сам с собой, но выкладывай всё, что у тебя на душе и на сердце, – это наше требование. И уважай, глубоко уважай слова товарища, мысли и чувства товарища своего писателя, творца, художника. Думай, что ему стоило создать его произведение, его труд. Старайся понять его всегда по-доброму, по-хорошему. Пойми это, и тебе будет хорошо». А перед этим на заседании Президиума Союза писателей В. Вишневский не раз повторял: «Мы воевали, мы боролись, дайте нам свободу слова». В. Вишневского критиковали, но его выступления оставили «определённый след в литературной среде» (Власть и художественная интеллигенция: Документы. М., 2002. С. 535–545).

В это время в одном из замков Нижней Силезии бойцы и офицеры советской армии обнаружили десятки вагонов архивов, которые гитлеровцы собрали со всей Западной Европы и поместили эти документы особой важности под охраной. При исследовании этих сверхсекретных документов было обнаружено, что это тайные архивы масонских организаций Германии, Франции, Бельгии, Голландии, Люксембурга, Польши, Чехословакии за сотни лет. Последовал приказ перевести архив в Москву, построить новое здание сверхсекретной важности, а архив получил название Особый архив СССР. Сразу состоялось ознакомление с Особым архивом, который раскрыл масонские тайные действия прошлых веков, тут были все документы, переписка, личные досье, списки, протоколы заседаний и пр. и пр., которые раскрывали тайный механизм произошедших и происходящих событий. Многие знали о связях масонства с сионистами, которые занимали ведущее положение среди «вольных каменщиков», но в этих архивах говорилось и о том, что и среди советских большевиков были члены масонских лож. «Факты о финансировании масонства еврейскими кругами и сионистскими организациями усилили беспокойство Сталина в период образования «еврейского государства» в Палестине и при попытке создать такое «государство» в Крыму, – писал Олег Платонов в статье «Одиннадцатый сталинский удар». – По-видимому, именно это подтолкнуло его на политику борьбы против космополитизма, главное содержание которой как раз и заключалось в противостоянии масонству и сионизму… Перестройка масонской работы на новый лад началась сразу же после того, как победа Советской Армии над Гитлером стала неминуемой. Ещё не была подписана капитуляция Германии, а группа российских масонов под видом «русских патриотов» уже посетила советское посольство в Париже, чтобы наладить контакты с советской властью. Возглавлял группу «патриотов» масон 33-й степени посвящения, известный политикан и участник убийства Г. Распутина В. Маклаков. В группу, в частности, входили: адмиралы Д.Н. Вердеревский и М.А. Кедров, литератор С.К. Маковский (сын известного художника), историк Д.М. Одинец, Г. Адамович, А.С. Альперин, А.Ф. Ступницкий и В.Е. Татаринов. Масоны подняли бокалы за здоровье Сталина, а Маклаков произнёс речь о сближении эмиграции (имея в виду её масонскую часть) с СССР… Часть из них в конце сороковых годов переселяется в СССР, по-видимому, не без особых заданий масонских организаций по налаживанию «братских» связей и лож. Именно с такой миссией выехал в 1948 году вместе с семьёй в СССР высокопоставленный масон (член теневого масонского правительства) И.А. Кривошеин. Однако чекисты, опираясь на хранившиеся у них масонские архивы, разгадали характер его миссии. Он был арестован, отбыл срок в лагере, а затем сослан. Лишь позднее его сумели выручить французские «братья», и он снова вернулся во Францию в 1974 году… Положение резко меняется лишь в период так называемой оттепели, когда под разными вывесками начинают действовать кружки, по своему характеру близкие к масонским, а также усиливается натиск на Русскую Церковь. Это было время возрождения космополитизма, яркими выразителями которого стали Е. Евтушенко, А. Вознесенский, Б. Окуджава, воспевавшие антирусскую романтику двадцатых годов…» (Советская Россия. 1996. 18 мая). Вполне можно предположить, что некоторые события последующих лет тоже были продиктованы материалами Особого архива СССР.

В октябре 1945 года Сталину дали отпуск на два месяца, он уехал на юг. Замещавший его Молотов тут же совершил две «ошибки»: сначала разрешил опубликовать фрагменты речи Черчилля, в которой тот дал высокую оценку роли Сталина в войне, а потом разрешил корреспондентам западной печати без цензуры отправлять свои сообщения. Сталин тут же телеграфировал в Москву: «У нас имеется теперь немало ответственных работников, которые приходят в телячий восторг от похвал со стороны Черчиллей, Трумэнов, Бирнсов и впадают в уныние от неблагоприятных отзывов этих господ… Что касается меня лично, то такие похвалы только коробят меня». А о второй ошибке Молотова он отозвался ещё резче: «Я не могу более считать такого товарища моим первым заместителем». Вроде бы открылась возможность заменить Молотова, ведь на это место, как утверждали историки и исследователи, претендовали Берия, Маленков, Микоян. Но в феврале 1946 года А.А. Жданов за свою работу в годы войны получил орден Ленина, стал в партии и правительстве вторым руководителем после Сталина, подписывал вместе с ним важные документы. С точки зрения претендентов это было ошибкой. Вокруг Жданова завертелись интриги, которые и свели его в могилу в августе 1948 года. В марте 1946 года ленинградец А.А. Кузнецов стал правой рукой Жданова, возглавив Оргбюро ЦК и став начальником Управления кадров. В марте 1946 года ленинградец А.Н. Косыгин стал кандидатом в члны Политбюро, а ленинградец Н.А. Вознесенский председательствовал на заседаниях Совета Министров СССР в отсутствие Сталина. К этому времени закончилось дело авиаторов (гибли самолёты, а вместе с ними лётчики, Василий Сталин открыто говорил об этом), Маленков, как шеф авиационной промышленности, отвечал за многие недостатки в авиационной промышленности, как и главный маршал авиации, дважды Герой Советского Союза А.А. Новиков. Постановление ЦК ВКП(Б) о деле авиаторов подписал А.А. Жданов.

«Как я помню, – вспоминал К. Симонов, – и в конце войны, и сразу после нее, и в сорок шестом году, довольно широким кругам интеллигенции, во всяком случае, художественной интеллигенции, которую я знал ближе, казалось, что должно произойти нечто, двигающее нас в сторону либерализации, что ли, – не знаю, как это выразить не нынешними, а тогдашними словами, – послабления, большей простоты и лёгкости общения с интеллигенцией тех стран, вместе с которыми мы воевали против общего противника… в общем, существовала атмосфера некой идеологической радужности, в чём-то очень не совпадающая с тем тяжёлым материальным положением, в котором оказалась страна, особенно в сорок шестом году, после неурожая» (Симонов К. Глазами человека моего поколения. Размышления о И.В. Сталине. М., 1988. С. 109).

Но, в сущности, ничего не изменилось, поиски грубых политических ошибок продолжались. Только вместо А.С. Щербакова, в мае 1945 года скончавшегося, идеологической работой стал заниматься Г. Маленков. Это был третий член Политбюро, после Сталина и Жданова, имевший полноту власти. На Оргбюро ЦК ВКП(б) поставлен отчёт о работе издательства «Советский писатель». 3 августа 1945 года А. Еголин подготовил отчёт, в котором упоминались не только привычные имена Зощенко, Асеева, Сельвинского, но и десятки других писателей, в том числе и таких, как В.С. Вишневский, сказавший на заседании президиума СПП, что писателям пора дать свободу слова: «Мы воевали, мы боролись, дайте нам свободу слова».

Но самым удивительным в это время и откровенным было выступление М. Шагинян (1888–1982) на партийном собрании Союза писателей 21 августа 1945 года. Она не говорила о партийной работе в Союзе писателей, она говорила о положении в стране, о страшных вещах на Урале: «Я расскажу жуткие вещи, что у нас творится?! Я была на Урале, там 15 000 рабочих Кировского завода взбунтовались, бунт самый настоящий, потому что плохие условия. Об этом узнали райкомы и обкомы ВКП(б) только тогда, когда наехали во время бунта. Директор на заводе не был два месяца. После этого бунта он отпустил 2 млн рублей на благоустройство. Инвалидов Великой Отечественной войны кормят болтушкой. Они голодают. На заводах работает много детворы, детвору… истощают, обрекают… Я была на Алтае, а там что делается, ужас. Обкомы, райкомы обжираются, жрут пайки рабочих, а рабочие голодают, ходят как тени, усталые, истощённые. Где же ленинское учение, где Сталинская Конституция?.. Входит в мягкий вагон в сопровождении другого военного. Вы ведь знаете, что мы – писатели, ездим в мягких вагонах; проверяя документы, видит молодую женщину и предлагают ей освободить место для генерала. Разве это терпимо? Рядом сидел раненый подполковник, освобождает место генералу. Где это видано, что это делается? Генералы наши разъезжают, разгуливают, а им почёт и уважение. Вот какие у нас порядки, вот что у нас делается. При этом при всем у нас много пишут похвалы. Вот куда надо смотреть, вот о чём надо писать нам… «М. Шагинян напомнила писателям, что они не должны приукрашивать жизнь, как это порой замечается, а создавать честные, правдивые книги» (Бордюгов Г.А. Великая Отечественная: подвиг и обманутые надежды // История отечества: люди, идеи, решения. Очерки истории Советского государства. М., 1991. С. 280; подлинник письма Ликовенкова: Источник. 1996. № 2. С. 83–84. «А ей аплодируют»).

О выступлении М. Шагинян на партийном собрании писателей сохранилось несколько документов: Н.Г. Ликовенков 23 августа 1945 года представил секретарю МК и МГК ВКП(б) Г.М. Попову справку «О выступлении т. Шагинян М.С. на партийном собрании Союза Советских писателей»; начальник Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Г.Ф. Александров (1908–1961) и А.М. Еголин написали письмо Г.М. Маленкову о выступлении М. Шагинян на этом собрании, что свидетельствовало «о наличии крупных недостатков в идейно-политической работе в партийной организации Союза советских писателей» (Литературный фронт. История политической цензуры 1932–1946 гг.: Сб. документов. М., 1994. С. 171–174).

Но чаще всего появлялась не критическая литература, а лакировочная, бесконфликтная. И после войны установился лишь победоносный взгляд на происшедшее в то время, да, терпели поражение, были недостатки, но ведь победили, а победителей не судят.

Многие документы того времени рассекречены, и яснее и отчётливее становится обстановка военного времени. «Моральное состояние людей в Москве показалось мне очень плохим, – писал в своём отчёте сотрудник британского посольства Дж. Рассел. – Всеобщее чувство недовольства направлено большей частью против евреев и коммунистов, которых обвиняют в том, что 15 октября они, как крысы, покинули тонущий корабль, ища спасение на востоке.

Все военные, прибывающие в Москву с Западного фронта, рассказывают одну и ту же историю об армиях, которые сражаются с исключительной харабростью, но постоянно страдают от плохого снабжения, нехватки боеприпасов и несогласованного командования. Если правительство примет решение оборонять Москву, войска, без сомнения, будут сражаться самоотверженно, но я не уверен, что они получат достаточно активную и добровольную поддержку со стороны гражданского населения: стоит немцам прорвать внешнее кольцо укреплений города – и главное желание жителей будет покончить со всем этим как можно скорее. Уже сейчас они спрашивают, почему должны рушиться их дома и гибнуть близкие ради спасения шкуры правительства, навязавшего им четыре пятилетки, а теперь неспособного обеспечить достаточное количество боеприпасов, чтобы не пустить немцев в Москву. «Двадцать лет у нас не было масла, а теперь у нас нет пушек…» (Там же. С. 260). Уже в самом начале войны наметили крупные противоречия между правительством и думающим народом. И таких свидетельств приводится множество. В записях знаменитого режиссёра А. Довженко, в дневнике крупного учёного В. Вернадского много говорится о просчётах правительства, но главное, записывает В. Вернадский в ноябре 1941 года, «крупные неудачи нашей власти – результат ослабления её культурности: средний уровень коммунистов… ниже среднего уровня беспартийных… Цвет нации заслонен дельцами и лакеями-карьеристами…» (Там же. С. 274).

Дельцы и лакеи-карьеристы после смерти Сталина по-прежнему остались во власти, но раньше их аппетиты сдерживались диктаторской властью вождя, а теперь – они свободны в своих страстях, интригах, увлечениях. И это больно отразилось на состоянии культуры.

В это время М. Шолохов продолжал работу над новым романом «Они сражались за Родину». Не просто сложилась творческая история и этого романа. Сначала торопился… Долг перед читателями, перед народом, вынесшим на своих плечах такую войну, Шолохов спешил погасить. Романом Шолохова интересовались не только рядовые читатели, но и руководители партии и правительства. В 1946 году с Шолоховым беседовал М.И. Калинин, который «побаивался», как бы художник, работая над романом об Отечественной войне, не упустил одного «весьма важного обстоятельства». Вскоре после войны Шолохова вызывал Сталин, торопил его с окончанием романа.

И этот интерес вполне закономерен. Главы, опубликованные уже после окончания войны, поражают своей смелостью, глубиной, поистине шолоховской правдивостью. Об этом будут ещё много писать. Здесь хочется выделить только два эпизода. Николай Стрельцов, вместе с остатками разбитого полка идущий занимать оборонительные позиции, думает о причинах столь длительного отступления: «Вот она, романтика войны! От полка остались рожки да ножки, сохранили только знамя, несколько пулемётов и противотанковых ружей да кухню, а теперь вот идём становиться заслоном. Ни артиллерии, ни миномётов, ни связи. Интересно, от кого капитан получил приказ? От старшего по званию соседа? А где он, этот сосед? Хотя бы зенитчики поддержали нас в случае танковой атаки, но они, наверное, потянутся к Дону, прикрывать переправу. А чего, собственно, они околачивались в этом хуторе? Все устремились к Дону, по степям бродят какие-то дикие части, обстановки не знает, должно быть, и сам командующий фронтом, и нет сильной руки, чтобы привести всё это в порядок… И вот всегда такая чертовщина творится при отступлениях!»

В главах, опубликованных в «Правде» в июле 1949 года, на первый план выдвигается автоматчик Павел Некрасов, «пожилой и флегматичный от природы», не отличавшийся особой общительностью. А тут разговорился, показав себя остроумным собеседником, удачно иронизирующим над известным в полку острословом Лопахиным. Именно Павел Некрасов, услышав, как «длинно и с такими непотребными и диковинными оборотами речи» выругался Лопахин, блаженно улыбаясь и закрыв глаза, «словно упиваясь звуками сладчайшей музыки», стал «торопливо» рассказывать о младшем политруке Астахове: «Бывало, подымает нас в атаку, а мы лежим. И вот он повернётся на бок, кричит: «Товарищи, вперёд на проклятого врага! Бей фашистских гадов!» Мы обратно лежим, потому что фрицы такой огонь ведут – ну не продохнешь! Они же знают, стервы, что не мы, а смерть ихняя в ста саженях от них лежит, они же чуют, что нам вот-вот надо подыматься… А тут Астахов подползёт ко мне или к какому другому бойцу, даже зубами заскрипит от злости: «Вставать думаешь или корни в землю пустил? Ты человек или сахарная свёкла?» Да лежачи как ахнет по всем этажам и пристройкам! А голос у него был представительный, басовитый такой, с раскатцем… Тут уж вскакиваем мы, и тогда фрицам солоно приходится, как доберёмся – мясо из них делаем!.. У Астахова всегда был при себе полный набор самых разных слов. И вот прослушаешь такое его художественное выступление, лежачи в грязи, под огнём, а потом мурашки у тебя по спине по-блошиному запрыгают, вскочишь и, словно ты только что четыреста граммов водки выпил, бежишь к фрицевой траншее, не бежишь, учти, а на крыльях летишь! Ни холоду не сознаёшь, ни страху, всё позади осталось! А наш Астахов уже впереди маячит и гремит, как гром небесный: «Бей, ребята, так их и разэтак!» Ну как было с таким политруком не воевать? Он сам очень даже отлично в бою действовал и штыком и гранатой, а выражался ещё лучше, с выдумкой, с красотой выражался! Речь начнёт говорить, захочет – всю роту до слезы доведёт жалостным словом, захочет дух поднять – и все на животах от смеха ползают. Ужасный красноречивый был человек!»

Вот два речевых потока, а какая разница между ними! Здесь речь персонажа действительно выступает как важнейшее средство индивидуализации человеческой личности. «Человек живёт словами, – говорил Лесков, – и надо знать, в какие моменты психологической жизни у кого из нас какие найдутся слова». Шолохов уделяет внимание не только тому, что говорит Некрасов, о чём думает Стрельцов, но и тому, как говорит Некрасов, в какие слова облекаются раздумья Стрельцова. У Шолохова речь любого персонажа, будь то Копытовский, Лопахин, будь то Некрасов, Лисиченко, неразрывно связана с его психологическим обликом.

Ничто человеческое не чуждо солдату – таков взгляд Шолохова на человека на войне, ярко проявившийся в опубликованных главах романа «Они сражались за Родину». Звягинцев, Стрельцов, Лопахин, Копытовский – какие бы героические поступки они ни совершали, всегда, в любой момент своей жизни они предстают живыми людьми, полными чувств и страстей. Смело и трезво показывает Шолохов те сложные внешние и внутренние противоречия, через которые проходят его герои.

Иван Звягинцев сразу привлекает читателя своей простотой, непосредственностью, добродушием, полной отдачей тому, что он делает, отзывчивостью к горю и страданиям ближнего, неподдельным чувством юмора, с которым он рассказывает взгрустнувшему Стрельцову о неурядицах в своей семейной жизни. Вот он нетерпеливо смотрит, как Николай Стрельцов пьёт маленькими глотками воду. Сам Звягинцев не такой, не любит тянуть, он «на это нетерпеливый»: «Он взял из рук Николая ведро и, запрокинув голову, долго, не переводя дыхания, пил большими, звучными, как у лошади, глотками». Вот он во время короткого перерыва с удовольствием возится около мотора трактора. В своём бескорыстном стремлении помочь трактористам он так, видно, увлёкся, что «широченная спина его и бугроватые мускулистые руки были густо измазаны отработанным маслом, черная полоса наискось тянулась через всё лицо». Эта работа привычна для него, он комбайнёр по специальности и «невыносимо» любит и уважает всякие моторы. Вот Иван Звягинцев за долгие месяцы войны впервые увидел на краю поля уцелевший от пожара колос, обезображенный огнём, насквозь пропитавшийся острым запахом дыма. И в том, как он бережно разминает колос в ладонях, вышелушивает зерно и провеивает его, и в том, как он ссыпает его в рот, стараясь не уронить ни одного зёрнышка, и в том, что он при этом «раза три тяжело и прерывисто вздохнул», сказывается его крестьянская душа, затосковавшая при виде горящего спелого хлеба. «Долго шёл он, глотая невольные вздохи, сухими глазами внимательно глядя в сумеречном свете ночи по сторонам на угольно-чёрные, сожжённые врагом поля, иногда срывая чудом уцелевший где-либо возле обочины дороги колос пшеницы или ячменя, думая о том, как много и понапрасну погибает сейчас народного добра и какую ко всему живому безжалостную войну ведёт немец». Вот Иван Звягинцев, смертельно уставший, долгое время отгонявший сильную дрёму мыслями вслух и пикировкой с Лопахиным, всё-таки засыпает на ходу. И столько в нём, этом сильном, мужественном солдате, беспомощности, что всегда насмешливый Лопахин, «тщетно стараясь скрыть стыдливую мужскую нежность», делится с ним последней щепоткой табака: «Для хорошего товарища не то что последний табак не только отдать, иной раз и последней кровишкой пожертвовать не жалко… А ты – товарищ подходящий и солдат ничего себе, от танков не бегаешь, штыком работаешь исправно, воюешь со злостью и до того, что с ног валишься на ходу. А я страсть уважаю таких неравнодушных, какие воюют до упаду: с немецкой подлюгой воевать надо сдельно, подрядился – и дуй до победного конца, холоднокровной подёнщиной тут не обойдёшься…»

Вот Иван Звягинцев после шести отбитых ожесточённых атак наслаждается наступившей тишиной: «с детским вниманием, слегка склонив голову набок, долго прислушивался к сухому шороху осыпавшейся с бруствера земли», к где-то совсем близко застрекотавшему кузнечику, с углублённым вниманием рассматривал внезапно появившегося над окопом оранжевого шмеля, упруго качавшуюся запылённую ромашку. «И шелест ветра в сожжённой солнцем траве, и застенчивая скромная красота сияющей белыми лепестками ромашки, и рыскающий в знойном воздухе шмель, и родной, знакомый с детства голос перепела – все эти мельчайшие проявления всесильной жизни одновременно и обрадовали и повергли Звягинцева в недоумение. «Как будто и боя никакого не было, вот диковинные дела! – изумлённо думал он. – Только что кругом смерть ревела на все голоса, и вот тебе, изволь радоваться, перепел выстукивает, как при мирной обстановке, и вся остальная насекомая живность в полном порядке и занимается своими делами… Чудеса, да и только!» Да и вся эта главка о Звягинцеве согрета поистине шолоховским гуманизмом, теплотой, сердечностью.

Но шесть часов беспрерывного боя, жесточайший шквал огня, обрушившийся вскоре после этого, бессонные ночи и предельная усталость сделали своё дело: «Звягинцев, вначале кое-как крепившийся, под конец утратил и редко покидавшее его мужество, и надежду уцелеть в этом аду… внутри у Звягинцева вдруг словно что-то надломилось. Он резко вздрогнул, прижался к передней стенке окопа грудью, плечами, всем своим крупным телом и, сжав кулаки так, что онемели кончики пальцев, широко раскрыл глаза… Только на миг мелькнула у него чётко оформившаяся мысль: «Надо бы окоп поглубже отрыть», – а потом уже не было ни связных мыслей, ни чувств, ничего, кроме жадно сосавшего сердце страха. Мокрый от пота, оглохший от свирепого грохота, Звягинцев закрыл глаза, безвольно уронил между колен большие руки, опустил низко голову и, с трудом проглотив слюну, ставшую почему-то горькой, как желчь, беззвучно шевеля побелевшими губами, начал молиться». И только постепенно он начал овладевать собой, перестал молиться, из его окопа посыпались громкие ругательства, не принёсшие, правда, облегчения, а потом наступило «гнетущее безразличие», «несколько раз являлось сумасшедшее желание: выскочить из окопа и бежать туда, к высотам, навстречу двигавшейся на окопы сплошной чёрной стене разрывов, и только большим напряжением воли он удержал себя от этого бессмысленного поступка». На наших глазах храбрый, по существу, человек всё время борется со своей слабостью, рождённой усталостью. Он осунулся, постарел за эти полчаса, но, как только началась атака, герой «весь подобрался», «от недавней беспомощной растерянности не осталось и следа». Как о постороннем, испытывая «какое-то внутреннее неудобство и стыд», стал думать о только что пережитом. Звягинцев победил в себе страх, и в этом бою он вёл себя как герой, но факт остаётся фактом: в этом эпизоде мужество, героизм человека окружены причудливым сочетанием слабостей человеческих, и это нисколько, однако, не опасно в нравственном и эстетическом отношении, так как мы видим победу человека над собственной слабостью. Эта борьба и эта победа над самим собой делает его не картинно-плакатным героем, а живым человеком, в существование которого просто невозможно не поверить.

Мы внимательно рассмотрели ряд эпизодов, в которых принимает участие Иван Звягинцев, и старались показать многообразие черт, присущих его человеческой личности. Но в каждом романе есть такие эпизоды, в которых происходит полное узнавание литературного персонажа, когда проверяются все моральные и духовные качества его характера. Вот таким эпизодом в романе «Они сражались за Родину» и является эпизод, в котором Иван Звягинцев то молится, то бесстрашно мчится навстречу врагу.

В опубликованных главах романа «Они сражались за Родину» нет ничего блестящего, эффектного: ни преувеличенных страстей, ни грандиозных подвигов, – перед нами предстаёт фронтовая жизнь во всей её будничности и простоте, со всеми противоречиями, которыми так богата развивающаяся действительность, со всеми её тёмными и светлыми сторонами.

Есть и другой способ передачи героического, когда изображается непосредственное свершение яркого, заметного подвига, сразу всем бросающегося в глаза. И вовсе не стоит противопоставлять эти разные способы: каждый имеет право на существование в литературе, если это ведёт к изображению правды жизни, а не к тому преувеличению, которое искажает действительность в угоду тенденциозно поставленной задаче.

Шолоховские положительные герои совершают поступки, полные отваги и мужества, но ни один из героев даже и не помышляет, что это подвиг: он делает всё, что в его силах, и только. На эту черту русского человека указал ещё Н. Некрасов. Так, в романе «Три страны света» он писал: «Поразили меня многие добрые свойства русского крестьянина. Сколько чудных историй слышал я, и таких историй, таких подвигов, что, доведись нашему брату сделать что-нибудь подобное, хватило бы рассказывать на всю жизнь, да нашлись бы и слушатели, и хвалители! А здесь такие дела делаются и забываются, как самые обыкновенные вещи, никто им не удивляется, никто не говорит о них».

На эту же черту русского национального характера обратил внимание и В.И. Немирович-Данченко. Советуя актёру, игравшему роль Давыдова, как можно проще вести себя в сцене «бабьего бунта», он говорил ему:

«Прелесть этого отрывка романа в том, что во всём этом есть изумительная простота русской славной души, этого народа, в котором нет ни тени такого героизма, какой представлен в нерусской классической литературе, особенно романской, у Гюго например. Нет, это близко к Тургеневу, к Толстому, даже Пушкину.

Вот, в сущности, в чём вся красота Давыдова в этой истории…

Прежде всего надо понять, в чём настоящий русский героизм, выраженный здесь в простоте этого великолепного человека среди баб. Это-то и смешно, что не мужики его колотили, а бабы набросились. Это героизм, смешанный с самым сильным юмором.

Так вот, вы должны охватить всё художественное понимание Шолоховым этого народа. Автор делает вставку в четыре-пять строк о медвяном аромате набухающих почек тополей, который остро ощущал Давыдов. И сразу чувствуется, как автор этим уводит героя от трафаретно-плакатного героизма…

Вы – актёр – видите гораздо больше, чем это видит тот прямолинейно мыслящий человек, тот узко мыслящий человек, который, «как честный гражданин», будет говорить, что юмора не надо никакого и что самое главное, чтобы тут был показан герой-большевик.

Но я отметаю понимание такого человека, потому что он – не художник и не видит произведения по-настоящему, не видит широты психологического понимания автора, не схватывает его понимания национального характера – того, что есть в гении нашего народа: соединение громадного героизма с невероятной простотой и юмором, не оставляющим русского человека чуть ли не за три секунды до смерти. Слияние этого есть гений нации».

Вот это соединение юмора и героизма и при обрисовке персонажей романа «Они сражались за Родину» – неповторимое качество шолоховского таланта. Шолохов проникает в сокровенную жизнь своих героев, подслушивает все их мысли и думы, от него не ускользает ни малейшее их волнение, даже выраженное в лёгком дрожании пальцев. Разнообразные человеческие чувства, сильные и слабые стороны характера помогают создать неповторимый облик героев.

Чаще всего Шолохов показывает своих героев в таких жизненных ситуациях, когда всем людям свойственно волноваться и переживать обыкновенные человеческие чувства, горести и радости. Вот почему героические качества Звягинцева, Стрельцова, Лопахина словно бы теряются в этом разнообразном сплетении простых человеческих черт. Поэтому нет ничего удивительного в том, что героизм их совершенно лишен внешне блестящего проявления и перед нами обыкновенные люди.

Героический характер в трактовке Шолохова предстаёт перед нами в скромном одеянии обыкновенного.

«Годы были мрачные. Книга тогда сопутствовала командиру и солдату, – вспоминал Шолохов. – И знаете, что читали? Жюля Верна… Весёлую литературу читали. На войне ведь довольно мало весёлого… Поэтому и главы о сорок втором годе, о самом тяжёлом годе войны, были оснащены смешным. Копытовский там у меня… Лопахин» (Гавриленко П. С Шолоховым на охоте. С. 126).

Война шла к концу… Пора было подумать о возвращении в Вёшенскую, строить новый дом, жить с семьёй, а не мотаться по стране и фронтам. У него есть цель, есть задание, тем более что творческий замысел романа расширяется и углубляется. Опять, как и с «Тихим Доном», роман он начал, в сущности, с середины… А где предвоенные годы в жизни героев? Всё чаще Шолохов думал о романе как о трилогии, масштабном произведении, в котором он может показать своих героев во времени и пространстве, показать их жизнь в развитии, в разнообразных сплетениях и отталкиваниях…

И работа над романом застопорилась…

Да к тому же всё чаще сыпались просьбы из Вёшенской: то с одним помоги, то с другим. Шолохов шёл по инстанциям и выбивал необходимое разорённому войной району. 17 февраля 1944 года Шолохов посылает из Москвы в Вёшенскую телеграмму: «7 был Андреева немедленная помощь обещана Привет Шолохов».

Заходил, конечно, не только к ответственным лицам в правительстве, но на «минутку» забегал к друзьям, чтобы узнать, не нуждаются ли в его помощи жёны и дети, ведь многие друзья воевали… В Гослитиздате узнал, что старый друг его, Иван Фёдорович Трусов, публиковавший свои сочинения под псевдонимом Заревой (друзья в шутку называли его Зверовой), жив и здоров, служит в редакции газеты 33-й армии «За правое дело», которая в это время находилась юго-западнее Смоленска. Многое сближало их, почти одновременно начали путь в литературу, у Заревого, как и у Шолохова, вышел сборник «Ярь», в 1929 году – второй. Темы его произведений – деревенская жизнь средней полосы России, писал он и о коллективизации и канунах её. Одно отличие – в 1930 году окончил факультет литературы и искусства МГУ и работал больше десяти предвоенных лет редактором в Гослитиздате.

Как-то забежал к Матильде Кудашевой проведать, нет ли от Василия каких-либо известий, немало он уже знал случаев, когда пропавшие без вести давали о себе знать. Но от Василия известий не было, но многих друзей вспоминали. Шолохов вспомнил и Ивана Трусова и тут же написал ему письмо:

«Дорогой Ваня!

Дойдёт к тебе этот голос из страшного «далека», и ты всё вспомнишь, и станет тебе (как и мне сейчас) страшно грустно… Зашёл к Моте, пришла твоя жена, вспомнили, выпили по стопке сухого вина, – и вот письмо к тебе. Повелось так, бываю в Гослитиздате – спрашиваю о тебе, рад, что ты жив, краем уха слышал о всех твоих передрягах… Очень хочу видаться с тобой после войны. Если сейчас занесёт ветер в твои края (думаю, что подует он южнее), – обязательно найду, и воскликну, как смолоду: «Дорогой Ваня, Трусов-Зверовой, жив?!.»

А Васьки нет… Я тебя крепко обнимаю и желаю здоровья. Напиши 2 слова мне, шлём через Мотю привет.

Михаил Шолохов

16. III.44» (Молодая гвардия. 1993. № 2).

А 24 марта 1944 года Шолохов писал Луговому:

«Здравствуй, дорогой Петя! Знать, судьба такая незадачливая: ты приехал в Камышин – я был в Москве, в начале марта я поехал в направлении Вёшенской, не пустила плохая речушка Кумылга. Встретиться так и не удалось… В конце февраля я выехал из Камышина в Сталинград, оттуда на Сиротинскую – Клетскую – Вёшенскую. Доехал до Кумылженской и вынужден был вернуться, т. к. в Кумылге мосты затопило, а тут так стремительно наступала весна, что ждать сбыва воды в Кумылге было невозможно и пришлось оттуда вернуться.

Как ты вылезешь с севом? Помог ли Андрей Андреевич? 7/II, когда я был у него, он твёрдо обещал оказать немедленную помощь, принимая во внимание отдалённость района от ж/д путей, спрашивал, можно ли связаться с тобой по телефону. Я сказал, что по телефону – едва ли, думаю, что он нашёл другие каналы, чтобы узнать непосредственно нужды района.

Теперь я буду у вас только в мае, когда установится дорога и, главное, переправы через Медведицу и Хопёр. В случае, если через эти притоки переправы в мае не будет, проеду той, т. е. правобережной стороной Дона до Базков, но в мае в Вёшенской буду обязательно. Не знаю, сколько времени это письмо будет идти до Вёшек, но было бы неплохо, если бы ты черкнул т-мой вкратце, как обстоят дела. До мая я, вероятно, буду в Камышине, и твой ответ (телеграфный) меня застанет дома.

Летом, как только кончатся занятия в школах, думаю перебраться в Вёшенскую. В связи с этим попрошу тебя изыскать средства и на нашу долю посадить картошки, чтобы осенью не заниматься заготовками.

Как обстоит дело с ремонтом дома? Напиши обо всём.

На сессии Верховного Совета видел Бор. Ал-ча Двинского, и по его рассказам я приблизительно знаю, что делается в Вёшках, но очень хочется посмотреть самому.

Пересылаю тебе заявление Сенчуковой. Мне думается, что в отношении её поступили несправедливо и на работе её надо восстановить…

От Красюкова получил письмо. По характеру оно весьма сдержанно, о Вёшках – ни слова. Логачев молчит. Кто же кроме Лимарева остался в Вёшках? Лудищев прислал из Миллерово письмо. Он, как видно, процветает.

Как видишь, вопросов к тебе много и помимо т-мы придётся тебе черкнуть письмишко. Буду очень рад.

Передай от нас привет Марии Фёдоровне и всем, кто знает и помнит.

Крепко обнимаю тебя и жду т-мы и писем. Твой М. Шолохов» (Луговой П. С кровью и потом).

* * *

1 декабря 1945 года критик О.С. Резник написал развёрнутое письмо Г.М. Маленкову с серьёзными раздумьями о положении критиков и критического жанра вообще, о догматизме, о значительности темы, об измельчании критики, о неравенстве отношений общественности к художникам и критикам, об унификации мнений на одно и то же произведение. «Известно, – писал О.С. Резник, – что в рапповские времена критика приобрела самодовлеющую роль и не в меру орудовала дубинкой, держа писателей в постоянном напряжении и даже в страхе. Это породило настороженность ко всякому критическому суждению. Но рапповские времена давно прошли, ошибки были выправлены партией, и в рамках единого Союза писателей дело обстоит уже совсем не так. Но кое-что продолжается по инерции, и критику склонны рассматривать как дополнительный вид цензуры внутри писательской организации. Такой взгляд пора отсеять и отмести…» (Литературный фронт. С. 180). О. Резник в заключение выражает надежду, что его размышления помогут в глубокой и сложной политической работе и пойдут на пользу делу. О. Резника вызывали в Агитпроп ЦК, и его замечания были включены в подготовительные материалы для подготовки постановления о состоянии литературно-художественных журналов.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.