Джон Донн

Джон Донн

Аромат

Единожды застали нас вдвоем,

А уж угроз и крику – на весь дом!

Как первому попавшемуся вору

Вменяют все разбои – без разбору,

Так твой папаша мне чинит допрос:

Пристал пиявкой старый виносос!

Уж как, бывало, он глазами рыскал –

Как будто мнил прикончить василиска;

Уж как грозился он, бродя окрест,

Лишить тебя изюминки невест

И топлива любви – то бишь наследства;

Но мы скрываться находили средства.

Кажись, на что уж мать твоя хитра, –

На ладан дышит, не встает с одра,

А в гроб, однако, все никак не ляжет:

Днем спит она, а по ночам на страже,

Следит твой каждый выход и приход;

Украдкой щупает тебе живот

И, за руку беря, колечко ищет;

Заводит разговор о пряной пище,

Чтоб вызвать бледность или тошноту –

Улику женщин, иль начистоту

Толкует о грехах и шашнях юных,

Чтоб подыграть тебе на этих струнах

И как бы невзначай в капкан поймать;

Но ты сумела одурачить мать.

Твои братишки, дерзкие проныры,

Сующие носы в любые дыры,

Ни разу на коленях у отца

Не выдали нас ради леденца.

Привратник ваш, крикун медноголосый,

Подобие Родосского Колосса,

Всегда безбожной одержим божбой,

Болван под восемь футов вышиной,

Который ужаснет и ад кромешный

(Куда он скоро попадет, конечно) –

И этот лютый Цербер наших встреч

Не мог ни отвратить, ни подстеречь.

Увы, на свете уж давно привычно,

Что злейший враг нам – друг наш закадычный.

Тот аромат, что я с собой принес,

С порога возопил папаше в нос.

Бедняга задрожал, как деспот дряхлый,

Почуявший, что порохом запахло.

Будь запах гнусен, он бы думать мог,

Что то – родная вонь зубов иль ног;

Как мы, привыкши к свиньям и баранам,

Единорога почитаем странным, –

Так, благовонным духом поражен,

Тотчас чужого заподозрил он!

Мой славный плащ не прошумел ни разу,

Каблук был нем по моему приказу;

Лишь вы, духи, предатели мои,

Кого я так приблизил из любви,

Вы, притворившись верными вначале,

С доносом на меня во тьму помчали.

О выброски презренные земли,

Порока покровители, врали!

Не вы ли, сводни, маните влюбленных

В объятья потаскушек зараженных?

Не из-за вас ли прилипает к нам –

Мужчинам – бабьего жеманства срам?

Недаром во дворцах вам честь такая,

Где правят ложь и суета мирская.

Недаром встарь, безбожникам на страх,

Подобья ваши жгли на алтарях.

Коль врозь воняют составные части,

То благо ли в сей благовонной масти?

Не благо, ибо тает аромат,

А истинному благу чужд распад.

Все эти мази я отдам без блажи,

Чтоб тестя умастить в гробу… Когда же?!

ЛюБОВНАЯ НАУКА

Дуреха! сколько я убил трудов,

Пока не научил, в конце концов,

Тебя премудростям любви. Сначала

Ты ровно ничего не понимала

В таинственных намеках глаз и рук;

И не могла определить на звук,

Где дутый вздох, а где недуг серьезный;

Или узнать по виду влаги слезной,

Озноб иль жар поклонника томит;

И ты цветов не знала алфавит,

Который, душу изъясняя немо,

Способен стать любовною поэмой!

Как ты боялась очутиться вдруг

Наедине с мужчиной, без подруг,

Как робко ты загадывала мужа!

Припомни, как была ты неуклюжа,

Как то молчала целый час подряд,

То отвечала вовсе невпопад,

Дрожа и запинаясь то и дело.

Клянусь душой, ты создана всецело

Не им (он лишь участок захватил

И крепкою стеной огородил),

А мной, кто, почву нежную взрыхляя,

На пустоши возделал рощи рая.

Твой вкус, твой блеск – во всем мои труды;

Кому же, как не мне, вкусить плоды?

Ужель я создал кубок драгоценный,

Чтоб из баклаги пить обыкновенной?

Так долго воск трудился размягчать,

Чтобы чужая втиснулась печать?

Объездил жеребенка – для того ли,

Чтобы другой скакал на нем по воле?

На раздевание возлюбленной

Скорей, сударыня! я весь дрожу,

Как роженица, в муках я лежу;

Нет хуже испытанья для солдата –

Стоять без боя против супостата.

Прочь – поясок! небесный обруч он,

В который мир прекрасный заключен.

Сними нагрудник, звездами расшитый,

Что был от наглых глаз тебе защитой;

Шнуровку распусти! уже для нас

Куранты пробили заветный час.

Долой корсет! он – как ревнивец старый,

Бессонно бдящий за влюбленной парой.

Твои одежды, обнажая стан,

Скользят, как тени с утренних полян.

Сними с чела сей венчик золоченый –

Украсься золотых волос короной,

Скинь башмачки – и босиком ступай

В святилище любви – альковный рай!

В таком сиянье млечном серафимы

На землю сходят, праведникам зримы;

Хотя и духи адские порой

Облечься могут лживой белизной, –

Но верная примета не обманет:

От тех – власы, от этих плоть восстанет.

Моим рукам-скитальцам дай патент

Обследовать весь этот континент;

Тебя я, как Америку, открою,

Смирю – и заселю одним собою.

О мой трофей, награда из наград,

Империя моя, бесценный клад!

Я волен лишь в плену твоих объятий.

И ты подвластна лишь моей печати.

Явись же в наготе моим очам:

Как душам – бремя тел, так и телам

Необходимо сбросить груз одежды,

Дабы вкусить блаженство. Лишь невежды

Клюют на шелк, на брошь, на бахрому –

Язычники по духу своему!

Пусть молятся они на переплеты,

Не видящие дальше позолоты

Профаны! Только избранный проник

В суть женщин, этих сокровенных книг,

Ему доступна тайна. Не смущайся, –

Как повитухе, мне теперь предайся.

Прочь это девственное полотно! –

Ни к месту, ни ко времени оно.

Продрогнуть опасаешься? Пустое!

Не нужно покрывал: укройся мною.

Изменчивость

Пусть накрепко перстами и устами

Союз любви скрепила ты меж нами

И, пав, тем паче в любящих глазах

Возвысилась, – но не развеян страх!

Ведь женщины, как музы, благосклонны

Ко всем, кто смеет презирать препоны.

Мой чиж из клетки может улететь,

Чтоб завтра угодить в другую сеть,

К ловцу другому; уж таков обычай,

Чтоб были женщины мужской добычей.

Природа постоянства не блюдет,

Все изменяют: зверь лесной и скот.

Так по какой неведомой причине

Должна быть женщина верна мужчине?

Вольна галера, хоть прикован раб:

Пускай гребет, покуда не ослаб!

Пусть сеет пахарь семя животворно! –

Но пашня примет и другие зерна.

Впадает в море не один Дунай,

Но Эльба, Рейн и Волга – так и знай.

Ты любишь; но спроси свою природу,

Кого сильней – меня или свободу?

За сходство любят; значит, я, чтоб стать

Тебе любезным, должен изменять

Тебе с любой? О нет, я протестую!

Я не могу, прости, любить любую.

С тобою я тягаться не рискну,

Хоть мой девиз: «не всех, но не одну».

Кто не видал чужих краев – бедняга,

Но жалок и отчаянный бродяга.

Смердящий запах у стоячих вод,

Но и в морях порой вода гниет.

Не лучше ли, когда кочуют струи

От брега к брегу, ласки им даруя?

Изменчивость – источник всех отрад,

Суть музыки и вечности уклад.

Портрет

Возьми на память мой портрет; а твой –

В груди, как сердце, навсегда со мной.

Дарю лишь тень, но снизойди к даренью:

Ведь я умру – и тень сольется с тенью.

…Когда вернусь, от солнца черным став

И веслами ладони ободрав,

Заволосатев грудью и щеками,

Обветренный, обвеянный штормами,

Мешок костей, – скуластый и худой,

Весь в пятнах копоти пороховой,

И упрекнут тебя, что ты любила

Бродягу грубого (ведь это было!) –

Мой прежний облик воскресит портрет,

И ты поймешь: сравненье не во вред

Тому, кто сердцем не переменился

И обожать тебя не разучился.

Пока он был за красоту любим,

Любовь питалась молоком грудным;

Но в зрелых летах ей уже некстати

Питаться тем, что годно для дитяти.

На желание возлюбленной сопровождать его, переодевшись пажом

Свиданьем нашим – первым, роковым –

И нежной смутой, порожденной им,

И голодом надежд, и состраданьем,

В тебе зачатым жарким излияньем

Моей тоски – и тысячами ков,

Грозивших нам всечасно от врагов

Завистливых – и ненавистью ярой

Твоей родни – и разлученья карой –

Молю и заклинаю: отрекись

От слов заветных, коими клялись

В любви нерасторжимой; друг прекрасный,

О, не ступай на этот путь опасный!

Остынь, смирись мятежною душой,

Будь, как была, моею госпожой,

А не слугой поддельным; издалече

Питай мой дух надеждой скорой встречи.

А если прежде ты покинешь свет,

Мой дух умчится за твоим вослед,

Где б ни скитался я, без промедленья!

Твоя краса не укротит волненья

Морей или Борея дикий пыл;

Припомни, как жестоко погубил

Он Орифею, состраданью чуждый.

Безумье – искушать судьбу без нужды.

Утешься обольщением благим,

Что любящих союз неразделим.

Не представляйся мальчиком; не надо

Менять ни тела, ни души уклада.

Как ни рядись юнцом, не скроешь ты

Стыдливой краски женской красоты.

Шут и в атласе шут, луна луною

Пребудет и за дымной пеленою.

Учти, французы – этот хитрый сброд,

Разносчики хвороб дурных и мод,

Коварнейшие в мире селадоны,

Комедианты и хамелеоны –

Тебя узнают и познают вмиг.

В Италии какой-нибудь блудник,

Не углядев подвоха в юном паже,

Подступится к тебе в бесстыжем раже,

Как содомиты к Лотовым гостям,

Иль пьяный немец, краснорожий хам,

Прицепится… Не клянчь судьбы бездомной!

Лишь Англия – достойный зал приемный,

Где верным душам подобает ждать,

Когда Монарх изволит их призвать.

Останься здесь! И не тумань обидой

Воспоминанье – и любви не выдай

Ни вздохом, ни хулой, ни похвалой

Уехавшему. Горе в сердце скрой.

Не напугай спросонья няню криком:

«О, няня! мне приснилось: бледен ликом,

Лежал он в поле, ранами покрыт,

В крови, в пыли! Ах, милый мой убит!»

Верь, я вернусь, – коль Рок меня не сыщет

И за любовь твою сполна не взыщет.

Строки, написанные в Вашингтоне

Литиции Йендл,

хранительнице рукописей

Фолджеровской библиотеки

Зима. Что делать нам зимою в Вашингтоне?

Спросонья не поняв, чей голос в телефоне,

Бубню: что нового? Как там оно вообще?

Тепло ль? И можно ли в гарольдовом плаще

Гулять по улицам – иль, напрягая веки,

Опять у Фолджера сидеть в библиотеке…

Врубившись наконец, клянусь, что очень рад,

Что «я смотрю вперед услышать ваш доклад»,

Роняю телефон – и, от одра воспрянув,

Бреду решать вопрос: какой из трех стаканов

Почище – и, сочку холодного хлебнув,

Вдыхаю глубоко и выдыхаю: Уфф!

Гляжуся в зеркало. Ну что – сойдет, пожалуй.

Фрукт ничего себе, хотя и залежалый.

Немного бледноват, но бледность не порок

(А лишь порока знак). Ступаю за порог.

Феноменально – снег! Ого, а это что там,

Не баба ль белая видна за поворотом?

Хоть слеплена она неопытной рукой

И нету русской в ней округлости такой,

Что хочется погла… замнем на полуслове,

Тут феминистки злы и вечно жаждут крови!

А все же – зимний путь, и шанс, и день-шутник…

Сгинь, бес. Толкаю дверь, и вот я в царстве книг.

Перелагатель слов, сиречь душеприказчик

Поэтов бешеных, давно сыгравших в ящик,

Держу в руке письмо, где мой любимый Джон –

Уже в узилище, еще молодожен –

У тестя милости взыскует… А не надо

Крутить любовь тайком, жениться без доклада!

Кто десять лет назад, резвясь, писал в конце

Элегии «Духи» о бдительном отце:

«В гробу его видал»? Не плюй, дружок, в колодец,

Влюбленный человек – почти канатоходец,

Пока его несет во власти лунных чар,

Он в безопасности; очнуться – вот кошмар.

Хранительница тайн косится умиленно

На то, как я гляжу на подпись Джона Донна,

Смиренно в уголок задвинутую: – Вот!

Постой теперь в углу! – Но страх меня берет,

Когда я на просвет след водяного знака

Ищу, как врач кисту, и чую, как из мрака

Скелет, или верней, тот прах, что в день суда

Вновь слепится в скелет, сейчас ко мне сюда

Зловеще тянется, чтоб вора-святотатца

До смерти напугать – и всласть расхохотаться!

Скорей в читальный зал. Едва ль «монарх ума»

Прилюдно станет мстить. Ученые тома

Берут меня в полон и с важностью друг другу,

Как чашу на пиру, передают по кругу.

Я выпит наконец. Пора пустой объем

Заполнить сызнова веселия вином!

Не зван ли я к Илье? Вахтера убаюкав

Заученным «бай-бай» и письмецо от Бруков

Из дырки выудив, ступаю на крыльцо.

Пыль снежная летит, и ветер мне в лицо,

Но бури Севера не страшны русской Деве.

Особенно когда она живет в Женеве.