XXVI

XXVI

Тогда блажен, кто крепко слово [4] правит

И держит мысль на привязи свою [5],

Кто в сердце усыпляет или давит

Мгновенно [6] прошипевшую змию;

Но кто болтлив, того молва прославит

Вмиг извергом… [7] Я воды Леты пью,

Мне доктором запрещена унылость [8];

Оставим это — сделайте мне милость [9]!

И если признать, что выраженному им в этих словах ключевому принципу жизнеречения А.С.Пушкин действительно следовал в поэме, облачив в ней в шуточный сюжет житейско-бытовой тематики некий куда более общественно значимый смысл [10], то и его слова: «Язык мой — враг мой; всё ему доступно, / Он обо всём болтать себе привык», — вовсе не невольное признание поэта в том, что он просто не смог сдержать своей безсмысленной болтливости. Это о другом.

Во-первых, «язык его» (т.е. А.С.Пушкина) — это общий всем нам .Всё ему доступно. Т.е. в некотором смысле «знает» больше, чем знает любой из его носителей лично и все они вместе взятые. И это действительно так.

А кроме того, он обладает своей собственной подвижностью [11](Он обо всём болтать себе привык), которая в своей основе имеет коллективную психику носителей языка [12] и потому в толпо-“элитарном” обществе не зависит от намерений и воли каждого из большинства его носителей; но в толпо-“элитарном” обществе находится и своё меньшинство, о котором не следует забывать, чья воля оказывает воздействие на жизнь языкав обоих древних смыслах этого слова (т.е. оказывает воздействие и на речь, т.е. культуру речи, и на сам народ — носитель языка).

И во-вторых, всё остальное (Язык мой — враг мой) в приведённых словах — характеристика особенностей личностной языковой культуры и культуры мышления, вследствие которых в каких-то обстоятельствах для всякого человека его родной (или освоенный им какой-то другой язык) становится как бы «врагом», поскольку многое из того,

· что несёт , зная всё (или почти всё) и,

· что выходит за пределы субъективного понимания человеком Жизни (тем более, когда такого рода «нечто» — непроизвольно и без каких-либо осознаваемых намерений со стороны субъекта — открывается ему через собственную жизнь языка),

— может восприниматься им при определённых особенностях организации психики личности (безо всяких к тому объективных причин и даже вопреки им) в качестве якобы «болтовни» — т.е. безсмысленного или мало значимого для жизни набора разных слов. То же касается и ограниченности понимания тех или иных явлений, обусловленной достигнутым уровнем развития культуры общества — носителя языка.

Но если это (выходящее за пределы сложившегося субъективного понимания) объективно не является болтовнёй, а несёт в себе смысл объективной Правды-Истины, то, вольно или невольно не желая изменить себя соответственно ей, человек оказывается супротивником Правды-Истины. Однако в зеркале его Я-центричного миропонимания [13], это видится ему как агрессия против него лично со стороны его родного языка, открывающего ему некую Правду-Истину. Отсюда и происходит: «язык мой — враг мой».

Но поскольку носителем языка является не , то сказанное также касается и общественных групп, принадлежность индивидов к которым характеризуемых теми или иными признаками.

В отличие от такого рода самодовольных в своём окаменелом невежестве субъектов, сам А.С.Пушкин знал, что он ведёт в поэме речь (при достигнутом к тому времени развитии культуры) о запредельном не только для читателей (может быть за редчайшими исключениями), но и для самогo «автора» поэмы. Вследствие этого в современном ему языке для повествования об этом просто «нет слов», а в обществе — при достигнутом уровне развития культуры и её качестве — нет возможностей открыто говорить об этом, и соответственно: порядок слов и интонаций (знаков препинания) поэмы помимо прямого изложения её сюжетных линий несёт второй смысловой ряд, в котором А.С.Пушкин иносказательно выразил своё вuдение .

Отсюда и проистекает его признание: «Насилу-то, рифмач я безрассудный, / Отделался от сей октавы трудной!». Но оборот речи «язык мой — враг мой!» в значении, что человек невольно выболтал то, что хотел скрыть или в силу каких-то принятых на себя обязательств должен был утаивать, — в этот контекст не укладывается.

Однако высказанное мнение о языке и взаимоотношениях с ним каждого из людей соответствует Жизни в [14] только в том случае, если этот человек способен воспринимать всякий народный язык в его исторически сложившемся в каждую эпоху виде в качестве объективной данности, обусловленной Высшим Предопределением бытия Мироздания, которую всякий человек, входя в жизнь, осваивает в той или иной субъективной мере — большей или меньшей, лучшей или худшей, и которая сама развивается как объективная данность для новых поколений в результате как волевой, так и безвольно-автоматической безсознательной деятельности живущих поколений носителей языка.

Если же исходить из атеистического предубеждения о том, что некогда в естественном отборе какая-то обезьяна случайно (т.е. безпричинно и безцельно) «сама собой» обрела интеллект [15] и посредством него дошла до мысли [16], что издаваемым ею различным звукосочетаниям она может придавать значение того или иного житейского смысла, на какой основе исторически стихийно сложились первоначально языки племён, а потом и народов мира, то:

· наличие врождённых (генетически свойственных) анатомических и психико-алгоритмических особенностей, объективно обуславливающих способность «обезьяны» вида «Homo sapiens» к осмысленной членораздельной речи, становится ещё одной безпричинно-безсмысленной случайностью в биологии и истории;

· а филология [17] и лингвистика [18] изолируются сами в себе от остальной Науки и каждая из них превращается в , регистрирующую и “истолковывающую” вариации субъективной отрывкам и композициям более или менее мелодичного мычания, ржания, завывания и скулежа представителей разных популяций вида «Homo sapiens». Т.е. при таком подходе филология и лингвистика объективно не обусловлены ничем, кроме исторически сложившейся статистики субъективно осмысленного отношения к издаваемым человеком звукам.