ПАСТЕРНАК Борис Леонидович 29. I(10.II).1890, Москва — 30.V.1960, Переделкино

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ПАСТЕРНАК

Борис Леонидович

29. I(10.II).1890, Москва — 30.V.1960, Переделкино

Можно сказать, что Борис Пастернак родился под крылом Серебряного века. Наиболее близки к его творчеству были три поэта: Анненский, Блок и Рильке. В ранние годы он испытал влияние Андрея Белого.

Отец Бориса Пастернака — известный художник Леонид Пастернак, мать — одаренная пианистка Розалия Кауфман. «Кроме его собственной натуры, за ним стояла культурная порядочность отца и матери, а вдали где-то легендарная тень Льва Толстого», — отмечал Борис Зайцев.

Борис Пастернак мог стать художником (под влиянием отца), музыкантом (его благословлял Скрябин), ученым-философом (учился в Германии, в университете Марбурга), но он стал поэтом. Окончательный поворот к поэтическому творчеству состоялся в 1912 году: «Я основательно занялся стихописанием, днем и ночью и когда придется я писал о море, о рассвете, о летнем доме, о каменном угле Гарца», — вспоминал Пастернак в автобиографической «Охранной грамоте».

В апреле 1913 года выходит коллективный альманах «Лирика» группы «Сердара», в которую входил Пастернак. В сборнике 5 стихотворений, в том числе ставшее хрестоматийным:

Февраль. Достать чернил и плакать!

Писать о феврале навзрыд,

Пока грохочущая слякоть

Весною черною горит…

Вот это состояние «навзрыд» — «И чем случайней, тем вернее/ Слагаются стихи навзрыд» — становится как бы визитной карточкой Пастернака. Его стихи, как правило, навзрыд лиричны, эмоциональны, аффектированы.

В том же 1913 году Пастернак заканчивает курс философского отделения историко-филологического факультета Московского университета, но не является даже на диплом. Пастернак окончательно числит себя поэтом, а не каким-то там ученым, «скотом интеллектуализма». В декабре все того же 1913 года выходит первый поэтический сборник «Близнец в тучах» тиражом 800 экземпляров. За густоту насыщения ассоциативными образами и парадоксальными метафорами Пастернака обвиняют в «нерусской лексике». Как зло определил Вадим Шершеневич: «И вот передо мною одна такая книжка, полная тоски и переливания из пустого в порожнее». Уж не эти ли строки Шершеневич считал пустопорожним переливанием? —

Пью горечь тубероз, небес осенних горечь

И в них твоих измен горящую струю…

Не избежал Пастернак влияния модного тогда футуризма, особенно после знакомства с Маяковским («Я был без ума от Маяковского и уже скучал по нем», — отмечал он в «Охранной грамоте»). Вместе с Маяковским и Асеевым Пастернак участвовал в футуристическом альманахе «Весеннее контрагентство муз» (1915). Но в дальнейшем пути Пастернака и Маяковского резко разошлись. Футуриста из Пастернака не вышло, так же как не вышло и ангажированного властью поэта. О Маяковском Пастернак писал в 1927 году: «Я не понимал его пропагандистского усердия, внедрения себя и товарищей силой в общественное сознание, подчинения голосу злободневности».

Марина Цветаева отмечала различную ценность и сущность Пастернака и Маяковского: «У Пастернака никогда не будет площади. У него будет, и есть уже, множество одиноких, одинокое множество жаждущих, которых он, уединенный родник, поит… На Маяковском же, как на площади, либо дерутся, либо спеваются… У Маяковского мы всегда знаем о чем, зачем, почему. Он сам — отчет. У Пастернака мы никогда не можем доискаться до темы, точно все время ловишь какой-то хвост, уходящий за левый край мозга, как когда стараешься вспомнить и осмыслить сон… Действие Пастернака равно действию сна. Мы его не понимаем. Мы в него попадаем… Пастернак — чара. Маяковский — явь, белеющий свет белого дня… От Пастернака думается. От Маяковского делается…» (1932).

Но мы забежали вперед. Вернемся назад. В декабре 1916 года выходит книга стихов Пастернака «Поверх барьеров», в которой он, по его признанию, отказался «от романтической манеры», и тем не менее «простые слова» и «новые мысли» бились в метафорическом садке. И еще одна особенность поэтики Пастернака: он действительность почти всегда переводит в «новую категорию», то есть постоянно ее преобразует.

Любимая — жуть! Когда любит поэт,

Влюбляется бог неприкаянный.

И хаос опять выползает на свет,

Как во времена ископаемых…

Летом 1917 года Пастернак собирает книгу «Сестра моя жизнь». Однако она выходит из печати лишь в 1922 году и делает Пастернака знаменитым. До ее выхода стихи, входящие в книгу, ходили в списках, и, как отмечал Брюсов: «Молодые поэты знали наизусть стихи Пастернака, еще нигде не появившиеся в печати, и ему подражали полнее, чем Маяковскому, потому что пытались схватить самую сущность его поэзии». Многие поняли, что Пастернак — поэт даже не от Бога, а сам Бог-сочинитель, тайновидец и тайносоздатель, хотя Пастернак часто себя представлял в стихах всего лишь как «свидетель». Свидетель мировой истории.

Сестра моя — жизнь и сегодня в разливе

Расшиблась весенним дождем обо всех,

Но люди в брелоках высоко брюзгливы

И вежливо жалят, как змеи в овсе.

У старших на это свои есть резоны.

Бесспорно, бесспорно смешон твой резон,

Что в гро?зу лиловы глаза и газоны

И пахнет сырой резедой горизонт…

А как не процитировать хотя бы начало стихотворения Пастернака «Определение поэзии»?

Это — круто налившийся свист,

Это — щелканье сдавленных льдинок.

Это — ночь, леденящая лист,

Это — двух соловьев поединок…

Вот так лирично и мощно начинался Пастернак. Затем последовали повесть «Детство Люверса», сборник «Темы и вариации», поэма «Высокая болезнь», «Спекторский»… В 1931 году вышла «Охранная грамота», в 1932 — «Второе рождение». Название «Второе рождение» не случайно. В этой книге Пастернак окончательно отверг футуристическую поэтику и перешел на многосложность стиха, на его смысловую ясность. Впрочем, как отмечал Федор Степун: «Пастернак никогда не имел ничего общего с футуристической улицей».

В 30-е годы положение Пастернака было весьма двойственным. Как отмечает его сын и биограф Евгений Пастернак: «Все, за малым исключением, признавали его художественное мастерство. При этом его единодушно упрекали в мировоззрении, не соответствующем эпохе, и безоговорочно требовали тематической и идейной перестройки…»

Место Пастернака в советской литературе определил Демьян Бедный:

А сзади, в зареве легенд,

Дурак, герой, интеллигент.

Или, как написал Александр Архангельский:

Все изменяется под нашим зодиаком,

Но Пастернак остался Пастернаком.

«Он слышал звуки, неуловимые для других, — отмечал Илья Эренбург, — слышал, как бьется сердце и как растет трава, но поступи века так и не расслышал…» Не об этом ли свидетельствует телефонный разговор Пастернака со Сталиным в мае 1934 года? Пастернак пытался защитить арестованного Мандельштама, а заодно поговорить с вождем о жизни и смерти, но Сталин оборвал поэта-философа: «А вести с тобой посторонние разговоры мне незачем».

У Наума Коржавина по этому поводу есть знаменательные строчки:

И там, в Кремле, в пучине мрака,

Хотел понять двадцатый век

Суровый жесткий человек,

Не понимавший Пастернака.

Да, Сталин, по всей вероятности, не понимал Пастернака и вообще считал его небожителем, человеком не от мира сего, может быть, поэтому и не тронул. Никому, наверное, не удастся разгадать тайну власти: Мандельштама — на каторгу, а Пастернак говорит со Сталиным по телефону, у Ахматовой забирают сына, но ее обходят стороной. Бабеля — к стенке, а Эренбург на свободе…

В августе 1934 года проходил Первый съезд советских писателей. Борис Пастернак — делегат съезда. В отчетном докладе о поэзии Николай Бухарин говорил: «Борис Пастернак является поэтом, наиболее удаленным от злобы дня, понимаемой даже в очень широком смысле. Это поэт — песнопевец старой интеллигенции, ставшей интеллигенцией советской. Он безусловно приемлет революции, но он далек от своеобразного техницизма эпохи, от шума битв, от страстной борьбы. Со старым миром он идейно порвал еще во время империалистической войны и сознательно стал „поверх барьеров“. Кровавая чаша, торгашество буржуазного мира были ему глубоко противны, и он „откололся“, ушел от мира, замкнулся в перламутровую раковину индивидуальных переживаний, нежнейших и тонких, хрупких трепетаний раненой и легко ранимой души. Это — воплощение целомудренного, но замкнутого в себе, лабораторного мастерства, упорной и кропотливой работы над словесной формой… Пастернак оригинален. В этом и его сила и его слабость одновременно… оригинальность переходит у него в эгоцентризм…»

О Пастернаке на съезде говорили много. Алексей Сурков отметил, что Пастернак заманил «всю вселенную на очень узкую площадку своей лирической комнаты». И, мол, надо ему выходить в «просторный мир». Но зачем было выходить, когда на первую строчку в поэтической иерархии Сталин поставил мертвого Маяковского, а не строптивого и живого Пастернака. Маяковский — для масс. Пастернак — для избранных.

В 1936 году Борис Леонидович начал обустраиваться в Переделкине. Вел себя крайне независимо. В 1937-м отказался поставить подпись под обращением писателей с требованием расстрелять Тухачевского и Якира. Пастернака не тронули, его просто перестали печатать. Лишь в 1943 году вышла книга стихов «На ранних поездах», а летом 45-го издается последняя прижизненная книга «Избранные стихи и поэмы». В 1948 году весь тираж «Избранного» уничтожается… На долю поэта остаются переводы. Как шутили сатирики:

Живи, Шекспир! Ты Пастернаком

Переведен — и даже с гаком!

Короче, уже не Борис Леонидович, а Борис Вильямович…

Гул затих. Я вышел на подмостки… —

так начинается стихотворение Пастернака «Гамлет», которое заканчивается пронзительным одиночеством:

Я один, все тонет в фарисействе.

Жизнь прожить — не поле перейти.

В начале 1946 года Пастернак сообщает Ольге Фрейденберг, что он приступил к «большой прозе». Первоначальные «Мальчики и девочки» переросли в роман «Доктор Живаго», который был завершен к осени 1956 года. «Атмосфера вещи — мое христианство…», — признавался Пастернак. Как известно, роман попал на Запад, и 23 октября 1958 года Пастернаку присудили Нобелевскую премию. И тут началась самая грандиозная травля писателя, в которой, помимо власти, участвовали и, не без удовольствия, многие литературные коллеги Пастернака. «Певец старых дев», — так высказался о Пастернаке Шолохов. «Литературный сорняк», — улюлюкнул кто-то другой. В стихотворении «Нобелевская премия» Пастернак недоумевал:

Я пропал, как зверь в вагоне.

Где-то люди, воля, свет,

А за мною шум погони,

Мне наружу хода нет…

…Что же сделал я за пакость,

Я убийца и злодей?

Я весь мир заставил плакать

Над красой земли моей…

Стихотворение «Нобелевская премия» было опубликовано в английской печати, после чего Пастернака вызвали на допрос к генеральному прокурору Руденко. Травля привела к скоротечной тяжелой болезни, и Борис Леонидович на 71-м году ушел на жизни. За месяц до своей кончины, в апреле 1960 года, он писал: «…По слепому случаю судьбы мне посчастливилось высказаться полностью, и то самое, чем мы так привыкли жертвовать и что есть самое лучшее в нас, — художник, оказался в моем случае не затертым и не растоптанным».

Борис Пастернак умер, а спустя несколько лет начался «пастернаковский бум». Вся интеллигенция запоем читала поэта и внимала его заветам. В стихотворении «Быть знаменитым некрасиво…» Пастернак писал:

Другие по живому следу

Пройдут твой путь за пядью пядь.

Но пораженья от победы

Ты сам не должен отличать.

И должен ни единой долькой

Не отступаться от лица,

Но быть живым, живым и только,

Живым и только до конца.

Незадолго до смерти Пастернака в Переделкино приезжал знаменитый американский композитор и дирижер Леонард Бернстайн. Он ужасался порядкам в России и сетовал на то, что так трудно вести разговор с министром культуры. На что Пастернак ответил:

— При чем тут министры? Художник разговаривает с Богом, и тот ставит ему различные представления, чтобы ему было что писать. Это может быть фарс, как в вашем случае, а может быть трагедия…

Приведем и еще одно признание Пастернака: «Я не люблю своего стиля до 1940 года, отрицаю половину Маяковского, не все мне нравится в Есенине… Я люблю свою жизнь и доволен ею. Я не нуждаюсь в дополнительной позолоте…»

И тут уместно привести характеристику Ильи Эренбурга, которую он дал Пастернаку: «…Жил он вне общества не потому, что данное общество ему не подходило, а потому, что, будучи общительным, даже веселым с другими, знал только одного собеседника: самого себя… Борис Леонидович жил для себя — эгоистом он никогда не был, но он жил в себе, с собой и собою…»

Я не держу. Иди, благотвори.

Ступай к другим. Уже написан Вертер,

А в наши дни и воздух пахнет смертью:

Открыть окно, что жилы отворить.

Это написано Пастернаком в далеком 1918 году. Стихотворение называется «Разрыв». Этих любовей и разрывов у поэта было много. Последняя любовь Пастернака — Ольга Ивинская, которая заплатила за свои чувства к поэту чрезмерно высокую цену. «Олюша, моя драгоценная девочка…» — писал ей в одном из писем Борис Леонидович.

Отдельного рассказа требуют темы «Пастернак и Цветаева», «Ахматова и Пастернак». Одна лишь цитата из записей Лидии Чуковской. 13 июня 1952 года она зафиксировала разговор с Анной Андреевной: «Тут она стала рассказывать мне о Борисе Леонидовиче и, как и в прежние годы, говорила о нем с восхищением и в то же время с какой-то нежной насмешкой. С восхищением — понятно, речь ведь идет о чуде; с нежностью — потому что о друге; а с насмешкой, я так понимаю, потому, что в насмешке легче спрятать нежность».

«Книга — кусок дымящейся совести», — как-то обмолвился Борис Пастернак. У него в стихах и прозе все дымилось, горело и светилось.

Мело, мело по всей земле

Во все пределы.

Свеча горела на столе,

Свеча горела…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.