Восприятие и оценка личности и творчества Ивана Васильевича и Петра Васильевича Киреевских

Восприятие и оценка личности и творчества Ивана Васильевича и Петра Васильевича Киреевских

Иван Васильевич Киреевский

А. С. Хомяков

Написано в 1856 г. к статье И. В. Киреевского «О необходимости и возможности новых начал для философии», публикуемой в журнале «Русская беседа» (1856. — II. — Отд. «Науки». С. 1–48).

В конце 1855 г. славянофилы наконец-то получили разрешение на издание собственного журнала. Журнал решено было назвать «Русская беседа», редактором-издателем стал А. И. Кошелев, его помощником-соредактором — Т. И. Филиппов. Журнал выходил четыре раза в год, его издание было прекращено со второй книжки в 1860 г.

Номер со статьей И. В. Киреевского «О необходимости и возможности новых начал для философии» вышел уже после кончины ее автора. Статья была сопровождена некрологом, написанным другом Ивана Васильевича Киреевского, поэтом и публицистом, идеологом славянофильства Алексеем Степановичем Хомяковым.

Русский Дон Кихот

Д. И. Писарев

Впервые напечатана в «Русском слове» (1862, кн. 2). Затем вошла в ч. 2 первого издания сочинений Писарева (1866 г.). Варианты текста обеих прижизненных публикаций незначительны. В трех местах в тексте имеют место следы очевидных цензурных пропусков, отмеченные как в журнале, так и в первом издании знаком — — . Ввиду отсутствия автографа статьи эти пропуски невозможно восстановить. Здесь статья воспроизводится по тексту первого издания.

Опубликование этой статьи в ч. 2 первого издания сочинений Писарева явилось одним из пунктов обвинения, выдвинутых на судебном процессе против издателя Ф. Ф. Павленкова. Цензурный комитет, возбуждая 7 июля 1866 г. судебное преследование в отношении Ф. Павленкова, писал между прочим, «что статья „Русский Дон Кихот“, под формою литературной критики заключая в себе осмеяние нравственно-религиозных верований и отрицание необходимости религиозных основ в просвещении и нравственности, составляет закононарушение, предусмотренное в ст. 1001 Уложения о наказаниях» (см.: Литературный процесс по 2-й части «Сочинений Д. И. Писарева» // Писарев Д. И. Сочинения. Дополнительный выпуск. Изд. 3. — СПб., 1913. — С. 251). В том же заключении цензурного комитета статья «Русский Дон Кихот» характеризовалась как одна из наиболее «вредных по направлению» статей, напечатанных в журнале «Русское слово» незадолго до его приостановки в 1862 г.

Братья Киреевские

Г. М. Князев

Печатается по оттиску Биографического словаря русских деятелей: Братья Киреевские. Биографические очерки. — СПб., 1898.

(OCR: к сноске 268) 1 Летом 1856 г. П. В. Киреевский, похоронив брата Ивана Васильевича, тяжело заболел. У него начался приступ болезни, которая мучила его на протяжении многих лет. Опасаясь за свою жизнь, Петр Васильевич вызвал к себе брата, Василия Алексеевича Елагина, который приехал к нему вместе с женой, Е. И. Елагиной.

Дневник В. А. Елагина сохранился в виде нескольких черновых записей и начала беловой рукописи, озаглавленной «Воспоминания о последних днях жизни П. В. Киреевского». Первая запись относится к приезду В. А. Елагина в Киреевскую Слободку.

«25 августа. Я приехал в субботу в пятом часу утра. После обеда был Майдель[329], а когда он уехал, Петр в первый раз сказал мне, что ему нужно сделать завещание, что он начал о нем думать после смерти брата Ивана, что меня назначает душеприказчиком, чтобы я этого вовсе не пугался, что это только долгая речь, что будем говорить, пожалуй, целый год и все устраивается только из предосторожности, на всякий случай. „Эту болезнь я не считаю смертельною…“ Меня это, однако, встревожило, а вышедши от него, я узнал, что он меня ждал нетерпеливо, что для этого посылал за мною в Бунино. Вечером он еще говорил о духовном завещании и Кате и, между прочим, просил ее меня успокоить. „Завещание не имеет связи с теперешнею моею болезнью. Я начал о нем думать с самой смерти брата“. Ему только нужно поговорить о нем со мною. Разговора этого я старался, однако ж, не возобновлять. Целые 22 дня видел я его беспрестанно и часто был с ним наедине целые часы. Сам он не начинал речь, хотя было ясно, что его что-то очень заботит: „Задорные мысли не дали заснуть“, — говорил он иногда. „Теперь у меня свежа голова, пожалуйста, не опоздайте. Мне нужно многим распорядиться“. Доктор обещал как христианин предупредить его, когда будет нужно, когда будет опасность.

7 сентября. Воскресенье. Поутру он опять попросил читать ему громко Маколея, начиная с того места, где он остановился: „Как это любопытно!“ Много говорил о книгах, о переводах, о своих планах. „Книги, книги! Как они меня занимали и теперь как еще занимают!“ Вдруг перед обедом припадок глухоты прервал чтение, смертельно огорчил его. Лихорадки не было, но слабость заметно увеличилась от горя.

<…> В половине сентября ему стало гораздо хуже. 21-го Павлов объявил, что он опасен. 22-го Майдель требовал консультации, сказал об этом самому больному.

23 сентября. Иван Филиппович[330] приехал вечером и сказал нам: „Напрасно вы не даете ему высказаться. Это его успокоит, а если начнет он сам, поддержите разговор о завещании. Ведь и без того о нем думает, и это ему мучительно. Теперь он не в состоянии распорядиться ничем, но это пройдет, ему будет лучше, и тогда говорите с ним о завещании и кончайте это дело“.

<…> Получен был ответ из Оптина, о чем я тогда же сказал ему. До среды 26-го мы не решались прочесть самого письма, боялись все, кроме Маши, что приготовления к последней исповеди его истощат. Майдель говорил, что он боится, однако, совершенного падения сил. Лучше не было. В среду 26-го рано поутру Маша начала говорить об оптинском письме и завещании, я прочел его Петру. Он сказал: „Готов последовать совету старцев“. Заметно было, что он огорчился, понявши опасность. Я просил доктора успокоить его.

Майдель долго молчал, сидел перед ним с унылым лицом и потом сказал: „Петр Васильевич. Я обещал наперед сказать вам, когда вам нужно будет заняться вашими делами. Теперь время настало. Кончите это дело, чтобы быть покойным“. Петр понял все, пожал ему руку, благодарил за исполнение обещания и сказал, что ему это очень нужно, а мне прибавил: „Времени у меня мало для разговора, а на душе куда как много“.

<…> Тогда же он мне сказал: „Вся сила моего движимого имения в моих бумагах и книгах. Я их завещаю тебе“»

(НИОР РГБ, ф. 99, п.13, ед. хр. 30).

В архиве П. В. Киреевского сохранилось письмо В. А. Елагина к И. С. Аксакову, в котором он сообщает о П. В. Киреевском: «В ночь на 20 августа он вдруг почувствовал страшную боль в печени. 20-го написал имена людей, которых ради Бога просил освободить[331], хотел было послать за мною именно для того, чтобы сделать меня душеприказчиком и написать завещание. Но не хотел испугать, сам написал письмо к моей жене, в котором просил прислать меня, когда я съезжу на именины к брату Николаю, чтобы я мог читать ему громко, потому что „сам он опять несколько расклеился“. Рука была такая ужасная, что жена отправила нарочного осведомиться и между тем собралась бросить больного сына и скакать в Слободку на дрожках (лошадей для большого экипажа пока не было). Судьба так устроила, чтобы именно в этот день я уехал в Петрищево еще за два дня до именин брата. Между тем больной бегал по комнате от боли, не мог даже сидеть, пока не выбился из сил и не упал на постель, где спал. 24 августа вечером, воротившись в 11 часов ночи в Бунино, я не нашел дома жены, насилу отыскал к часу ночи свежих лошадей и от темноты поспел в Слободку только к 5 часам утра, ровно за два месяца до его последнего часа. Я нашел его в маленьком кабинете, узнал, что в ночь ему приставили 20 пиявок и что боль утихла немного, по крайней мере, позволила лежать. Я нашел его желтым, как лимон» (НИОР РГБ, ф. 99. п. 4, ед. хр. 51).

О последних днях жизни П. В. Киреевского свидетельствует и письмо будущего редактора «Московского вестника» И. В. Павлова к А. И. Малышеву: «<…> Ну-с, славянофилы все консеквентные немцы, тупоумные вольфы… Лейбницем же был у них человек необыкновенный, малоизвестный в печати… человек, который был моим другом и наставником… Октября 26 дня его не стало[332]! Уходила его, в моих глазах, уходила его отвратительная славянофильская семья… Ты, конечно, догадываешься, что я говорю о Петре Васильевиче Киреевском. Знаешь, Андрюша, каково я чадушко? И что значит иметь на меня влияние?.. И на меня — мужа развитого и укоренившегося — Петр Васильевич имел страшное влияние! Нравственное обаяние этого человека было неописанно… Пятна не было на душе его. Несмотря на его великую ученость, он был непритворно скромен, как красная девка. Зла в живом человеке он решительно понимать не мог. Всякий дурак мог его надуть наглейшим образом! Ненависть в нем только была к принципам и к правительству. Несмотря на свой глубокий, можно сказать, артистически тонкий ум, он был совершенное дитя. А что любви, что правды было в этом человеке! <…> У него есть старуха мать, умнеющая баба, какую я когда-либо видал… Это Авдотья Петровна Елагина, о которой ты, конечно, слыхал от Грановского. Но женщина она без сердца и крайне не симпатичная. Была еще при нем сестра, бестолковая богомолка, два брата Елагиных, добрые и умные ребята, но совершенные дети, особенно старший Василий, женатый на немке[333]… „О старец! Гроб передо мною!“ Как я ненавижу эту поганую тварь!.. Она, вот видишь, Эмеранс (Помнишь, Эмеранс Шанте ле Сарафан в повести Тургенева „Два приятеля“?). Пленительная, услужливая Эмеранс, которая в семействе разыгрывает и Марфу и Марию… Она-то ходила за больным, и ей-то по детской доброте он вверился всесовершенно! Приглашен был здешний немец, инспектор управы, добрый, хотя и надутый дурак. Приехал я, вижу, страшная чепуха. Говорю откровенно. Немка страшно обижается, подпущает мне колкости. Ей все верят. Я к немцу-инспектору. Говорю, вот и вот, что надо делать. Он соглашается. Но назначенное мной лекарство дают через два дня и в десять раз меньшей дозе (? la lettre[334]). Вскоре печальный исход и был очевиден… Я братьям предсказываю смерть. Обижаются, потому что немец обнадежил. Неприятности. Я перестаю ездить. Дикий Якушкин — ты помнишь его? Он страстно любил Петра Васильевича. Приезжает к ним от меня и начинает ругаться! „Павлов-де вот что говорит, вы его морите“. Марфа-Мария, несмотря на свою немецкую глупость, хитра. Она-то умела Якушкину на меня наговорить, что он на меня разъярился и, как резиновый мячик, отскочил от немки прямо ко мне… Чуть на дуэль меня не вызывает… Я ему сказал дураку и объяснил, в чем дело. По личному желанию больного я опять к нему стал ездить. Эмеранс пустилась было в объяснения. Много мне стоило труда, чтобы ее не оттаскать… Через несколько дней больной умер. Медицинских советов я уже не давал, но умолял братьев дать ему подписать духовную, чего он страстно желал и по временам метался и кричал на весь дом: „Сжальтесь, дайте подписать духовную!“ Эмеранс всех уверила, что это его расстроит, так и не дали. Они по нем не наследники: у Ивана Васильевича остались сыновья; тут своекорыстия не было — одна глупость и немецкий патриотизм. Нужно тебе сказать, что за год до этого у Петра Васильевича умер управляющий, которого он очень любил, после управляющего осталась жена. Она была полной и очень распорядительной хозяйкой. Петр Васильевич ни во что не вмешивался, кроме лесоводства, в котором был великий знаток. Он уважал эту женщину и хотел ее обеспечить. Эмеранс за это ее возненавидела! Мало того, что не дала подписать духовную, где бедной женщине оставлялся кусок хлеба; она ее гнала, на каждом шагу попрекала ее приживальством, делала ей тысячи неприятностей… и — что всего ужасней — все это делалось так, что Петр Васильевич все слышал, все знал — и мучился! Прогнать Эмеранс он не мог, а духовной подписать ему не давали… Можно ли придумать более страшную пытку для умирающего человека, который весь был доброта и деликатность?..» (НИОР РГБ, М. 8223/8, лл. 19–21).

Письмо И. В. Павлова не датировано, но написано, по-видимому, вскоре после смерти П. В. Киреевского. Оно в какой-то мере воссоздает напряженную обстановку последних месяцев жизни П. В. Киреевского. Оценка же И. В. Павлова родных П. В. Киреевского носит явно субъективный характер. Многие обвинения, в особенности касающиеся методов лечения больного, теперь невозможно проверить.

Братья Киреевские

В. Н. Лясковский

Печатается по изданию: Братья Киреевские. Жизнь и труды их. — СПб., 1899.

Иван Васильевич Киреевский

М. О. Гершензон

Печатается по изданию: Исторические записки (о русском обществе). — М., 1910. Гл. I–VII.

Очерк о И. В. Киреевском, представленный в контексте историко-философского сборника, вызвал оживленную полемику. П. Б. Струве усмотрел в статье намерение воскресить доктрину славянофильства, безоговорочно приписав М. О. Гершензону славянофильские симпатии (Русская мысль, 1902. — № 12). М. О. Гершензон вынужден был опровергнуть эти суждения (Русская мысль, 1910. — № 2). С резкой критикой обрушился на книгу и в первую очередь на очерк об И. В. Киреевском рецензент «Русского богатства», увидевший в работе стремление подменить общественное значение славянофильства чисто религиозным (Русское богатство, 1910. — № 1). «Вестник Европы» отозвался статьей, положительно оценив попытку М. О. Гершензона разглядеть в славянофильстве не ряд религиозно-политических догм, а «здоровое зерно» правильного понимания человеческой личности (Вестник Европы, 1910. — № 1). Сочувственно встретил книгу Н. А. Бердяев, сам изучавший славянофилов. Его замечания носят характер дружеской критики: по его мнению, славянофилы были в большей мере «универсалистами» и «общественниками», и «индивидуалистическое» истолкование их взглядов уводит М. О. Гершензона в явную односторонность (Московский еженедельник, 1910. — № 9).

Петр Васильевич Киреевский

М. О. Гершензон

Написано для собрания русских народных песен П. В. Киреевского: Гершензон М. П. В. Киреевский. Биография // Русские народные песни, собранные П. В. Киреевским. Т. 1. — М., 1910. Отдельный оттиск. — М., 1910.

И. В. Киреевский и Герцен

В. В. Розанов

Написано для газеты «Новое время» (1911, 12 февраля) в связи с выходом второго издания собрания сочинений И. В. Киреевского (М., 1910–1911), подготовленного М. О. Гершензоном.

Историко-литературный род Киреевских

В. В. Розанов

Написано для газеты «Новое время» (1912, 27 сентября, 9 и 18 октября).