Роман о дьяволе. Черновые тетради

Роман о дьяволе. Черновые тетради

Роман «Мастер и Маргарита» впервые вышел в свет зимой 1966–1967 года. В сокращенном варианте, в журнале «Москва». Елена Сергеевна была счастлива и старалась не хмуриться, рассказывая о том, что в редакции (что-то у них там не помещалось, какой-то другой материал не влезал в номер) резанули роман по живому, высвобождая нужный им «листаж». «Я все разрешила, — говорила она, — я все разрешила, главное — роман выходит!..» И была права. Затем роман вышел еще раз, уже без купюр, в книге, потом вышел снова и снова.

Его немедленно перевели на английский — в Англии и Америке, причем в США он вышел в двух переводах сразу. Он вышел на французском — во Франции и Швейцарии, на итальянском — в Турине, Бари, Милане, Флоренции, в почти одновременно сделанных разных переводах. На испанском, шведском, голландском, датском, норвежском, финском. На греческом — трижды, в двух разных переводах, на турецком — дважды, на японском. Он вышел на немецком — в Берлине, Франкфурте-на-Майне и Бухаресте. В Бухаресте он, разумеется, вышел и на румынском. В Будапеште несколькими изданиями подряд — в 1969, 1970, 1971, 1975-м. В Варшаве, Софии, Братиславе, Праге, Белграде, Загребе, Любляне, Скопле…

В советской критике этот роман, реалистический, фантастический, гротескный, с такими неожиданными для нашей атеистической эпохи образами дьявола и Иешуа Га-Ноцри, сразу же вызвал огромный, почти что праздничный интерес. Появились статьи О. Михайлова, В. Лакшина, М. Гуса, В. Скобелева, П. Палиевского, И. Виноградова, Л. Скорино…[101] Критики спорили менаду собой по поводу толкования отдельных образов и идей этого романа, порою спорили весьма яростно. Но о романе восторженно писали все.

Гениальная девочка Надя Рушева прочла этот роман как произведение романтическое, прекрасное, светлое и прочтение свое запечатлела в рисунках, раскрыв, как это всегда бывает с художниками значительными, не только свое, но и своего поколения — своих ровесников — прочтение этого романа. Ибо роман «Мастер и Маргарита» почти сразу же стал излюбленным чтением юных.

Потом роман вышел на театральную сцену, на экран. В Москве его инсценировали в Театре на Таганке. Был снят телефильм в ФРГ. В Югославии поставил фильм «Мастер и Маргарита» кинорежиссер Петрович. Инсценировки прошли по многим сценам мира.

Начались серьезные исследования романа, советские и зарубежные. И стало видно, что открытий здесь — непочатый край, что чем больше сделано, тем больше возникает заманчивых и загадочных вопросов. Вышли статьи М. О. Чудаковой с первоначальной, но тем не менее интересной попыткой осветить историю романа «Мастер и Маргарита» по рукописям, хранящимся в Библиотеке имени Ленина.[102] Большой интерес и даже полемику вызвал труд И. Ф. Бэлзы о генеалогии основных образов романа — Воланда, Иешуа, Пилата, Мастера, Маргариты — с привлечением обширных материалов из библистики, демонологии, мировой художественной литературы и мировой литературы о докторе Фаусте. Появились работы Г. А. Лесскиса, Н. П. Утехина и другие[103]

И за рубежом, вслед за быстро вспыхнувшим и так же быстро угасшим, по-видимому не найдя пищи, спекулятивным, антисоветским интересом к роману, наряду с такими сочинениями, как вышедшая в Нью-Йорке книга Э. Малоу (в ней роман «Мастер и Маргарита» рассматривается не как полнокровное художественное произведение, а как некий требующий расшифровки код, где Мастер воплощает традицию идеалистической интеллигенции XIX века, Маргарита символизирует «царскую Россию», ее домработница Наташа — «молодой пролетариат России в переходный период», а Фрида — «предреволюционный пролетариат»[104]), появляются одна за другой интересные и серьезные работы — исследования, наблюдения, размышления М. Йовановича (Югославия), Лесли Милн (Великобритания), А. К. Райта (Канада) и другие.[105]

Мы же, закончив этот небольшой экскурс в библиографию, обратимся к истории романа «Мастер и Маргарита», и прежде всего — к его первой редакции, к черновым тетрадям этой редакции.

* * *

Начало работы над романом Булгаков датировал то 1928-м, то 1929 годом. В рукописи 1931 года даты работы над романом проставлены так: 1929–1931. В рукописи 1937-го: 1928–1937.[106]

8 мая 1929 года, выправив одну из глав начатого романа — глава называлась «Мания фурибунда», что означает «яростная мания», и примерно соответствовала известной читателям главе «Было дело в Грибоедове», — Булгаков сдал ее в альманах «Недра», в тот самый альманах, где в прошлом уже были опубликованы его повести «Дьяволиада» и «Роковые яйца». «Мания фурибунда», впрочем, в свет не вышла.

В начале 1930 года рукопись романа Булгаков сжег. 28 марта писал: «…я, своими руками, бросил в печку черновик романа о дьяволе…» И три года спустя, в 1933 году, В. В. Вересаеву: «…тот свой уничтоженный три года назад роман».

Может быть, это было так, как описано в романе «Мастер и Маргарита»: «Я вынул из ящика стола тяжелые списки романа и черновые тетради и начал их жечь. Это страшно трудно делать, потому что исписанная бумага горит неохотно. Ломая ногти, я раздирал тетради, стоймя вкладывал их между поленьями и кочергой трепал листы… Знакомые слова мелькали передо мной, желтизна неудержимо поднималась снизу вверх по страницам, но слова все-таки проступали и на ней. Они пропадали лишь тогда, когда бумага чернела и я кочергой яростно добивал их».

Булгаков, увы, свои рукописи жег и проделывал это не раз. В огне погибли его бесценные дневники, ранние пьесы, черновые редакции «Белой гвардии», первый вариант «Зойкиной квартиры»… В апреле 1932 года Булгаков писал П. С. Попову: «Печка давно уже сделалась моей излюбленной редакцией. Мне нравится она за то, что она, ничего не бракуя, одинаково охотно поглощает и квитанции из прачечной, и начала писем, и даже, о позор, позор, стихи!»

Остатки трех черновых тетрадей «романа о дьяволе» сохранились. Две общие тетради с изорванными листами (одна из них в привычной «черной клеенке», другая в твердой картонной обложке). И небольшая пачечка листков (узкие, оставшиеся от обрыва по вертикали, половинки листов) третьей тетради.

Существует легенда, она даже проникла в печать, что именно эти тетради Булгаков жег, вырывая листы пучками и тут же бросая в огонь, и что Елена Сергеевна, тогда еще Шиловская, будто бы присутствовала при этом. Но Елена Сергеевна не могла «присутствовать» при сожжении рукописей Михаила Булгакова — даже и самим Михаилом Булгаковым. Помните, Маргарита в романе: «Тихо вскрикнув, она голыми руками выбросила из печки на пол последнее, что там оставалось, пачку, которая занялась снизу. Дым заполнил комнату сейчас же…» Елена Сергеевна скорее всего поступила бы именно так. Но эти тетради она не выхватывала из огня: на них нет следов огня.

Зато видно, что Булгаков рвал их, сидя за столом, не торопясь, просматривая страницу за страницей. И видно, что сделал он это не вдруг, а в разное время, в разном настроении и, вероятно, по разным поводам.

Вот вырваны многократно правленные, густо перечеркнутые листы. Вырваны осторожно, чтобы не повредить тетрадь. Вот у самого корешка аккуратно вырезан десяток листов (по оставшимся первым буквам строк видно, что листы были исписаны). В другом месте вырезано еще несколько листов. И еще. Надрезано и вырвано полстраницы. Вырезаны две строки… Это в процессе работы уничтожался не удовлетворяющий автора текст — особенность черновых рукописей Михаила Булгакова. Две строки, впрочем, могли быть вырезаны кому-нибудь на память.

А вот остатки листов, уничтоженных в другое время, иначе. Листы в тетради складывались пополам по вертикали, справа налево. По одному, по два, по нескольку — в разных местах рукописи. Сгиб тщательно отглажен рукой, и по сгибу половинки листов оторваны, а след сгиба хорошо виден. Эти листы, вероятно, требовали переработки и какое-то время находились в тетради вот в таком сложенном виде. Один из них — в середине хорошо сохранившейся главы.

И уж потом Булгаков рукопись рвал, и тоже, может быть, не сразу. Видно, что раскрытая тетрадь лежала перед ним, он просматривал ее, захватывал правою рукою два-три листа, иногда больше, и рвал так, чтобы оборвать примерно половину, иногда рывком сверху вниз, иногда снизу вверх. Многие листы оборваны как бы под линейку: левой рукой прижат положенный на тетрадь какой-то предмет, может быть, не линейка, а книга или другая тетрадь, правая же рука производит срыв. В одном месте Булгаков рванул так сильно, что вслед за оторвавшейся половиной вылетели куски листов у корешка. Эти куски собраны и аккуратно водворены на место. Пожалуй, это более похоже на ликвидацию ненужных автору черновиков, когда уже существует текст, переписанный набело. На ликвидацию дорогих автору черновиков, след которых, знак которых все-таки хочется оставить — для себя…

Многие листы в рукописи сохранены. Случайно сохранены? Да нет, пожалуй. Сохранена неоконченная глава, сохранены требующие доработки главы. Не тронуты страницы с выписками, названные Булгаковым так: «Материалы».

Так что же сжег в начале 1930 года Михаил Булгаков? Недостающие куски этих в общем поддающихся прочтению черновых тетрадей? Или все-таки рукопись, о которой потом с болью писал Вересаеву: «…я стал мазать страницу за страницей наново тот свой уничтоженный три года назад роман. Зачем? Не знаю. Я тешу сам себя!»

Мне представляется заслуживающим внимания мнение Любови Евгеньевны Белозерской. Она была женой писателя в те годы, когда он работал над первой редакцией романа. Некоторые страницы в этих уцелевших черновых тетрадях написаны под его диктовку ее рукой. Любовь Евгеньевна считает, что уже существовал роман. Она не ручается, что роман был закончен. Но это был большой, уже упорядоченный текст, и Булгаков несколько раз, по частям, читал роман у знакомых, например, у любимых своих друзей Ляминых, где некогда читал «Белую гвардию». В романе были главы, которых в сохранившихся черновиках нет. Любови Евгеньевне хорошо запомнилась глава «Шабаш ведьм» (глава ей не нравилась, и критика ее очень конкретна). Был кот (в конце одной из этих уцелевших тетрадей он лишь упоминается: «На зов из черной пасти камина вылез черный кот на толстых, словно дутых лапах…»). Был — ей кажется, совсем не отличающийся от окончательного, но все-таки, вероятно, отличающийся — монолог: «Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля!..»

Любови Евгеньевне помнится даже, что существовал этот роман не только в тетрадях, но и в машинописи…

Думаю, что Булгаков уничтожил рукопись, роман. А отброшенные им еще прежде черновики остались. В его биографии есть аналогичный случай. Фраза в письме от 28 марта 1930 года полностью читается так: «И лично я, своими руками, бросил в печку черновик романа о дьяволе, черновик комедии и начало второго романа «Театр»…» Но более ранняя, черновая тетрадь романа о театре, датированная сентябрем 1929 года, сохранилась. Она носит название «Тайному другу», и следов огня на ней нет.

* * *

И все-таки из черновых этих тетрадей многое видно.

Первая редакция отличалась существенно от известного нам теперь романа «Мастер и Маргарита». В романе не было Мастера и не было Маргариты. Замышлялся и разворачивался сатирический «роман о дьяволе», в сохранившихся черновиках называвшийся так: «Гастроль…» (чья? Половина листа оторвана); «Сын…» (второго слова тоже нет); «Черный маг» (тщательно зачеркнуто). Потом появилось название «Копыто инженера». Это «копыто» еще долго будет удерживаться в заголовках романа. В 1931 году Булгаков назовет свой роман так: «Консультант с копытом». В 1932-м среди перечня названий для романа («Сатана»… «Черный богослов»… «Он появился»…) запишет: «Подкова иностранца» и дважды подчеркнет. И даже в окончательной редакции романа «копыто» оставит маленький след — драгоценную подкову, подаренную Воландом Маргарите.

Но уже в этих ранних изорванных тетрадях действие романа начиналось именно так, как теперь: со сцены на Патриарших прудах, когда перед двумя москвичами — Берлиозом и Иванушкой — появляется загадочный незнакомец.

Еще не было того великолепного текста, без которого немыслим теперь роман «Мастер и Маргарита», и некоторые столь хорошо знакомые читателям слова, штрихи, находки возникали отдельными записями тут же, рядом с текстом, чаще всего вверху страницы. Отдельная запись: «Севрюжка паровая». Отдельная запись: «Га-Ноцри». Запись вверху другой страницы: «Легион = 10 когортам = 30 манипулам = 60 центуриям» — и подсчет, сколько же человек в каждой единице. Еще запись: «Клавдия Прокула — жена Пилата» (Булгаков пробовал ввести это действующее лицо, упоминаемое в евангелии от Матвея, но потом отказался от такой мысли, оставив Пилата в его жестоком одиночестве, «поместившим всю свою привязанность в собаку»). «Центурия», «Цезарея»… Потом Булгаков будет писать «кентурия», «Кесария»…

Еще не установились, зачеркиваются, исправляются на ходу (и будут меняться до самого окончания романа) имена. Берлиоза, которого мы знаем как Михаила Александровича, звали в этих первых тетрадях Владимиром Мироновичем, и был он, кажется, еще не председатель Массолита, а редактор журнала «Богоборец», чем, собственно, и объясняется его разговор с Иванушкой о рисунке («К каковому рисунку Берлиоз и просил Безродного приписать антирелигиозные стишки») и о Христе. Иван Бездомный носил в этой редакции фамилию Безродный. И на Патриарших вместе ними была собака Бимка, может быть, в дальнейшем исчезнувшая потому, что в рассказе о Пилате такое большое место занял гигантский остроухий пес Банга.

Но образ первой сцены в романе, фабула сцены уже сложились, и притом сложились прочно, почти не изменившись в последующие двенадцать лет, так что, может быть, в воображении писателя родились еще раньше — в часы его давних вечерних прогулок на Патриарших: квадратный сквер Патриарших прудов на закате, появление странного гражданина в аллее, ближайшей к Бронной, гибель Берлиоза у сквера, на углу Ермолаевского и Бронной, куда Булгаков провел воображаемый трамвай, и безумие попадающего в лечебницу Ивана. («Бойтесь фурибунды», — сказал загадочный инженер. «Что это такое фурибунда?» — «А, черт их знает, — ответил инженер, — вы уж сами у директора спросите». В законченном романе предупреждение Воланда прозвучит так: «Жаль только, что я не удосужился спросить у профессора, что такое шизофрения. Так что вы уж сами узнайте это у него, Иван Николаевич!» — и вместо названия главы четвертой «Мания фурибунда» появится название главы шестой: «Шизофрения, как и было сказано».)

В общих чертах представлялись Булгакову уже тогда и многие сцены сатирической дьяволиады. Порою короче, чем они развернулись потом, порою более обстоятельно. Был здесь ресторан дома литераторов под названием «Шалаш Грибоедова». Ах, не сразу, не сразу догадается писатель приурочить начало танцев в «Грибоедове» ровно к полуночи — дьявольской и соблазнительной аналогией к великому балу у Сатаны. Но и в первой редакции в этом адском видении царил Арчибальд, «пират», еще долго в процессе работы над романом связанный с адом непосредственно… И сеанс черной магии виден на разорванных листах первой тетради, дьявольщина театра Варьете, истории с фантастическими деньгами (глава называлась «Якобы деньги»). Были невероятные похороны Берлиоза, которого везли на Ново-Девичье, и Иван, бежав из психиатрической больницы, отбивал катафалк у процессии, а потом гроб обрушивался с Крымского моста в Москву-реку. И допрос гражданина Поротого (который теперь нам хорошо известен как председатель жилтоварищества Никанор Иванович Босой), явление буфетчика к магу в квартиру на Садовой и многое, многое другое.

Роман разворачивался сатирической фантасмагорией, сатирической феерией, как бы включаясь в традицию старинного романа Лесажа и де Гевары — романа о Хромом бесе…

Но была у этого «романа о дьяволе» особенность: с самого начала работы и с самого начала романа, разрезая надвое сцену на Патриарших, в роман входила евангельская тема. Точнее, может быть, антиевангельская? Ибо церковную традицию она опровергала решительно. Это был рассказ Воланда о суде над Иешуа и о распятии. Евангелие от дьявола.[107]

В самой первой из сохранившихся тетрадей Воланд об Иисусе именно рассказывал. Повествовательная интонация его подчеркнута: «Впервые в жизни… я видел, как надменный… Пилат не сумел сдержать себя». Берлиоз его перебивал. «Ага-а»… — пром<ычал?> Берлиоз, с величайшим… интересом слушая… рассказ. «Да-с», — продолжал… незнакомец».[108]

Но уже во второй тетради Булгаков пытается дать не повествование, не рассказ, а видение, картину. Это получится не сразу. Действующие лица пока плохо видны, и лаконичной бесспорности диалогов еще нет. Перед нами скорее конспект, набросок, остов сцены. Допрос разворачивается так:

«— А скажи-ка мне: кто еще симпатичный? Марк симпатичный? — спрашивает Пилат.

— Очень, — убежденно сказал арестованный. — Только он нервный…

— Марк нервный? — спросил Пилат, страдальчески озираясь.

— При Идиставизо его как ударил германец, а у него повредилась голова…

Пилат вздрогнул:

— Ты где же встречал Марка раньше?

— А я его нигде не встречал.

Пилат немного изменился в лице.

— Стой, — сказал он. — Несимпатичные люди есть на свете?

— Нету, — сказал убежденно арестованный, — буквально ни одного…

— Ты греческие книги читал? — глухо спросил Пилат.

— Только мне не понравились, — ответил Иешуа».

Эта же сцена в законченном романе:

«— А теперь скажи мне, что это ты все время употребляешь слова «добрые люди»? Ты всех, что ли, так называешь?

— Всех, — ответил арестант, — злых людей нет на свете.

— Впервые слышу об этом, — сказал Пилат, усмехнувшись, — но, может быть, я мало знаю жизнь!.. В какой-нибудь из греческих книг ты прочел об этом?

— Нет, я своим умом дошел до этого.

— И ты проповедуешь это?

— Да.

— А вот, например, кентурион Марк, его прозвали Крысобоем, — он — добрый?

— Да, — ответил арестант, — он, правда, несчастный человек. С тех пор как добрые люди изуродовали его, он стал жесток и черств. Интересно бы знать, кто его искалечил?»

Здесь «эффект присутствия» состоялся. Но задачу — добиться «эффекта присутствия» — Булгаков ставил перед собой и тогда, в 1929 году. Когда Воланд заканчивал первую часть своего повествования — смертью Иешуа на кресте, Иванушка, очнувшись, вдруг обнаруживал себя сидящим прямо на дорожке, рядом с Бимкой, и пересаживался на скамейку.

В законченном романе, как известно, «эффект присутствия» подчеркивается так: «Поэт провел рукою по лицу, как человек, только что очнувшийся, и увидел, что на Патриарших вечер… «Как же это я не заметил, что он успел сплести целый рассказ?.. — подумал Бездомный в изумлении, — ведь вот уже и вечер! А может, это и не он рассказывал, а просто я заснул и все это мне приснилось?» И вместе с ним, словно бы очнувшись, осматривается читатель…

И еще отмечу подробность ранней редакции — слова, которые в дальнейшем уйдут в подтекст:

«— И вы любите его, как я вижу, — сказал Владимир Миронович, прищурившись.

— Кого?

— Иисуса.

— Я? — спросил неизвестный и покашлял».

Но здесь небольшое отступление о вечерних прогулках на Патриарших.

* * *

В 1921–1924 годах Михаил Булгаков жил на Большой Садовой, в доме № 10. В том самом доме, который изобразил в романе «Мастер и Маргарита» под номером 302-бис, поселив в нем Воланда и его свиту. Массивный, «покоем» (буквой «П») дом перемычкой своей буквы «П» уходит во двор и с улицей соединен глубокой аркой подворотни. Если выйти на Садовую и свернуть направо, в нескольких домах отсюда сад «Аквариум», а за ним, на Садовой же, выходящее частью служебных окон в «Аквариум» здание, где в начале 20-х годов был цирк, потом Мюзик-Холл, а теперь Театр сатиры. В романе «Мастер и Маргарита» именно здесь помещается театр Варьете, в котором давал сеанс черной магии Воланд и лезла из сада в окно финдиректора Римского страшная Гелла, отсюда бандиты — один с кошачьей физиономией, другой маленький, но с атлетическими плечами — волокли администратора Варенуху под грозовым дождем («И оба подхватили администратора под руки, выволокли его из сада и понеслись с ним по Садовой… Прыгая в мутных реках и освещаясь молниями, бандиты в одну секунду доволокли полуживого администратора до дома № 302-бис, влетели с ним в подворотню, где к стенке жались две босоногие женщины, свои туфли и чулки державшие в руках. Затем кинулись в шестой подъезд, и близкий к безумию Варенуха был вознесен в пятый этаж и брошен на пол в хорошо знакомой ему полутемной передней квартиры Степы Лиходеева».)

Свернув же из арки дома № 10 налево и миновав Большой Козихинский переулок (теперь улицу Остужева), мы еще раз сворачиваем влево — на Малую Бронную. Здесь, в нескольких минутах ходьбы от Садовой, справа — огражденный решеткой квадратный сквер и посреди сквера — тихий и чистый пруд. Последний из некогда бывших здесь нескольких прудов, прозванных Патриаршими, потому что с давних пор рядом находилась резиденция патриарха. Остальные пруды (их, кажется, было три) исчезли, впрочем, давно, оставив множественное число названию сквера с одиноким водоемом и еще имя «Трехпрудный» одному из переулков в этом районе.

Одна сторона сквера, та самая, где Булгакову и Берлиозу некогда явился Воланд и соткался из воздуха клетчатый, идет вдоль Бронной. Две другие — перпендикулярно Бронной, вдоль переулков Ермолаевского и Патриаршего. Из Ермолаевского в романе «Мастер и Маргарита» вылетает роковой трамвай («Повернув и выйдя на прямую, он внезапно осветился изнутри электричеством, взвыл и наддал»), описанный Булгаковым так убедительно, что его вспоминают не сомневаясь мемуаристы, хотя в Ермолаевском, да и на Бронной никогда не было трамвайных путей. По Патриаршему уходит от Ивана загадочный неизвестный в сопровождении сомнительного регента и неизвестно откуда взявшегося кота…

В те годы Булгаков любил прогулки на Патриарших. Он вообще любил поздние вечерние прогулки. По ночам хорошо писалось. И в тихом сквере ночного города думалось хорошо.

Чаще всего он гулял один, хотя не всегда из любви к одиночеству.

В Малом Козихинском, выбегающем на Бронную у Патриарших прудов, жили его друзья — Зинаида Васильевна и Владимир Евгеньевич Коморские. В их квартире Булгаков бывал часто и квартиру эту в очерке «Москва 20-х годов» описал («Каким-то образом в гуще Москвы не квартирка, а бонбоньерка в три комнаты. Ванна, телефончик, муж. Манюшка готовит котлеты на газовой плите, и у Манюшки еще отдельная комнатка… Четыре комнаты — три человека. И никого посторонних… Зина, ты орел, а не женщина!»).

Это была редкость — отдельная квартира в Москве в начале 20-х годов, и в крохотной столовой этой квартиры, случалось, собиралась шумная литературная компания — человек до двадцати. Коморский юрист и к литературе отношения не имел. На вечера с литературными спорами в его квартире вокруг стола собирались друзья Булгакова, товарищи по «Накануне» и «Гудку», обычно Ю. Слезкин с Д. Стоновым, часто В. Катаев, однажды, в мае 1923 года, приехал только что вернувшийся из-за границы Алексей Толстой… Непременными хозяйками этих вечеров были Зина и Татьяна Николаевна Булгакова, Тася…

Но чаще Булгаков заходил один, во время своих прогулок на Патриарших. Заходил «на огонек», захватив бутылку сухого вина.

В Малом Козихинском, у Коморского, я побывала. Зина смотрела с фотографии на столе, сделанной полвека тому назад. Энергичная и молодая, с сильным поворотом прекрасной шеи, с неправильными чертами очень привлекательного лица. Коморский, старенький, уже почти бесплотный, во время разговора внезапно задремывал в кресле, я тихо пережидала, потом веки его ястребиных глаз вскидывались, взгляд был пристальным, насмешливым, острым, и память — живой и свежей.

Самые достоверные воспоминания — те, смысла которых рассказчик не знает. Поэтому не торопите память. Поболтаем «о том, о сем». Помолчим, просто послушаем. Например, о том, как влюбчив был Булгаков и однажды — Коморский улыбается своим давним воспоминаниям — пытался ухаживать даже за Зиной…

…Был вечер где-то в начале 20-х годов. Было черно и бело, за окошком косо летел снег. Прозвенел телефон. Зина сказала: «Это Булгаков звонил. Он просит выйти погулять с ним у Патриарших. Я пойду…» — «Снег идет, простудишься, — сказал Коморский. — Ты лучше его сразу же веди сюда». Она оделась, ушла, минут через десять вернулась — с Булгаковым. Булгаков вошел веселый, стряхнул снег: «Подумай, какое совпадение, я шел и Зину встретил…» Старый Коморский усмехается своей мудрой улыбкой, адресованной тому молодому и наивному Булгакову: «Я ему даже не сказал, что знал, что он ее вызвал…» Я киваю головой, слушаю и не спорю со стариком.

За полвека Коморский так и не понял, зачем вызывал Булгаков в тот вечер Зину в засыпанный снегом сквер. Может быть, и Зина не понимала? Прошло несколько лет — Булгаков уже разошелся с Татьяной и был женат вторично, — прежде чем он встретил женщину, которая его поняла. Женщину, которой можно было позвонить вот так, около полуночи или даже после полуночи, спросить: «Вы не спите? Такая ночь… Вы можете выйти?» — и встретить полное понимание, и радостную готовность, и никаких расспросов. И через много лет, через десятилетия, эта женщина — Елена Сергеевна Булгакова, его последняя любовь, его Маргарита, его вдова — будет вспоминать эти ночные звонки с тем же нерастаявшим ощущением тайны и чуда, будет рассказывать об этих звонках, как будто все еще ожидая чего-то. И так же, как некогда Булгаков, встречать непонимание внимающих ей доверчивых молодых глаз…

Но Елена Сергеевна войдет в его жизнь позже, когда встреча Воланда с Берлиозом и Иваном уже состоится, Булгаков будет жить тогда в другом месте — на Пироговской, и, может быть, на Патриарших уже не станет бывать, как никогда после 1921 года не бывал в доме № 13 на Андреевском спуске, где навсегда поселил Турбиных. А из рассказа Коморского остается образ: косо летящий в свете уличных фонарей снег и одинокая фигура задумавшегося Булгакова в черно-белой ночи на Патриарших…

* * *

И еще одно отступление.

Многие образы романа «Мастер и Маргарита» восходят к впечатлениям и фантазиям детства писателя.

Булгакову было лет двенадцать, когда, таинственно блестя глазами, он сказал однажды сестре Наде: «Ты думаешь, я сегодня ночью спал? Я был на приеме у сатаны!..»

Ему было десять, когда его поразило — или потрясло до глубины души? — открывшееся перед ним зрелище Голгофы. В начале 1902 года в Киеве, на Владимирской горке, близ Михайловского монастыря, была открыта панорама «Голгофа». Потом Булгаков видел ее много раз. Она почти сразу же стала достопримечательностью города, учащимся входные билеты продавались дешевле, учителя Александровской гимназии, традиционно весной водившие своих учеников в экскурсии по городу и за город, к Золотым воротам, на Аскольдову могилу, сделали панораму тоже местом традиционных посещений.

Это была одна из первых русских панорам (знаменитая «Оборона Севастополя» Рубо открылась три года спустя) и вместе с тем одно из необыкновенно удачных произведений этого жанра. Полотно «Голгофы» было написано художниками Венской академии К. Фрошем и И. Крюгером, причем газеты сообщали, что эскизы для полотна сделаны непосредственно в Палестине. Прекрасно выполненный предметный план и вся конструкция панорамы принадлежали киевлянам — художнику С. Фабианскому и архитектору В. Римскому-Корсакову.

Панорама производила огромное впечатление. Окутанный какой-то легкой дымкой широко раскинувшийся Иерусалим, дорога на Вифлеем, уходящая за горизонт. Синее бездонное небо и желтый песок пустыни, переходивший в настоящий песок предметного плана, с следом босой ноги (оставленным, как говорили, кем-то из посетителей, пытавшимся войти в полотно). Солнце над местом казни уже снижалось, но скудный пейзаж дышал ощущением жестокого азиатского зноя. Иллюзия была великолепной. Свойственный панорамам «эффект присутствия» здесь удался вполне…

В Киеве начала века было огромное количество церквей. Старых, таких, как построенная еще при Ярославе Мудром София и едва ли не тогда же основанный, стройной и фантастической громадой замыкавший Владимирскую улицу Михайловский монастырь. И новых, вроде открытого в 1896 году, рядом со Второй мужской гимназией, парадно электрифицированного Владимирского собора. Маленьких, скромных, чаще всего поставленных на месте старинных, давно сгоревших деревянных церквей или даже на древних фундаментах. И богатейших монастырских усадеб с многоглавыми храмами, с пылающими на солнце куполами, золоченными «червонным листовым золотом», украшенными «золоченными через огонь» крестами… Стены церквей изнутри были покрыты росписью — старой, потемневшей, суровой. И новой — кисти В. М. Васнецова, П. А. Сведомского. Библейские, евангельские сюжеты. «Иисус перед Кайафой» в Софии; «Распятие», «Вход в Иерусалим», «Суд Пилата» и прочая, и прочая — во Владимирском соборе. Поражали драгоценные иконы Михайловского монастыря, пуды серебра и чистейшего золота. Серебряная золоченая риза Спасителя — весом более пуда. Серебряные царские врата, и в них серебра более трех пудов. Икона богоматери, и на ней 158 бриллиантов. Изображение архангела Михаила на доске чистого золота…

Панорама не была еще одной церковной картиной. Это было совсем другое. Дешевое круглое деревянное здание на Владимирской горке, и в нем — чудо простоты бесконечно глубокого неба, за которым не было стены, не было полотна; знойный далекий день, и в распавшейся тишине, в освещении ясном и призрачном — желтое обнаженное тело на кресте, до которого, казалось, если посметь, можно дотянуться рукой, и капли крови на этом теле…

Многое будет потом иначе у Булгакова в его описании казни на Лысой горе. Но краски останутся: желтый цвет скудной почвы (в романе: Левий Матвей «вперял безнадежный взор в желтую землю»), желтый цвет тела, обвисшего на кресте (в романе: слепни «сосали желтое обнаженное тело»), красная струйка крови… И останется это упорное желание снять ощущение кисти и слова, убрать автора и художника, дать просто: «В белом плаще…», то, что в панорамном, и не только в панорамном, искусстве называется «эффектом присутствия»:

«И доказательств никаких не требуется, — ответил профессор и заговорил негромко, причем его акцент почему-то пропал: — Все просто: в белом плаще…»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.